Харри Мулиш - Каменное брачное ложе

• Название: Каменное брачное ложе
• Автор: Харри Мулиш
• Издательство: Текст
• Жанр: О войне
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0756-2

Вторая мировая война — главная тема творчества Харри Мулиша, известного голландского писателя (р. 1927). Герой романа Норман Коринф, бывший американский летчик, который бомбил Дрезден в феврале 1945 года, попадает в этот город через тринадцать лет после войны и видит результаты бомбардировки. Женщину, встретившую его в Дрездене, зовут Хелла, то есть Елена, а красивейший город, уничтоженный во время налета, автор уподобляет древней Трое, разрушенной героями Эллады. Коринф, собственно, прибыл за положенным победителю трофеем — Еленой, и он этот трофей получает…

---

— Ха-ха-ха, герр Коринф!

Разве не так? — спросил он. Вокруг мертвый горизонт. Но что мы знаем о хитрости пространства, его искривлениях и изменениях? Здесь мы — то-то и то-то, а там, через год, через век, через секунду мир станет другим, неузнаваемым. Я говорю это вам, сказал он. Но мы не можем об этом думать, герр Шнайдерхан, потому что знаем, что мы сами изменились, и должны вернуться назад, чтобы прийти к истинному знанию, но тогда мы не сможем находиться здесь и не измениться. Мы совсем не можем думать, потому что каждое звено есть часть другой цепи; мы думаем, но каждую секунду тот, кто думает, изменяется и вдобавок находится совсем в другой точке Вселенной, в другой комнате, другом городе, на другой земле, сказал он, мы изменяемся бесконечно.

— Но герр Коринф…

Он сказал, да, да, каждый миг я ожидаю, что вы меня ударите, что вы растворитесь в воздухе, или превратитесь в такси, или в печку, или в орангутанга; или комната вдруг превратится в кашалота, или будет медленно меняться, и я окажусь в пачке «Лаки страйк», это сигареты, или в Женевском озере, почему бы нет? Или… что вы на это скажете, он сморщился, из-за варканья? Или из-за хливких? Или, может быть, даже из-за шорьков?

— Герр Коринф…

Коринф прищурился и глубоко затянулся сигаретой. Он думал: «Боже мой, сколько я всего пережил, и мое прошлое, и эта поездка — одним словом, уничтожение. Где же Хелла?» Он двинулся на ощупь вперед и сказал, разве вы не заметили, что я свечусь в темноте? Мы находимся в пространстве, где я свечусь, между Голубем и Геркулесом, ноябрь 1956 года, 8 часов 19 минут, там вечно горит мой светильник, с вами в этом зале, нет, нет, из другого с другим в другом зале — когда вы быстро идете к окну, вы, может быть, видите еще над развалинами исчезающие в ночи…

Они были одни. Отель гудел. Вокруг вдруг оказалось много пустых кресел, столики, диваны; ковер был засыпан пеплом. Шнайдерхан стоял неподалеку от Коринфа, выпятив грудь, позади него — набитые окурками пепельницы, и курил, поднимая руку с сигарой вверх: борец перед своим истекающим кровью соперником (и в зале некому было это оценить). Дым уплывал в двери, и красавица Хелла шла к ним, оставив где-то свои бумаги. Снаружи слышались болтовня и гул.

— Господа, что же вы не идете есть? Все уже за столом.

— Боже мой, милостивая государыня, этот американец предложил мне нечто пре-философское. Может быть, это ошибка? Мы попали на конгресс астрономов?

— Ну, Людвига это бы не удивило, — сказала Хелла Коринфу и засмеялась. — Что вы там ему наговорили?

Коринф смотрел на нее. Зуб сверкал у нее на шее. Она что-то скрывает — что она может себе это позволить (почему бы нет?) с несчастным, изуродованным парнем. Он схватился рукой за спинку стула.

— Что я, сидя в такси, каждую секунду могу меняться! — выкрикнул Шнайдерхан. — И что прошлого не существует. — Он схватил руку Хеллы, растопырив свои руки так, словно желал захватить весь мир, отдернул штору и ткнул пальцем в черное небо, на звезды. — Смотрите! Вон туда мы движемся! — Но сам он смотрел на выплывавшие из темноты танки, пушки, бронетранспортеры и грузовики, с грохотом катившие за деревьями по светлым пятнам от фонарей отеля и исчезавшие за углом.

Хелла рассмеялась и повернулась.

— Существует только будущее, не так ли, герр доктор, вы это хотели сказать?

Коринф вытащил сигару и двинулся к ней. Ее смех состоял из этажей, как Башня Безмолвия в пустыне возле Исфахана. Он улыбался и знал, что выглядит полным уродом.

Шнайдерхан расхохотался.

— Кажется, существует книга, в которой доказывается, что Наполеон никогда не существовал. Вам она понравится. Скоро, возможно, наступят времена, когда понадобится доказывать, что Адольфа Гитлера никогда не было: его, к примеру, придумали евреи, чтобы очернить немцев! — выкрикнул он, издал сдавленный смешок, поперхнулся, вытянув руку с сигарой в сторону, и, продолжая откашливаться, низко поклонился Коринфу. Слюни длинными нитями падали на ковер, и Хелла хлопала его ладонью по спине. Красный, как помидор, он выпрямился. Грохот затихал вдали.

— Принести воды? — спросила Хелла.

— Уже прошло, — пропыхтел Шнайдерхан, утер рот и размазал подошвой башмака слюну по ковру, — я просто поперхнулся.

В пустом помещении, которое недавно было набито людьми, теперь лежал только маленький камешек — единственное, что осталось от сказанного человеком в чужом городе; маленький камешек — что за результат человеческих рассуждений там, где дым сигар остывает и остается табачная вонь?

Профессор был стар, как деревья, что росли в Дрездене в ту светлую ночь, когда в полтретьего прозвучал над холмами трубный глас; но Карлхайнц Рупрехт приобрел оранжевый, как мандарин, цвет лица, мирно загорая на тихом пляже под вечерним солнцем, которое склонялось к закату вместе с его жизнью. Впрочем, гуляя со своей вооруженной паствой в сияющих опытных полях будущего, куда явился из лабораторий и кресел Йены и Геттингена, он успел простудиться.

Он перевел дух и сильно сощурился, вглядываясь в бумажки, которые держал в руках.

«…героически работать на благо человечества, преодолевая идеологические и географические границы, подымая священное знамя…»

Смущенно наклонив голову, дыша через рот, он положил бумажки на пюпитр и высморкался, держа платок обеими руками; возможно, это отдалось в евстахиевой трубе, отчего он пошатнулся и временно оглох.

Вдоль столов на цыпочках скользил фотограф, сверкая сразу двумя вспышками, которые рыженький мальчик нес рядом с ним, словно ковчег со святыми дарами.

Коринф выпрямился и взглянул на свою карточку, прислоненную к американскому флажку перед его тарелкой. Он не мог припомнить случая, когда уставал так сильно. Дело было не только в дальней дороге, бессонной ночи и выпивке, это была не просто усталость, это было ощущение распада. Его почки стали разрушенными виллами в одичавших садах, его спина — обугленной церковью на перекрестке. Положив руки на стол, он вслушивался в тихую музыку, доносившуюся из-за стены.

Зал был погружен в свет и тишину. Холодными глазами смотрел он на руку Хеллы, лежавшую справа от него, у тарелки: короткая, теплая рука, меж пальцев — египетская сигаретка, на золотом мундштуке след губной помады. Это возбуждало его. Он думал: «Поставить ей разок пистон, и я восстану Божественным Юношей, который ее в упор не будет видеть!» Он поднял глаза и встретился взглядом со Шнайдерханом, сидевшим на другой стороне подковообразного стола; тот забавно выпучил глаза. Хотя на столе ничего еще не стояло, он уже что-то жевал; может быть, его угостили.

«…здесь всегда усиливалось, эта триумфальная заря грядущего…»

Коринф смотрел на флажок и думал: «Твой племянничек, должно быть, удивил тебя, дядя Сэм. Он и сам себе удивляется. Но он должен кое-что выяснить, отыскать, только пока и сам не знает — что. Так ведь и Колумб не знал, куда его несет, дядя Сэм, а чем бы ты был сейчас, если б не он?»

Коринф подул на флажок, взял свою карточку и написал на обороте: «Где был шофер Гюнтер в апреле 45-го?» И подтолкнул карточку карандашом Хелле — так делают министры, пока оппозиционеры произносят речи, а получивший записку улыбается и комкает листок.

Карточка вернулась. «В Кенигсберге. Зачем вам?» Он прочел и написал ниже: «Кажется, русские к тому времени уже освободили город?» Он не глядел на нее. Чуть позже пришел ответ: «Да. Ну и что?» — «Выясняю по поручению американской разведки», — написал он на обороте, над своим именем.

«…незыблемые законы исторического развития, гениально сформулированные Марксом, Энгельсом, Лениным и… Апчхи! Извините, пожалуйста».

Тут он приписал — уже под своим именем: «Профессор перешел к пятому носовому платку. У него осталось еще 3579. Приятного аппетита, я пошел вешаться», — положил карточку рядом с Хеллой, отодвинул свой стул и пошел вдоль стола мимо критян, монголов, сенегальцев, киприотов, узбеков, бельгийцев: iliacos intramuros peccatur et extra[15], на цыпочках, единственный, кто двигался в ярко освещенном помещении, всегда один, мимо рас и профессий. Эскимос тихонько шмыгал носом, журналисты что-то записывали у стеклянных дверей, а официант, стоя за этими дверями, следил, не пора ли подавать еду. Словно не веря, что кто-то осмелился сдвинуться с места, он в самый последний момент распахнул дверь и шепнул:

— Туалет направо, вниз по лестнице, герр профессор.

Спасаясь от пытки светом, тишиной, соплями и дыханием сотен человек, Коринф пошел по коридору: свободен, но — досадно, что не слышна музыка из-за стены. В холле зверь-блондинка оставила для приманки свой пакет с газетами. Он подошел к стойке портье.

И что теперь? За стойкой никого не было. Он глядел на деревянные яйца, свешивавшиеся с ключей на доске, и думал: Дрезден. К панели был приколот голубой кнопкой фотокалендарь; кнопка воткнулась в фотографию отеля, этого отеля, и казалась шаром, стоящим среди деревьев, тайным голубым памятником всем погибшим.