Филипп Делерм - Пузырь Тьеполо

• Название: Пузырь Тьеполо
• Автор: Филипп Делерм
• Издательство: ИД Флюид
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-98358-220-0

Французского искусствоведа и итальянскую писательницу свела в Париже картина. Знакомство продолжится в Венеции, где Антуан и Орнелла займутся разгадкой тайны фрески Тьеполо «Новый свет». Абсолютно разные по характеру, герои «Пузыря Тьеполо» ищут ответы на мучающие их вопросы, а заодно открывают для себя хрупкий мир человеческих взаимоотношений.

---

Странные отношения установились между ними. Люди они были совсем разные, и отлично это понимали: разные по возрасту, по образу жизни и по взглядам. В Венеции они были вместе, но Венеция лишь усугубляла эту разницу: для Орнеллы это город детства, для Антуана — предмет давней неприязни, которая теперь постепенно развеивалась. Однако они ничуть не тяготились друг другом. Общение было глубоким, но ни к чему не обязывало. Отпущенное им время не годилось тратить на церемонии и стыдливые недомолвки. Они довольно долго просидели молча, как вдруг Орнелла решилась спросить:

— Как ты живешь после того, что случилось?

Антуан, устремив взгляд вдаль, на Салюте, спокойно подыскивал слова для ответа. Никто еще не задавал ему такого вопроса. Но он ничуть не удивился. Он знал, что ответить, только нужно было сказать очень точно. Без единого фальшивого слова.

— Знаешь, — проговорил он наконец, — у Пруста есть одно замечательное место. Дед рассказчика приходит к отцу Шарля Свана, потерявшему жену, чтобы выразить свое соболезнование. И вот, когда они выходят из комнаты покойной в сад, у Свана вырывается примерно следующее: «Какое счастье пройтись вместе по такой хорошей погоде… Жизнь, что ни говори, неплохая штука!» Едва договорив, он понимает, как дико звучат эти слова, но может только с ошарашенным видом покачать головой… Наверное, мне бы тоже хотелось неожиданным и парадоксальным образом почувствовать что-то подобное. Но… — он понизил голос, как будто дальше говорил сам с собой, — мне так забываться не случалось, разве что во сне. Там же, чуть далее, у Пруста есть фраза, которая мне гораздо ближе. «Я часто думаю о жене, но подолгу думать не могу», — говорит вдовец и все же спустя два года умирает от горя. Я от горя не умер. Хотя иногда по утрам не сразу вспоминаю, что все кончено, — ненавижу утро… Но дома у меня все остается, как было. Повсюду висят фотографии Жюли, в детской валяются ее игрушки. С Мари все, может быть, не настолько осязаемо. Она иной раз является просто так, без всякой причины, но я все время ощущаю ее присутствие, оно, как тень, примешивается к каждому чувству. — Он помолчал. — Бывают ли минуты, когда я совсем забываю? Наверно, бывают, но точно я не знаю. И никогда не буду знать. С этой неопределенностью я и живу. Вот так…

Как долго говорил он на исходе этого ослепительного, воздушного дня! И, словно встряхнувшись, закончил другим тоном:

— Так когда мы отправимся к твоему дяде Винченцо?

* * *

— Я даже не знаю, жив ли он еще. Какое нам вообще дело до этих людей! — Франческо презрительно поморщился. — А зачем тебе?

Орнелла кое-как отговорилась. Да нет, я просто так, из любопытства. Она и спрашивала-то брата без особой охоты. Предположение Антуана казалось ей невероятным. Итальянцы всегда, даже в самые мрачные годы фашистского режима, защищали евреев от нацистов. Орнелла еще из школе читала доклад Дино Альфьери, итальянского посла в Берлине, в котором он возмущался нацистскими законами против евреев. Муссолини, которого немцы вынуждали ввести подобные меры, сначала сделал вид, что подчиняется, а потом резко развернулся и в 1943 году передал еврейский вопрос на оккупированных Италией трансальпийских территориях в ведомство гражданской полиции. В учебнике истории говорилось о мужестве ее начальника Лоспинозо, который боролся с гестапо за спасение почти пяти тысяч еврейских беженцев.

Глядя на смятение Орнеллы, Антуан про себя усмехался. Тема явно была еще горяча. Сам он читал книгу Примо Леви, который описывает события совсем иначе. Он понял, что Орнелла не на шутку задета. Она попала меж двух огней. Стремление узнать истину натыкалось на серьезную преграду — страх, что эта истина окажется неприемлемой. Когда Антуан спросил, не осталось ли какого-нибудь свидетеля, кто мог бы рассеять сомнения, Орнелла нехотя назвала имя Винченцо. Дяди, которого она никогда не видела и о котором почти ничего не знала. Кто-то из домашних когда-то упоминал о нем вскользь и все в том же неприязненном тоне. Стена неизвестности. И вот теперь эта тайна не давала Орнелле покоя. Она поняла то, в чем прежде из малодушия не решалась признаться: такой раскол в семье не мог произойти из-за банальных любовных шашней ветреного деда.

— Бурано, — задумчиво произнесла она. — Это место всегда было под запретом. Меня туда не пускали — нельзя, и все. Предлог всегда находился. Не знаю, жив ли дядя, но уверена теперь, что его надо искать на Бурано.

Подтверждение ее догадки легко нашлось в Интернете: на острове Бурано действительно проживал некий Винченцо Россини. И вот однажды утром они с Антуаном поднялись на борт набитого туристами вапоретто, который плыл к островам лагуны. Большинство сошли на Мурано — видимо, закупать сувениры на стекольных фабриках. В Антуане вспыхнула старая злость, и он принялся ругать стадный инстинкт. Бурано в этом смысле оказался не намного лучше, однако, оставив позади узкую улочку, где на каждом шагу торговали кружевами с лотков, они попали в живописный городок. Стоял жаркий полдень, пригоршня ярких пестрых домиков — красных, синих, желтых, зеленых — напоминала декорацию к пьесе комедиа дель арте. На каменных плитах, между каналов, было установлено примитивное, но довольно замысловатое сооружение из длинных, чуть прогнутых шестов с натянутыми между ними бельевыми веревками, на которых красовалась целая выставка исподнего: разноцветные трусы, белые майки, широкие байковые панталоны и т. д. Под ними пожилая женщина в стягивающей волосы черной косынке драила щеткой обильно политый водой и без того уже безукоризненно чистый тротуар.

С тех пор как они сошли на берег, Орнелла с каждой минутой делалась все бледнее и неразговорчивей. Не она, а Антуан обратился к женщине. Услышав имя Россини, та подозрительно оглядела их обоих и наконец указала на небольшой красный домик, до которого оставалось несколько шагов. Из-за полосок закрывавшей вход аляповатой пластиковой ширмы доносились звуки радио. Орнелла испуганно затрясла рукой и готова была повернуть назад, но Антуан уже шагнул внутрь. Орнелла, съежившись, присела у порога и с бьющимся сердцем стала ждать. Радио замолчало. Довольно долго были слышны приглушенные голоса. Женщина на улице отставила щетку и во все глаза следила за происходящим. Наконец ширма приподнялась, и Антуан жестом пригласил Орнеллу зайти.

В комнате был жуткий беспорядок: груда грязной посуды в раковине, ворох неглаженого белья на стуле, повсюду разбросаны старые газеты, на стенах кое-как приколотые булавками желтые вырезки. На столе кастрюля с артишоковыми кочерыжками. Логово старого холостяка — женская рука явно ни к чему тут не прикасалась. Хозяин встал навстречу Орнелле — хоть и заплывший вальяжным жирком, заросший щетиной, но еще довольно красивый мужчина. Высокого роста, с костистым лицом и орлиным носом, густыми сединами. Он довольно сносно говорил по-французски и к Орнелле тоже обратился на этом языке:

— Ну, садись, садитесь, если найдете куда… Я к гостям не привык. — Он наклонил стул и согнал с него старого черного кота. Было заметно, что за его ворчливостью прячется смущение. — Читал в «Корьере делла сера» про твою книжку. Так странно — книжка моей племянницы, ее портрет. Не знаю, правда, можно ли называть племянницей девушку, которую никогда не видел.

Повисло неловкое молчание, грозившее затянуться до бесконечности. Сквозь закрытые ставни было слышно, как по улице со смехом пробежали дети. Антуан почувствовал, что пора вмешаться. И отважно принялся объяснять, зачем они пришли. Винченцо понимающе кивал и что-то бормотал себе под нос. Орнелла сидела как каменная и не произнесла ни слова. Ни тот, ни другая не облегчали Антуану задачу. На фоне немоты обоих заинтересованных лиц его монолог делался неестественно-торжественным. Он почти исчерпал запасы красноречия, когда Винченцо Россини, уставившись в стол, так, словно не хотел встречаться глазами с собеседниками, медленно, застревая на каждом слове, с видимым волнением заговорил:

— Да, странная у нас семейка. Не знаю, что рассказывала тебе мать. — Он повернулся к Орнелле.

— Ничего, — сдавленным голосом ответила она. — Полное молчание, только иногда что-то такое мелькало в разговоре.

Винченцо криво усмехнулся:

— Ну, понятно… Может, так оно и лучше. И потом, ты совсем ни при чем. Когда все это происходило, твоя мать была совсем крошечной. Мне-то уже одиннадцать исполнилось…

Он достал из кармана пачку табака, блок папиросной бумаги и стал скручивать цигарку, чтобы как-то разрядить атмосферу. Но напряжение не уходило.

— Сандро Россини никогда не скрывал своих антисемитских взглядов. А тут еще эта история в Фоссоли. В 1944 году туда свезли шесть с половиной сотен евреев. И вот, как говорят, гестапо стало получать доносы о том, что итальянские власти, в ведении которых находился лагерь, не одобряют нацистских установок. Так или иначе, но 21 февраля туда нагрянули гестаповцы. Всех евреев схватили, загнали в грузовики, потом погрузили в вагоны и отправили в Освенцим. Правда ли были такие доносы или нет, толком неизвестно. Очень скоро кончилась война и начались чистки. Отцу предъявили обвинение. Он работал на почте, но больше всего на свете увлекался живописью. У него была небольшая мастерская на Джудекке. Перед арестом он успел ее поджечь. Там нашли его обгоревшее тело, и ни одной картины не осталось. — Не доделав свою самокрутку, Винченцо взглянул на Орнеллу. — Ну вот. Теперь ты почти все знаешь. Имя Россини в Венеции стало позорным. Меня отправили в Турин, в интернат. Мать вернула себе девичью фамилию и меня тоже заставила ее взять. В первый же год, когда я приехал из школы на Рождество, уже не застал в доме ни одной отцовской картины и ни одной его вещи. Паола была еще грудной, я ее, считай, и не знал. Упоминать об отце было строжайше запрещено — думаю, на этом настояла материнская родня. Ну, а я не мог этого стерпеть. Я любил отца. Он водил меня на футбол, часто брал с собой на Джудекку в мастерскую, и я смотрел, как он рисовал. А главное… — Он провел языком по наконец-то набитой и скрученной цигарке. — Главное, я никогда не верил в эту историю с доносами. Да, отец был антисемит, но представить себе, чтоб он сделал такое… нет! Шло время. Каждый раз, как я приезжал в Венецию, мы с матерью страшно ссорились. Я вырос и снова поменял фамилию на Россини. А когда мать умерла, даже не приехал на похороны. Я знал, что она содержала гостиницу, которая потом перешла к Паоле. Жить тихо-мирно с таким наследством я не мог. Уехал, стал странствовать по свету, писал для разных газет путевые заметки и репортажи. Иногда, где-нибудь в Македонии или в Анатолии, мне казалось, что я сделался другим человеком. Но в конечном счете, сколько я ни скитался, ничего не забылось. И я вернулся. Правда, поселился не в самой Венеции, а рядом. Чуть не каждый день хожу на кладбище Сан-Микеле. Отцовской могилы на нем нет, ее вообще нигде нет, но ему хотелось бы, чтобы его похоронили именно там, и для меня это все равно что так и есть.