Раиса Хвостова - Жить не дано дважды

• Название: Жить не дано дважды
• Автор: Раиса Хвостова
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1972

Записки Р. Хвостовой — страничка борьбы, которую вел наш советский народ против лютого врага человечества — гитлеровских захватчиков и завершил эту борьбу великой победой.

Раиса Александровна Хвостова, как и героиня повести Оля Казакова, в тяжелые дни для Родины, в 17 лет, добровольно ушла в Красную Армию. Закончив школу разведчиков, уехала на фронт. Выполняла особые поручения командования в глубоком тылу врага. С первого задания, несмотря на предательство напарника, она вернулась благополучно. Во время последнего — была арестована вражеской контрразведкой и передана в руки гестапо. Большое мужество, жгучая ненависть к врагу помогли ей выжить.

После войны Раиса Александровна, окончив школу высшей летной подготовки, летала бортрадистом, а затем и штурманом. Сейчас она живет в Туркмении и ведет большую общественную работу.

Книга эта посвящена славному Ленинскому комсомолу, показавшему беспримерное мужество и героизм в боях за Родину.

---

Мы с Таней смеемся, хотя уже нет сил смеяться. Мы смеемся весь день и еще — полночи, до посадки в самолет. Потом — в самолете.

В свалке Миша за что-то зацепился и порвал брюки. Кольчик сочинил стихи:

Ну вот, на место не попал —
Уж брюки новые порвал.
Вернешься, скажет старшина:
«А не получишь ни шиша!»

— Как так? — хохотнул Димка. — Он, пока приземлится, без штанов останется. А ты, Кольчик, говоришь — старшина не даст.

— Не даст! — подтверждает Вольчик. — Будет Мишка в исподних.

Миша расстроенно прилаживает на коленке оторванный треугольник.

Приладил, улыбнулся, уперся подбородком в ладони и неожиданно запел — высоким, чистым голосом, похожим на девичий.

Не для меня весна придет,
Не для меня Дон разольется,
И сердце радостно забьется
Восторгом чувств — не для меня…

Кольчик, Вольчик и Димка подхватили. Они пели слаженно, красиво. Мы с Таней прижались друг к другу, пригорюнились. Даже гул моторов не мешал. Наоборот, казалось — моторы аккомпанируют.

— Еще, мальчишки! — попросила Таня, когда они смолкли.

Миша послушно завел про «Синенький, скромный платочек…», но раздался звонок, из кабины вышел инструктор-парашютист.

— Первая пара, приготовиться!

Мы торопливо обнялись с Таней. Максиму пожала руку. Мальчишкам помахала:

— До свидания, мальчики! До встречи на земле!

…Вот как мы встретились, мальчики!

Весенний ветерок перебирал на лбу Вольчика белесую прядку, трепал вырванный треугольник на Мишкиной коленке. У Кольчика почему-то не связаны руки. Четверо мальчиков-москвичей, не закончивших десятый класс. Им некогда было учиться, они не могли учиться — решать задачи, писать диктанты, когда их родную землю топтал остервенелый враг.

— У-у-у, сволочи! — погрозила я кулаком жандармерии, разместившейся в бывшей школе.

Весь свой гнев, все горе свое, всю ненависть вложила я в это ругательство. Не на тех ведь напали. Не на тех. На нашей земле страхом не возьмешь. На нашей земле рождается вместо страха лютая ненависть. Неистребимая.

Я некстати вспомнила о Василии, плечи у меня опустились. Но тут же снова расправила их. Василий — падаль. От него, живого, несет трупным смрадом, измена никому не приносила счастья. А на нашей земле свободу несут не Василии.

Обратно я едва плелась от усталости, от потрясения, от гнева.

Но этому дню не суждено было еще кончиться.

Домой я пришла в сумерках и, как ни странно, застала Василия, причем — одного. Он все время пьянствовал с кучкой дружков — то сам к ним ходил, то их сюда волок. А тут — дома, и один, и пьет чай. Держит в растопыренных пальцах блюдце и со свистом тянет в себя кипяток. Втянет, чмокнет от удовольствия, шмыгнет носом и снова тянет. Удивительное дело — попал в свою среду и потерял то немногое из культуры, что приобрел было в армии.

— Где Лиза? — спросила я.

— Пленным мамалыгу понесла, — усмехнулся Василий. — Поискать среди них своего мужика.

— Пленным? Каким пленным?

— А обыкновенным… У шоссе встали, разрешили покормить.

Я больше не чувствовала усталости. Кинулась к буфету, нашарила кусок мамалыги, несколько комков сахару, завернула все в полотенце и побежала на край села.

Там, на небольшой полянке, сбилось в кучу до трехсот человек. Изможденных, с потухшими глазами, оборванных — в остатках шинелей или телогреек, в пиджаках, а то и просто в гимнастерках. Десяток женщин стояли поодаль и горестно смотрели на этих людей. То, что принесли женщины, и третьей части пленных не накормить.

Вдруг пленные зашумели, зашевелились. Конвойные заорали. Я не сразу поняла в чем дело. Десятки страшных, изможденных рук потянулись ко мне.

— Девочка, дай… Дай! Дай! Девочка!

Я почувствовала, как у меня зашевелились волосы от ужаса. Пленные напирали, конвоиры их били прикладами. Но один прорвался вперед — в офицерских брюках, рваной майке. Он протянул руку с пустой консервной банкой. Банка прыгала вместе с рукой. Босые ноги пленного тонули в топкой грязи, перемешанной со снегом.

Я подняла глаза и встретилась с его глазами — огромными, чистыми, синими. Ему было не больше восемнадцати. Как Сережка. Я протянула ему сверток. Но подскочил конвоир, толкнул его.

— Этот нельзя! — закричал конвоир.

Я встретилась снова взглядом с синими глазами пленного и кинула ему сверток. Поймал сверток конвоир. Тогда синеглазый пленный поднял руку и влепил конвоиру пощечину. Мгновение. Автоматная очередь… и… Я зажмурилась. А когда открыла глаза, конвоир бешено топтал сапогами, втаптывал в грязь мамалыгу, сахар, мертвую голову пленного.

Домой меня привезла Лиза. Она и отхаживала меня целую ночь. Спасибо Лизе, доброй и робкой сестре Василия. Она оказалась единственным человеком в этой огромной и скотской семье, прижившейся в оккупации. Из пяти братьев Василия и Лизы ни один не был на войне. Только Лизин муж воевал, и она говорила об этом шепотом. Боялась, что немцы рассчитаются за него и с ней, и с детьми.

В эту ночь я так и не смогла заснуть. Мучила мысль, почему перед вылетом я так и не решилась сказать Прищуренному о Василии, о своих сомнениях.

Наверное, потому что у меня не было перед вылетом недоверия к Василию. Он вел себя на «большой земле» не лучше и не хуже других. Если и не герой, то и не трус — уже это одно хорошо. А тут еще и радость возвращения, и быстро зажившая рана, и то, что Максим с Таней готовились на задание, а я отчаянно завидовала.

Через несколько дней Прищуренный спросил:

— Как, Оля, себя чувствуешь? Можешь лететь в тыл?

— Конечно! — воскликнула я без раздумья. — Конечно, товарищ подполковник.

Я вспомнила, как мы с Таней прикручивали Прищуренному по второй звезде на погоны. Очень радовались за новоиспеченного подполковника, я и Таня прыгали, Максим — поцеловал его, Василий сказал — поздравляю и ушел. Он вообще тогда мало бывал с нами, мало разговаривал, был задумчив. Я не мешала ему — пусть подумает, есть о чем. Возможно, пример дружбы, готовность каждого пожертвовать ради другого собой, взаимовыручка, то есть все то, с чем Василий впервые в жизни тесно соприкоснулся во время перехода нашей группы через фронт, заставили его серьезно пересмотреть свои поступки.

Я вспомнила, что в самолете, уже перед выброской, я еще и еще спрашивала себя, глядя на перекошенное лицо Василия (его мутило), правильно ли я сделала, не поделившись ни с кем.

Я прыгала первой — так положено радисту. Без радиста группа не может работать. Когда раскрылся купол парашюта и я смогла оглядеться, не увидела Василия. Не мог же он повиснуть у меня над головой так, что я не смогу увидеть из-за своего купола его парашюта. Даже если он прыгнул следом, он должен быть чуть левее. Самолет уходил влево. Василия не было. И только у самой земли увидела оторвавшийся от самолета силуэт купола, далеко от места моего приземления.

Земля была рыхлая, толчок получился мягким. Но я приземлилась возле дерева и, когда гасила купол, он накрыл, как шапкой, крону. Я растерялась от неожиданности. Но помощи ждать неоткуда, а ночь светлая — белый купол виден издалека. Тем более, что где-то поблизости, ночью трудно сориентироваться, мерцал огонек и заливисто лаяла собака. Я вынула финку, отрезала стропы, по частям срывала цепкий парашютный шелк. Времени на это ушло много, близился рассвет. Хорошо хоть, что земля была мягкой, яму вырыла без усилий. Закопала парашют, взяла вещи в руки и пошла искать Василия.

Искала около часа. Уже пришла в отчаяние: топтаться по вспаханному полю — оставлять следы, и без Василия нельзя. Я тихонечко свистнула — молчание, окликнула по имени — молчание. На востоке серела полоска рассвета. Я повернулась и — вскрикнула от испуга: рядом за кустом, чуть не рукой достать, неподвижно сидел человек.

— Василий?!

Он не шелохнулся. Он сидел клушкой, распахнувшей крылья.

— Что с тобой? Ударился? Где парашют?

— Н-ни-ч-чего, — пролязгали зубы.

Василий сидел на парашюте, прикрыв его полами пальто.

— Дурак! Подлец! Скотина безмозглая! — шипела я в отчаянии.

— Копай яму…

Я толкнула его в спину. Он послушно поднялся и стоял, как пень. Я рыла, а он стоял в оцепенении. Я сама закопала его парашют. Затоптала яму, присыпала сверху рыхлой землей. Остатки земли — парашют занимает много места — развеяла по полю.

Вдруг Василий нагнулся, взял свой чемодан и пошел, чуть не побежал. Молча, не оглядываясь. Я за ним. Но скоро выдохлась, стала отставать.

— Василий, остановись! Надо закопать рацию!

Он остановился. Поставил чемодан у ног, стал оглядываться. Было почти светло, проглядывалась группа деревьев и дорога за ними. Василий двинулся к деревьям. Остановился возле самого толстого дуба и так же, ни слова не говоря, стал лихорадочно копать яму. Я помогала.