Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

• Название: 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
• Автор: Евгений Анташкевич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-227-04165-4

Эта книга написана как расширение романа «Харбин». Город в Китае стал настоящим спасением для тысяч российских беженцев. Не так давно, когда к представителям русской эмиграции относились как к «белобандитам», историю Харбина предпочитали замалчивать. Автор книги – ветеран спецслужб, китаист – попытался облечь в художественную, и потому интересную большинству читателей, форму реальную, насыщенную событиями жизнь уникального геополитического анклава.

---

Она вышла из лавки, в которую пришла полчаса назад, и не оглядываясь пошла на южную оконечность посёлка. Она шла быстрым шагом, на дороге уже села пыль после «студебекера», она торопилась, у её Михаила Капитоновича сегодня были именины. Слева от дороги за неровными заборами стояли вросшие в землю под самые окна деревянные избы. Когда она только-только приехала сюда, эти избы её удивили, но её муж объяснил, что, когда дома строят на вечной мерзлоте, они за несколько лет опускаются, как он сказал – «садятся» в землю. Серые избы, серый день, незаметно сменивший чуть более серую ночь. Она перестала пытаться определить черту, когда кончается магаданская белая ночь и наступает день: когда появляется солнце, тогда и день. На глаза под ногами попадались чёрные, фиолетовые и серые камушки гравийной дороги, и справа от дороги до берега речки густели зелёно-сиреневые люпины. На том берегу речки росли низенькие лиственницы, сейчас наполовину зелёные, наполовину жёлтые, всегда готовые к осени, к тому, чтобы осыпаться. А зимой они серые, как выброшенные на улицу после новогодних праздников облетевшие ёлки, с остатками мишуры и ваты.

Она быстро шла с опущенной головой, готовая к тому, что из-за какого-нибудь забора, несмотря на раннее утро, её каждую секунду могут окликнуть: мол, «что, Светка, сегодня твоя лавка не работает?». Ей очень не хотелось останавливаться и что-то говорить и не хотелось, чтобы кто-то видел, куда она идёт. Она не боялась, в Эльгене кто хотел – знал, к кому она идёт на южную окраину поселка, но ей не хотелось останавливаться и зря стоять с никчемными разговорами. Она замужем, а ходит к Михаилу Капитоновичу. А ведь иногда она спрашивала сама себя: а как же муж? И отвечала – муж? А что – муж? А где – муж? Был муж, да весь вышел! Всё шуршал газетами и в тетрадку записывал… никогда этим не интересовалась. Просто человек! Её муж был просто человек! Служил. Учился грамоте, хотел выбиться в люди, и выбился, получил лейтенанта и из вертухая стал опером. Человек как человек. Как все, как люди! А много ли она знала людей? Тех, которые по ту сторону забора, и тех, которые по эту. По эту – вертухаи. Их те, которые по ту сторону забора, звали «вертухаи», и они сами себя звали «вертухаи», со снисходительными улыбочками, наверное, понимали, что гордиться особо нечем, просто работа, просто служба, просто – хлеб.

А другие? Что по ту сторону забора: чёрные, страшные, всегда голодные, с воспалёнными глазами и трясущимися то ли от страха, то ли ещё отчего руками, она их боялась. И были они зэками: одни – ворами и убийцами, а другие и вовсе – враги народа. Ей было страшно! А особенно ей становилось страшно, когда её муж, уже будучи лейтенантом, начинал водить дружбу с кем-нибудь из врагов народа и приводил домой: мол, они грамотные! Тогда они долго сидели с ярко горящей лампой и листали и читали книжки из библиотеки и газеты. Тогда она этих чёрных кормила и боялась поднять на них глаза и смотреть, как они ели, как не люди.

Она старалась об этом не думать.

Особенно ей стало страшно, когда она поняла, что её почти год назад исчезнувший муж не просто исчез, а убежал и где-то спрятался, хотя как это было возможно? Ей было страшно, хотя ничего страшного не произошло, когда ворота лагеря открылись. Собственно, когда они открылись, на зоне уже почти никого не осталось – зэчек выпускали партиями и сразу увозили в Магадан, в город, и оттуда уже почти никто не возвращался. Те же, которые вернулись, сказали, что все уехали на материк. Постепенно она привыкла жить так, чтобы об этом не думать, но, когда мысли приходили, она холодела спиной и пальцами рук, и это было очень неприятно. А её Михаил Капитонович был как раз из тех, из страшных, голодных и трясущихся. Но как он был на них не похож, когда она его увидела, и как удивилась, когда узнала, что он…

Она шагнула вправо и наклонилась нарвать цветов, всё-таки она шла на именины и отдёрнула руку, когда вспомнила, что Михаил Капитонович не любил люпины, он называл их «беспородные цветы бедности». Нитяная авоська с кульками больно резала пальцы, она бросила сорванные люпины и снова шагнула на дорогу.

Слева проплывал предпоследний забор, потом был последний, а за ним пустырь, и вон уже видна изба, голая, без всякого забора, та, в которую она шла.

Её никто не окликнул.

Когда-то ей очень хотелось ребёночка, маленького, с ручками и ножками, такого – пищалку и ревунчика, как у всех, кто её окружал, но врачиха из сидевших сказала ей, что, пока она живет с её лейтенантом, у неё детей не будет, а сама она здоровая. В первые годы замужества она ждала, а потом эти мысли о ребенке у неё стали уходить, она научилась их гнать и только вздрагивала. Она вздрогнула и сейчас и даже запнулась, и ручки тяжёлой авоськи ещё больнее впились в начавшие неметь пальцы. Она остановилась, вытерла локтем испарину на лбу, дунула в чёлку и подумала: «Ну, ещё немного!»

Её Михаил Капитонович был не похож на «контингент», так говорил её муж. Не в смысле он говорил о Сорокине, он его не знал, а в смысле о «контингенте», об этих – голодных, страшных и трясущихся врагах народа. Светлана Николаевна с 1945 года, как только вышла замуж, оказалась очень близко от контингента, всего-то через колючую проволоку. У неё не было друзей, только муж и его сослуживцы, с ними ей было легко, они чаще всего были такие же, как она, деревенские. Они привычно говорили и привычно шутили и обсуждали одно и то же: урожай, войну, Сталина, Берию и своих начальников. После интерната, куда она попала, когда ей было восемь лет, и откуда вышла сразу замуж, она ничего другого и не слышала.

А когда Михаил Капитонович в первый раз зашёл в её лавку, она даже охнула, правда, никто этого не заметил. Он тогда постоял, осмотрел прилавки и полки и купил пачку папирос и что-то ещё. Она смотрела на него не отрывая глаз и механически подавала то, что он просил, она даже сдачу положила на блюдце, не видя сколько. И он глянул на неё, так – то ли жалостливо, то ли укоризненно. Только потом объяснил.

Светлана Николаевна дошла до крыльца и сразу вспомнила свою Михайловку. Но вспомнила её странно, как бы наоборот: вот если бы сейчас она тронула калитку любого михайловского дома, в смысле забора, тут же раздался бы лай собак. В Михайловке собаки никогда не лаяли, если кто-то просто шёл мимо по улице, но заливались, стоило тронуть калитку. Однако они были не злые, в её деревне каждый знал друг друга в лицо и по имени, и от михайловских жителей не отличались и их собаки. Они переставали брехать, как только различали, кто вошёл, тогда они повизгивали, виляли хвостами и лизали руки.

Здесь не было забора, не было собак и не было лая – здесь был свист, стон и храп, который она услышала, когда ещё не дошла до крыльца и пяти шагов.

Она взошла на крыльцо, поставила авоську и под окном сорвала несколько люпинов. «Ну и что, что он их не любит? Всё цветы! А где других взять? Я же не Анна Васильевна, чтобы синие пионы!»

Светлана Николаевна распрямилась, слегка встряхнула цветы и отмахнула ими комаров, открыла дверь и шагнула в сени. В сенях было темно, она шагнула вперёд, и что-то упало перед её ногами. Она посмотрела – это был черенок без лопаты, видимо, им хотели изнутри подпереть дверь, но поставили как-то неуверенно. Он упал громко – дерево на дерево, – свист, стон и храп на мгновение оборвались, но сразу и возобновились.

«Выпили мужчины!»

Светлану Николаевну это ничуть не смутило, она прислонила черенок к стене, открыла отделявшую сени от комнаты плотную тяжёлую дверь, обитую ватой и защитным брезентом – сени были холодные, – и вошла.

На грубо сколоченном обеденном столе под окном лежали газетные свёртки с проступившими мокрыми пятнами, с остатками еды; на белёной печке с железными концентрическими кругами стояло закопчённое ведро. Светлана Николаевна дотронулось до него – ведро было тёплое: «Недавно, что ли, пришли?»

Она догадывалась, с кем был Михаил Капитонович. Когда вчера вечером он вышел из лавки, мужчина, тот, который зашёл вслед за ним, прежде чем купить бутылку водки, а он ещё сомневался, что купить – водку или спирт, спросил: «Это не Сорокин?» Светлана Николаевна ответила утвердительно. «Михаил Капитонович? Из Харбина́?» «Харбина́» он сказал с ударением на последний слог, она снова ответила утвердительно и увидела, что мужчина повеселел и быстрыми глазами стал осматривать прилавок и полки. «А он купил водку или спирт?» – спросил он. Светлана Николаевна ответила, что водку, и он попросил бутылку водки. Потом он, оглядываясь на окошко около двери, быстро-быстро отсчитал деньги без сдачи, извинился, попрощался и вышел. Она видела, как он спешным шагом, спотыкаясь на игравших мостках-тротуарах, пошёл за Михаилом Капитоновичем. Она поняла, что этот мужчина был из освободившихся зэков, это было видно по его скованным манерам, и что он оттуда же, откуда её Михаил Капитонович.

Наконец-то она разогнула пальцы, когда сдвинула газетные свёртки в сторону и поставила на стол авоську. Всё! Она пришла. Только некуда было поставить цветы, пускай люпины и беспородные цветы бедности, а всё же цветы. Она подумала, что надо было бы прихватить из лавки какую-нибудь банку, но увидела на подоконнике пыльный, всегда пустой глечик из обожжённой глины, взяла тряпку, обтёрла его и налила воды.