Семен Юшкевич - Король

• Название: Король
• Автор: Семен Юшкевич
• Жанр: Драматургия
• Год: 2011

С. Юшкевич в «Короле», нарисовав социально обобщенный портрет рабочего коллектива, правдиво отразил массовые выступления революционного пролетариата против капиталистов.

«Король» не случайно был опубликован под одной обложкой с горьковскими «Врагами» в XIV сб. «Знания» за 1906 г. – обеим пьесам была присуща несомненная идейно-жанровая и тематическая близость. В образе «короля» – фабриканта Гросмана Юшкевич с большой резкостью разоблачил цинизм, внутреннюю опустошенность, безнравственность капиталистического мира, царящую в нем власть золота. Фигуре Гросмана противостоит лагерь рабочих, вступающих в непримиримый классовый конфликт с могущественным хозяином. Однако в трактовке революционных возможностей пролетариата Юшкевич исходил из меньшевистских позиций, что сказалось в финале драмы, лишенном исторической перспективы, проникнутом пессимистическими настроениями.

Верность реалистическим художественным принципам проявилась в «Короле» не только в социально точной «расстановке» противоборствующих сил эпохи, но и в том, что именно конфликт между этими силами составил сюжетный стержень пьесы, определил нарастание драматического действия. В этом отношении «Король» примыкал к жанру публицистически заостренной общественно-политической драмы, образцом которой были горьковские «Враги». Запрещенная к постановке на сцене сразу же после публикации, драма Юшкевича находилась под запретом до 1908 г.

---

Женя встала. Ходит по комнате.

Где же сладкое?

Этель. Вот сладкое. Почему ты рассердился? Ты как спичка, Давид. Что же я сказала? Еврей ведь мне ближе, и я сказала. А для меня пусть у них всех болячки поседают в горле, если они желают нам зла.

Гросман (ест сладкое). Они хотят двадцать пять процентов прибавки и смены. Знаешь, во что это обойдется мне, если на мельнице работают свыше ста человек? Чистые пустяки. Что-то около двадцати пяти тысяч в год, если не больше.

Этель. Чума бы их унесла! Сломали бы они себе руки и ноги.

Гросман. Не кричи. Вот ты уже кричишь. Надо быть хладнокровным. Они хотят! Этого еще мало, что они хотят. А где же я? Мне только немного мешает эта глупая революция, а то я бы им показал, кто такое Гросман. Если бы не революция! Чего тебе, Женечка? (Вытирает усы.)

Горничная вносит самовар. Входят Вайц и Маша.

Женя. Нет, ничего, папа. Мне уже ничего не нужно.

Гросман. Не нужно? Так не нужно! Этель, дай мне стакан чаю. (Смотрит на часы, подает руку Вайцу.) Что нового, Вайц? Как идут занятия с Петей?

Вайц. Как всегда, господин Гросман. Он немножко ленится, но удивительно способный.

Гросман. Ну это ваше дело. Главное, чтобы мозг у него развился. Мне не нужно высшего образования, сумасшедших знаний. Это все пустяки. Я уже вижу, что из Саши выйдет. Главное в жизни – голова для оборотов. Ведь я сам был простым рабочим, а математику знаю не хуже учителя. В политике и в социальном вопросе поспорю со знатоком. На ходу всему выучился.

Вайц. Я знаком с вашими взглядами и делаю что могу.

Гросман (уже забыл о нем. Пьет чай, разговаривает с Этель). Мне бы только до главных зачинщиков добраться. (Говорит тихо.)

Маша. Как скучно… (Ломает пальцы.) Здесь, Вайц, и воздух как в тюрьме. Когда он… (указывает на отца) говорит, – мне начинает казаться, что я схожу с ума. Деньги, деньги, рабочие, мельница… Повернитесь к нему спиной и не слушайте. Повернитесь, я так хочу. От дыхания его падают люди.

Вайц (тихо). Милая Маша, он может услышать. (Повернулся спиной к Гросману.)

Маша (упрямо). Пусть услышит! Я бы наконец высказала ему все, все… И, однако, Вайц, люблю его, ее… (Указывает на мать.) Как странно!

Вайц. Мама вам дает чай.

Маша. Чай? Ах, хорошо. (Засмеялась.) Буду пить чай.

Этель. Ты сегодня бледна, Машенька.

Маша. Бледный цвет лица очень интересен. Он нравится офицерам.

Вайц (с упреком). Зачем вы так говорите?

Старики тихо разговаривают.

Маша. Хочу… Дайте потихоньку вашу руку. (Устало.) Нет, не надо. Мне хочется чего-то страшного, мучительного… криков… Я хотела бы, чтобы все кричали от боли… Слышите, опять: деньги, деньги. Папа, сколько ты сегодня заработал?

Гросман. Я ежедневно теряю шестьсот рублей.

Маша. Так мало? (Кивает головой.) Как хорошо было б, если бы ты обеднел!

Гросман (солидно). Не говори глупостей.

Маша. Хочу говорить глупости. Разве здесь может прийти в голову что-нибудь умное? Спроси у меня хоть раз, что я делаю по целым дням? Кончила гимназию и жду жениха, которому ты дашь пятьдесят тысяч или двадцать тысяч, как тебе будет выгоднее.

Этель. Перестань, Машенька.

Маша. Разве это неправда?

Гросман (равнодушно). Приданое зависит от мельницы. Может быть, пятьдесят тысяч, а может быть, и двадцать.

Маша. Все мельница, мельница, а отца как будто и нет…

Гросман. Не серди меня. Мельница? Что вы в ней понимаете? Мельница не ты и не я. Она выше всех нас. От нее кормятся сто двадцать рабочих и шестьдесят служащих – с семьями это семьсот человек. Она вырабатывает три тысячи пудов в день, кормит сотни купцов, тысячи пекарей и десятки тысяч людей. Мой хлеб едят в Америке и Европе. Твоя жизнь в руках мельницы, Маша! А всех этих мужчин, женщин и детей? Кто дает хлеб, радость и надежду? Мельница! Кто может жениться, если мельница не хочет? Пусть мельница сгорит, и пропадет тысяча душ. Вот что такое мельница.

Этель (с гордостью). Мы отдали ей всю жизнь. Нашими жилами двигаются ее колеса. Вся наша молодость, здоровье и силы разбросаны там в каждом уголку.

Гросман (с презрением). Мы, мы! Перестань разговаривать. Пойдем, я переоденусь. Подумаю и, может быть, поеду к полицмейстеру.

Выходят.

Маша (с ужасом). Мне иногда кажется, что они сумасшедшие.

Женя. В моем доме не лучше.

Вайц (встает). Я, может быть, здесь лишний?

Женя. Нет-нет, Вайц. Я рада новому человеку. Вы можете понять меня. Ведь уже ни для кого не тайна, что мой муж врач-биржевик и что я бросила его.

Маша. Почему евреи так любят деньги, дела? Отец сказал бы: не говори глупостей. А я ответила бы ему: потому нас и бьют, режут.

Вайц. Не потому.

Маша. Потому. Не спорьте. Я так хочу. Я сама себе противна. Мне кажется, что я набита бумажками и что в крови моей течет растворенное золото. Ненавижу евреев.

Вайц. Вы так быстро возбуждаетесь…

Маша. Я завидую вам: вы свободны.

Вайц. Не завидуйте. Если человек чувствует себя гражданином, как я, и не бросается с головой в революцию, а учительствует, он жалок! Вот льется кровь. Но человеческая кровь на мне – никогда! Мои руки в крови – никогда! Гиганты духа стаями опустились над страной, а я, Маша, в стороне. Быть сыном своего народа, верить в его творческие силы, знать, что в революции его исцеление, и держаться вдали – позор!

Женя. Почему же вы не заставите себя?

Вайц. Зто легче сказать. На моих руках большая семья: слепой отец, старая мать, братья, сестры. С тех пор что я помню себя, я работал на них. У меня не хватало времени на самое необходимое. Я мечтал о службе народу и превратился в клячу.

Женя. Мне жаль вас, Вайц. Вот вы несчастны и я… Подадим друг другу руку.

Маша. Когда вы говорите о нашем народе, которого всегда оплевывали, всегда били и теперь режут, я чувствую ненависть к вам. Всеми презираемый – наш народ? Я завидую, Вайц, каждому христианину, я завидую собаке христианина.

Женя. Ты сумасшедшая.

Вайц. Есть утешение, Маша. Мы, все слабые, немощные, сольемся с народом и будем страдать с ним. Мы не умеем хотеть, смешаемся с массой. Пусть и нас уничтожат.

Маша. Нет-нет. Вот я их вижу всех, жалких, оплеванных, ненавидимых… Страдать с евреями? Нет! Пусть их вырежут. Лучше пойти к христианам и сказать: умертвите нас.

Женя. Почему любить нас, если мы сами себя ненавидим?

Маша. В моей душе тоска. Посмотрите на эти комнаты. Их здесь двенадцать, и ни одной уютной, человеческой. Все грубо, пошло. Здесь обитают вампиры.

Сидят мрачно. Пауза. Входят Гросман и Этель. Гросман в сюртуке.

Этель. Ну поезжай уже. Ты и так много времени потерял.

Входит Розенов. Он среднего роста, изысканно одет, в пальто. В руке палка. Носит пенсне. Все смущены.

Вайц выходит. Женя убегает в кабинет.

Розенов (громко, вслед Жене). Женя, Женя!

Этель. Что же ты, Яков, даже здравствуйте не скажешь? (Хочет взять у него палку и шляпу.)

Розенов. Нет-нет, мама. Я зашел только на минутку.

Этель. Все-таки можно отдать шляпу и палку…

Гросман. Зачем ты пристаешь к нему? Не хочет – и не надо.

Этель (робко). Сказать правду, Яша, я этого не ожидала от тебя. Это не идет к тебе. Ты образованный человек, ты доктор…

Розенов (прерывает ее). А я от вас не ожидал таких действий.

Гросман (сердито). Каких действий?

Этель. Ну вот уже и мы виноваты. Я так и знала, что ты это скажешь. Яков, ты ведь меня называешь мамой. Будь со мной как с матерью. Душа ведь болит и за тебя и за нее.

Розенов. Почему же вы ей позволили остаться здесь?

Гросман. Не задавай нам вопросов, и мы тебе не будем задавать. Я не хочу ничего знать. Я выдал ее за тебя и отсчитал тридцать тысяч рублей. Я устроил такую свадьбу, которую будут помнить в городе двадцать лет. А дальше не мое дело. Вот это я хотел сказать тебе. Делайте что хотите, но меня оставьте в покое.

Этель. Дорогой Яша, помирись с ней. Она ведь молодая женщина. Выросла в нежности, все ей прислуживали. Пойди к ней…

Розенов. Но разве я поссорился с ней? Вам надо вникнуть в нашу жизнь. Женя очень странная женщина. (Расстегнул пальто. Ходит по комнате.) Я не понимаю ее. То она запиралась в своей комнате, и по целым неделям ее нельзя было выманить оттуда. Ведь это невозможно. Подумайте, жена, которую муж по неделям не видит. Я сам несколько раз собирался поговорить с вами. Иногда она начинала швырять деньгами. Что же это такое? Тесть, вы ведь знаете, что деньги не падают с неба. Ведь если бросать деньги направо и налево, как она, бывало, делает, то не только моей практики – и ваших тридцати тысяч не хватит, но можно и Блейхредера[2] разорить.

Гросман. Вот я и прав, когда говорю, что не хочу знать ваших дел.