Раиса Хвостова - Жить не дано дважды

• Название: Жить не дано дважды
• Автор: Раиса Хвостова
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1972

Записки Р. Хвостовой — страничка борьбы, которую вел наш советский народ против лютого врага человечества — гитлеровских захватчиков и завершил эту борьбу великой победой.

Раиса Александровна Хвостова, как и героиня повести Оля Казакова, в тяжелые дни для Родины, в 17 лет, добровольно ушла в Красную Армию. Закончив школу разведчиков, уехала на фронт. Выполняла особые поручения командования в глубоком тылу врага. С первого задания, несмотря на предательство напарника, она вернулась благополучно. Во время последнего — была арестована вражеской контрразведкой и передана в руки гестапо. Большое мужество, жгучая ненависть к врагу помогли ей выжить.

После войны Раиса Александровна, окончив школу высшей летной подготовки, летала бортрадистом, а затем и штурманом. Сейчас она живет в Туркмении и ведет большую общественную работу.

Книга эта посвящена славному Ленинскому комсомолу, показавшему беспримерное мужество и героизм в боях за Родину.

---

— Курсант Кулакова… Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант?

— Спрашивайте.

— Как же будет с учебой?

— Как у всех, товарищи. Нашей роте срок учебы не увеличивается.

Мы облегченно переглянулись.

— Та же программа плюс работа на подсобном хозяйстве.

Все-таки мы были подавлены. Старший лейтенант Величко улыбнулся.

— Попросим сержанта Дуничеву спеть.

У сержанта Дуничевой было милое русское лицо — мягкое, доброе, немного грустное. Мы уже знали, что она безнадежно влюблена в одного капитана — преподавателя нашей школы и поэтому просится на фронт. Откуда нам стало известно — не знаю, она нам, конечно, ничего не говорила. А мы втайне сочувствовали ей и симпатизировали. Надо сказать, относилась она к нам с большой заботой — старалась устроить получше, где можно — сделать послабинку.

Сержант взяла гитару, склонилась к ней ухом и тронула пальцами струны, сосредоточенно вслушиваясь. Потом выпрямилась и мягко запела. Голос у нее был непрофессиональный, негромкий, но красивого тембра, душевный. Слезы наворачивались на глаза.

Многое в жизни бывает,
Мир так велик и широк…

Я вдруг вспомнила, что от Сережки больше не было писем — после того, с дороги на фронт. И он даже не знает, где я. Если и напишет, то только домой. А пока мама переправит, много времени пройдет.

…Кто Родину любит, тот знает
Только одну из дорог.

Я вспомнила прощание с Сережкой. Времени только-только, чтобы добраться до станции, а он все стоит, все уйти не может. И все убеждает: «Ты пиши, Оленька… Я тебя очень люблю, — и ты пиши…» А потом, когда уходил, ни разу не оглянулся. Бежал и не оглядывался. Рубашка надувалась парусом на спине, мелькали белые тапочки. Влетевшая на платформу электричка закрыла его от меня. Когда поезд ушел, на перроне стоял… «Сережка! — закричала я. — Сережка!» Это был не Сережка. Мальчишка, наверное, мой ровесник — в белой рубашке и белых тапочках…

Постепенно мы втянулись в распорядок школы, свыклись с мыслью, что нужно учиться всему. Да и философствовать особенно не приходилось — свободного времени совсем не стало. Двенадцать — четырнадцать часов в день занятия, между уроками — пятиминутные перерывы. К отбою валились с ног от усталости, а по ночам снились точки-тире, тире-точки. Больше всего времени уходило на прием и передачу.

Когда пришло время распределения, сами поразились, как быстро пролетели десять месяцев.

8.

Глубокая осень. На дубах еще держится редкая, пожухлая листва. В лучах неяркого солнца листья отблескивают червонным золотом. Мне напоминают они детство: мамино обручальное кольцо. Я смотрю на ее руки — кольца, конечно, нет. И Сережки нет. И нам с мамой через десять минут расставаться.

Я говорю:

— Вчера сдала последний экзамен. Самый трудный — по радиотехнике. Комиссия пять человек, два майора и три капитана. Больше трех часов спрашивали. — Я смеюсь. — Сказали потому, что маленькая. Не верили в меня.

— Сколько? — спрашивает мама. Так она спрашивала, когда я возвращалась из школы и когда не было еще войны.

Я показываю пятерку. Мама кивает. Вдруг она возвращается к тому разговору, который сама прервала.

— Это не твоя вина, что так случилось — мы не попрощались перед твоим отъездом. Я не могла тебе сказать…

— Мамочка…

— Я не смогла тебе сказать, как ты дорога, не…

Я перебила:

— Завтра уже распределение, ты удачно приехала, мамочка!

Мама тихо спросила:

— Оленька, тебя пошлют в тыл врага?

Я не знаю, что сказать: лгать я не умела, а правду сказать…

— Только правду, родная моя. Когда знаешь правду, всегда легче.

— Да, мама. Если мне доверят.

Она гладит мое лицо и говорит:

— Тебе доверят… И я горжусь тобой. Хотя мне трудно. Но если Родине надо… Жить не дано дважды, Оленька, если ты чего не успеешь в жизни сделать, то уже никогда не сделаешь. Человек после смерти своей живет тем, что сделал при жизни. Будь смелой и честной, девочка моя, но не отдавай жизнь зря. Жизнь надо отдать, когда другого выхода нет. Человек нужен Родине живым. И чистым, и честным…

Мама сощурила глаза на голубое небо. От глаз побежали ранние морщинки. У меня невольно сжалось сердце: что с ней будет, если я не вернусь?

— Я вернусь, мамочка.

Я сама верила в ту минуту, что вернусь. Хотя бы ради мамы. И ради Сережки. И Сережка вернется. И папа останется жив.

— И еще, — сказала мама, — не попадай в плен. Лучше смерть, чем плен. Плен — это всегда позор… и несчастье…

Мы долго молчим, прижавшись друг к другу. Не очень долго, конечно, стрелка маминых часиков отсчитывает последние минуты. Мама гладит загрубевшими ладонями мое лицо, и я чувствую, как она сглатывает слезы. Она ни за что не заплачет при расставании. Она будет плакать потом, добираясь до вокзала, в поезде на Москву.

Мама не плачет. Я стою в подъезде и смотрю, как она уходит — маленькая, в потертой шубке. Она не оглядывается, она сильная, моя мама. Может быть, она уже плачет.

Я плачу тоже. После доклада старшему лейтенанту Величко.

— Товарищ старший лейтенант!.. Казакова возвратилась после получасовой встречи с матерью!

Тут из меня выливаются слезы. Просто так льются, сами по себе. Старший лейтенант Величко кладет мне на голову руку и мягко говорит:

— У нашей маленькой, оказывается, ненастная погода?

Я улыбаюсь сквозь слезы, рукавом гимнастерки промокаю глаза и бегу на последние занятия. Завтра распределение. Я вдруг пугаюсь: а что если эти слезы зачтутся мне?

Дело в том, что не все, окончившие школу, попадут в тыл врага. Только самые стойкие, самые выдержанные. В эти месяцы проверялись наши характеры — привычки, мысли, увлечения. Например, одну девочку оставили радистом при части только потому, что она любила поесть. У нее это была просто страсть — она даже просилась дневалить на кухне.

И не только эту девочку не отправили потом на задание — кто-то тайны не умел хранить, кто-то неустойчив характером, кто-то жаден до тряпок. Мало ли как у таких повернутся мысли в тылу врага, где нет ни командиров, ни учителей, ни товарищей. Командование должно быть уверено в том, кого посылает, что он и наедине с собой останется честен, смел, устойчив.

Вот почему сейчас я испугалась за свои слезы…

Но старший лейтенант кивнул:

— Я знаю все, Казакова. Я беседовал с вашей мамой, прежде чем вызвал вас… Ваша мама героиня, Казакова.

— Спасибо! — воскликнула я от радости. — Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

— Идите!

Словно на крыльях, помчалась я вверх по лестнице.

На втором этаже столкнулась с нашей ротой. Занятия окончились. Я подстроилась к Маринке и шепнула ей на ухо:

— Я все знаю. Не переживай. Тебя теперь наверняка пошлют в тыл.

Маринка благодарно улыбнулась. Но лицо так и осталось грустным. Конечно, нелегко это — расстроить отца, отправляющегося на фронт. Может быть, увидеться им никогда не придется. Теперь никто ничего не может знать заранее.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

1.

Новый, 1944 год…

Мы его встретили дома. То есть в части, куда нас отправили из разведшколы и куда мы прибыли 26 декабря. Это была действующая часть, покидали мы ее тогда, когда уходили на задание. Но с задания — опять сюда.

Стол — как в довоенное время. Готовили сами, пекли, жарили, варили, солили. У своих хозяек — мы жили в селе — одолжили посуду, вилки. Даже вино было — старшина принес. А мужчин не было, если не считать вестового нашего командира, раскудрявого и развеселого баяниста Ванюши. Под Ванюшин баян мы и танцевали, и пели, и грустили. Каждой было о ком вспомнить в новогоднюю ночь. Я вспоминала Танюшу, Нату, Платончика — как они без меня? Вспоминала Сережку — может быть, домой уже письмо от него пришло? Может быть, мама ждет мой новый адрес, чтобы переслать его?

Таня Захарова вдруг прислонилась к моему плечу щекой, всхлипнула, смахнула пальцем слезу.

— Папу жалко… Он нам на Новый год бо-о-льшущий пирог пек.

С Таней я подружилась в дороге. В школе ее мало знала, она из другой роты. Даже не знала, как ее фамилия. Только удивлялась — такая красивая девушка, похожая на цыганку, глаза чуть не на все лицо — жгучие, черные, блестящие. Кожа на лице смуглая и нежная. А в дороге мы с ней подружились, и она все рассказала. Она действительно цыганка. Отец у нее был шеф-поваром в «Метрополе», два брата — артисты балета. Сама Таня, как и я, не кончила школы.

Отец Тани погиб в ополчении под Москвой в 1942 году. Таня тяжело переживала утрату.

— Ты отомстишь за него, Танечка, — сказала я и обняла Таню за плечи. — Мы все отомстим за него. Только бы скорее на задание.