Анна Берсенева - Антистерва

• Название: Антистерва
• Автор: Анна Берсенева
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2005
• ISBN: 5-89048-139-8

Обращение к чувствам — разнообразным, тонким, едва уловимым, сопровождающим простые и непростые события, — и отличает этот роман Анны Берсеневой от множества произведений для женщин, в которых читательниц стараются увлечь в основном любовными интригами. Ее героини не похожи на героинь мексиканских сериалов. Они необычны, потому что обладают редкостным качеством: способностью к ярким и сильным чувствам.

---

— Но сегодня шла же.

— Это случайность, — еще холоднее ответила она. Сегодня она пошла вечером домой потому, что не хотелось оставаться в день рождения — вернее, в ночь рождения — одной в огромном, пугающе пустом театре. Конечно, можно было посидеть с охранником, но не хотелось и этого. К тому же сегодня дежурил Сайд, а он всегда смотрел на нее таким сальноголодным взглядом, что его общество было немногим приятнее, чем общество Мурода.

У них дома никогда не было весело, но при папе ее день рождения праздновали всегда. Хоть и без веселья, но как-то очень… нежно праздновали, трепетно-так, как папе вообще было свойственно жить. И после папиной смерти мама неукоснительно соблюдала эту традицию, хотя Лола знала, что в семье ее родителей никогда не помнили о таких пустяках, как дни рождения дочерей. Характер у мамы был скорее суровый, чем нежный, но свою единственную дочь она любила самозабвенно.

Только поэтому Лола продолжала отмечать свой день рождения, даже когда осталась одна, и когда разъехались последние подружки, и когда этот день, как и вся жизнь, перестал быть праздником.

Объяснять все это Матвею было бы слишком долго и, главное, просто неприлично. Видно же: парень порядочный — вот-вот предложит перебраться в Москву, прямо в квартиру его родителей, и кататься на его «бумере». Представив себе все эхо, Лола едва сдержала улыбку.

— В ванной два ведра, — сказала она. — В одном теплая вода, в другом холодная. Можешь оба выливать, я завтра еще наберу. Воду утром дают. И вообще, — добавила она, — жалеть меня не надо. Это я в твоем обществе расслабилась и стала белая и пушистая, а в принципе у меня стальные нервы и ледяное нутро. Так что беспокоиться обо мне незачем.

— Не преувеличивай, — усмехнулся Матвей. — Глаза у тебя, и правда, довольно… ледовитые, но насчет стального, или какого там, нутра — это ты не подумав сказала. В местных условиях, кроме нутра, нужна элементарная физическая сила, а ее у тебя нет. Ладно, пойду мыться. — Он поднялся с дивана. — Что толку в таких разговорах? Свои мозги в чужую голову не вставишь.

— Вот и нечего время на этом терять. Полотенце на крючке, — в спину ему сказала Лола. — Твое — которое белое.

— И пушистое, — хмыкнул Матвей.

Пока он, пофыркивая, плескался в ванной, Лола убрала с кровати свою постель и постелила чистую, хрустящую крахмалом. Мама всегда подсинивала и крахмалила постельное белье — говорила, что без этого оно как будто и не стирано. Лола такими изысками не занималась, но мама ведь умерла всего год назад, и накрахмаленное ею белье еще было свежим.

Она зажгла настольную лампу у широкой, с блестящими никелированными шишечками кровати, потом, прикрыв за собою дверь спальни, вышла в переднюю комнату и села за стол в ожидании Матвея.

— Я окно пока не открывала, — сказала она, когда он показался в дверях; пятна воды темнели на его гимнастерке. — Может, ты еще почитать перед сном захочешь — мошки на свет налетят. Потом, когда лампу выключишь, откроешь.

— Ладно, — кивнул он. — А…

— А со стола я сама уберу. Ты же в Азии, — напомнила Лола. — Здесь свои порядки. Вот вернешься в Москву, будешь жить по своим.

— Мысли читаешь! — Он удивленно покрутил головой. — А также и стремления.

— Бывает иногда, — кивнула она. — Но вообще-то стремление помочь несчастной женщине написано у тебя на лбу такими крупными буквами, что слепой бы не прочитал. Во сколько тебя разбудить?

— В пять. Только будить меня не надо, я сам проснусь. Спокойной ночи, ясновидящая, — улыбнулся Матвей.

Он взял с полки первый том Толстого и скрылся в спальне, а Лола принялась составлять в стопку тарелки и пиалы. Но тут из спальни раздался такой возглас, что она бросила свое занятие и распахнула дверь.

«Может, я окно случайно открыла и кто-нибудь в комнату влетел?» — глупо мелькнуло у нее в голове.

— Ты что? — спросила Лола, заглядывая в спальню. — Здесь мышь? В смысле, летучая, — объяснила она. — Бывает, что они на свет залетают.

— Какая еще мышь! — махнул рукой Матвей. — И без мыши есть от чего рот открыть.

— А! — догадалась Лола. — Куколок моих увидел?

— Кто это тебе таких куколок надарил? — поинтересовался он.

— Никто не надарил. Я их сделала, — пожала плечами Лола.

— Нич-чего себе! — Восхищение светилось в его глазах ярким зеленым светом. — Да ты прям этот… папа Карло! Это что, автопортрет?

Он показал на куклу, стоящую у края полки; всех полок над кроватью было пять, а кукол на них — штук двадцать. Та, на которую указывал Матвей, в самом деле была похожа на Лолу. Волосы у нее были черные и прямые, глаза зеленые и длинные, а выражение лица — холодновато-отстраненное.

— Не совсем, — ответила Лола. — Это безымянная красавица из гарема. В которую до смерти влюбился бедный юноша по имени Аль-Мутайям. Папа говорил, что была про это какая-то старинная пьеса, но она не сохранилась. Ну, и мы решили заново ее написать. Для кукольного спектакля.

— Почему для кукольного? — Восхищение сменилось в глазах Матвея вниманием.

— Потому что про такую любовь лучше кукольный спектакль делать, чем человеческий.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что естественнее, когда все это произносят куклы. Отстраненнее, — объяснила она. — В жизни ведь такой любви не бывает, а в куклах есть что-то невозможное.

— Интересный, наверное, спектакль получился, — сказал Матвей.

— Он вообще не получился. Режиссера убили, актеры разбежались, и все развалилось. Я этих кукол уже потом, так просто сделала. На память о себе в юности, — усмехнулась она. — А Аль-Мутайям — вот этот, видишь — на режиссера похож, который спектакль хотел ставить.

— Ты его что, любила, этого режиссера? — осторожно спросил Матвей.

— Никого я не любила. Но я себя с ними со всеми чувствовала человеком, и с режиссером этим, и с его актерами, а потом их не стало. И никого не стало. А вот этих кукол я к сказкам Андерсена делала, когда еще совсем маленькая была, — быстро отвернувшись от Аль-Мутайяма и его безымянной возлюбленной, показала она. — Вот Пастушка, вот Трубочист, а вот Снежная Королева.

Воспоминание о том, как похожего на Аль-Мутайяма кукольного режиссера Тимура Сабирова убили за то, что он происходил из Тавильдары, а не из Куляба, или откуда там следовало происходить, — было слишком тяжелым. А она давно уже приучила себя не предаваться тяжелым воспоминаниям, иначе не выдержать было реальных, нынешних тяжестей.

— Очень профессионально, — заметил Матвей. — Даже не скажешь, что ребенок делал.

— Ты-то откуда знаешь, профессионально или не профессионально? — насмешливо поинтересовалась Лола. — В университете этому учился, или в погранвойсках?

— В университете я государственному управлению учился, — не обращая внимания на ее тон, ответил он. — Начальником хотел быть. А всяких таких штук, вроде твоих куколок, я у мамы на работе насмотрелся. Она у меня искусствовед.

«У тебя же мама педагог, у тебя же папа пианист — какой ты, на фиг, танкист?» — мелькнули у Лолы в голове слова какой-то песенки.

Песенка была хоть и дурацкая, но смешная, и она улыбнулась. Впрочем, она, наверное, улыбнулась бы и без песенки. С Матвеем не хотелось быть настороженной, а хотелось болтать, что в голову взбредет, и показывать кукол, которых делала в детстве, и вспоминать, что говорил, уходя в армию, князь Андрей в «Войне и мире»…

— А вот этих я сравнительно недавно сделала, — сказала она, поворачиваясь к противоположной стене, на которой висело уже не пять, а целых семь полок с куклами. — Это Мертвая Царевна в хрустальном гробу, а это Ветер, Месяц и Солнце.

Хрустальный гроб она сделала из кусочков прозрачного кварца. Он и при дневном свете был красивый, а при электрическом вообще сиял как бриллиант, и Мертвая Царевна в нем выглядела хрупкой драгоценностью.

— А царевич Елисей где? — улыбнулся Матвей.

— В пути, наверное, — пожала плечами Лола. — Я его почему-то в этой композиции не представляю.

— Так, — вдруг сказал Матвей, и Лола взглянула на него с недоумением, потому что голос у него переменился совершенно. — Так… А это кто?

— Это? — Она проследила за его взглядом. — Это фотография.

— На фотографии, на фотографии — кто? Фотографий на стене висело несколько, и Лола не поняла, о какой он спрашивает таким неожиданно охрипшим голосом.

— Это папа на Памире в экспедиции, это мама у нас во дворе виноград собирает, — начала перечислять она. — Это я в первый класс иду. Это папа в детстве со своими родителями.

— Оч-чень интересно… — пробормотал Матвей. — Слушай, Лен, а как фамилия твоего папы?

— Ермолов. Василий Константинович Ермолов. А тебе зачем?

Мама дорогая! — Он быстро провел рукой по тёмно-русым, коротко остриженным волосам и покрутил головой, как будто хотел избавиться от какого-то наваждения. — Да быть такого не может!