Александр Эртель - Под шум вьюги

• Название: Под шум вьюги
• Автор: Александр Эртель
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2011

«Большие стенные часы безукоризненно отбивали такт. Они одни только нарушали сумрачную тишь, окружавшую меня, – они да смутный шум вьюги, бушевавшей за окнами…

Тоска одолевала меня…»

---

Воспоминания, одно другого заманчивей, зароились в голове… То вспомнится далекое детство… Яркая зелень муравы на лужайке… Звонкие голоса детей, играющих на той лужайке… Залитый белыми пахучими цветами вишенник в саду… Веселый птичий гам в далекой роще, – там, за садом… Тихая река, поросшая коблами и зеленым камышом; за рекой – поемные луга с бесчисленными, блестящими как зеркало, озерами, необъятная даль, подернутая сизым туманом, и над всем этим привольем – чудно сверкающее майское солнышко…

– Ну! окаянные, – остановились! – сердито кричит Яков на лошадей, и сани порывисто ныряют из сугроба… Воротник мой распахивается, и холодный снег летит в лицо… Я снова старательно закрываю его, снова нагреваюсь дыханием, и снова заманчивое прошлое встает предо мною…

Встает хуторок, затерянный в глуши. Безграничная степь кругом того хуторка. Далекие курганы, темными очертаниями пестрящие горизонт, и над всем этим простором – горячее синее небо и глубокая, невозмутимая тишь… А то покосы вспомнятся… Темные пятна бесчисленных копен, разбросанных по зеленому простору… Величавые стога… июньские темные ночи… Огоньки у косарей… стройные песни… далекий отзвук лошадиного ржания… перекликанье перепелов в нескошенной траве, и глубокое-глубокое небо с ярко горящими звездами…

Как бы хорошо улететь и остаться там – в этой чудной стране былых впечатлений, былых радостей!..

Холодно… Я еще крепче прижимаю воротник к лицу и усиленно дышу… На мгновение опять становится тепло, и опять встает далекое прошлое… Над степью горит заря в полнеба… Вдали замирает тоскливая песня… воздух полон ароматом подкошенной травы… У студеного колодезя в ложбинке стоит она, моя первая любовь, – Дуня… Любовно и пытливо смотрят ее серые глаза из-под темных длинных ресниц… Отблеск зари весело сверкает в тех глазах… Смуглый, здоровый румянец покрывает щеки… высокая грудь трепетно волнуется под туго стянутой завеской… грубая, рабочая рука крепко и застенчиво жмет мою руку… «Аль ты меня любишь?» – порывисто шепчет она, наклоняясь к моему лицу… «Люблю, моя дорогая красавица…» Горячие губы обжигают меня… Мои руки крепко сжимают трепещущий стан… до боли крепко… А песня снова тоскливо дрожит где-то вдалеке, вызывая глухой, едва слышный отзвук…

Где-то она теперь, эта Дуня?.. Работает ли, и день и ночь не разгибая спины, обшивая и мужа и детей, поспевая и на жнитво в поле, и на молотьбу в риге, и на поденную работу к купцу иль к барину?.. Надорвала ли она свои молодые силы на этой ежедневной, ежечасной работе, и сгинула ль ее девичья красота, и здоровый, смуглый румянец заменился зеленоватой бледностью, а высокая, крепкая грудь высохла как щепка, или вынес все невзгоды железный организм, и она по-прежнему бойкая, статная, красивая?..

А холод уж пронизывал меня насквозь… Тело дрожало и ежилось под сырым платьем. Воротник, на несколько минут согревший меня, не помогал уже… Я отворотил его от лица.

Вьюга опять немного стихла. Яков покрикивал на лошадей. На сероватом фоне волнующегося снега показался лес, дремучий-предремучий…

– Яков, сходи-ка, что за лес, – не сад ли панкратовский?

Яков идет… Я с лихорадочным нетерпением всматриваюсь в его удаляющуюся фигуру.

– Это бурьян!.. – чуть слышно доносится до меня его крик. – Должно межа аль залоги…

– Марево, – как-то сосредоточенно выговариваю я… Какая-то разнеживающая усталость овладевает мною… В голове – хаос… требуется сильное напряжение воли, чтобы связать этот хаос, чтобы выработать, выдавить из него какую-либо разумную мысль… Этой способности к напряжению не оказывается…

– А-э-й! – слышится из мглы, на этот раз явственно и громко.

– Гри-го-рий! – кричим мы в два голоса.

Впереди что-то зачернело.

– Ты, Григорий?

– Эй, добрые люди!..

К самым саням нашим подъехала заиндевевшая, лохматая лошаденка; на розвальнях, в которые она была впряжена, белелась какая-то безобразная масса. Из саней вылез тулуп и подошел к нам; снял шапку.

– Здравствуйте… Откелева будете?

– Здорово… Блудим вот… с Малой Березовки… Ты чей?

– Будиловский… Ехал на станцию, тоже сбился…

– Куда держать, как думаешь?

– Держать беспременно на ветер надоть: тут неподалеку либо Тамлык, либо Красноярье должно быть.

– Ну, едем вместе!

– Теперича, знамо, вместе. Авось бог милостив…

Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться от него, я решительным движением руки совсем отворотил воротник… Снег бросился мне в лицо; щеки защипало… Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи и полилось отрадной струею по спине…

Протяжный гул едва слышно раздался из мглы… Вот еще…

– Это колокол! – радостно вскрикнул Яков и ударил по лошадям.

Поехали на гул. Он становился все ближе и ближе, все слышней и слышней… Лошади, словно почуяв близость жилья, бодро стали переступать по сугробам… Под санями почудилось что-то твердое… Попалась наклоненная ветром растрепанная соломенная вешка… Мы выехали на дорогу. Сонливость мою как рукой сняло…

Скоро черными пятнами показались избы. Колокол все гудел и гудел… Темный высокий силуэт церкви показался перед нами; чуть-чуть сверкнул огонек около нее. Мы направили лошадей к этому огоньку, – оказалась сторожка.

Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел…

С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура…

– Григорий! Ты тут?..

Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня.

– Ну, слава богу… Так и думал – замерзли, – торопливо говорил он. Полезайте на печку скорей…

– Да ты-то как сюда попал?

– Плутал, плутал, да и заехал сюда… Я уж тут давишь… тоже насилу отогрелся…

– Это Красноярье?

– Какое там Красноярье – это аж Малый Яблонец!

Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст…

Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.

«Шесть часов под вьюгой», – подумал я и полез на печь.

Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое – старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.

Все обошлось благополучно. Никто из нас даже и носа не обморозил, вероятно благодаря тому, что с самых двориков дул талый, полуденный ветер и стало опять морозить уж недалеко от Яблонца.

Измученный впечатлениями адской ночи и пригретый теплой печью, я задремал…

Спал я немного: сдержанный говор разбудил меня. Я открыл глаза. Керосиновая лампочка без стекла коптила потолок, разливая темно-багровый, мигающий свет. Часы проворно тикали; где-то мурлыкала кошка; кто-то пронзительно храпел…

Говор слышался с палатей.

– Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествa? – задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.

– Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно… – отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией.

– Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?

– А бреду я, братик ты мой, в Томскую, – для осмотра, значит…

– Это, к примеру, насчет новых местов?

– Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что…

– Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?

– Что ж поделаешь… – вздохнул ходок, – уж больно житья не стало… Никаких волей тебе нетути… Так и порешили – идти всем миром…

– Велико ваше село-то?

– Да душ около пятисот наберется.

Сторож глубокомысленно засвистал.

– Кто же вас пустит-то?

– Как не пустить… Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит… В кажинной избе хворый, либо два… На погост то и знай таскают… А с чего? – с голодухи… Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят… Что ж… поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую…

– Ведь они у всех одни – вол-то!.. А вот мы терпим… Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем…

– Земельки-то у вас побольше, братик ты мой…

– Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке…

– Э!.. – протянул насмешливо ходок, – это вы жители… Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона… Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то… Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, – пустить некуда… уж и так она, сердешная, извелась совсем… Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить – ребятишек обогреть… Одно слово горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем… Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, – ну, и плачь… Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой…