Александр Эртель - Визгуновская экономия

• Название: Визгуновская экономия
• Автор: Александр Эртель
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2011

«Богатая усадьба тянулась своими конюшнями, сараями и службами по крутому берегу реки; в конце усадьбы мрачно высился старый двухэтажный дом, с которого местами уж начинала обваливаться штукатурка; за домом раскинулся сад и, наконец, за садом, отделяясь от него маленькой ложбинкой, виднелось гумно, со всех сторон обнесенное плетнем. Огромная рига, длиннейшие амбары, бесчисленные скирды хлеба и ометы старой и новой соломы, – все доказывало, что „Визгуновская экономия“ точно была экономия не бедная…»

---

– Вы крепостный были? – спросил я у него.

– Так точно-с. Как же-с! в старину дворецким состоял-с, – горько усмехнулся старик, – а теперь вот на старости лет пришлось ключи таскать, у кучера в подначале быть-с… Ведь Ерофей-то Васильев кучером езжал, конфиденциальным. полушепотом сообщил он мне, – гужеед, можно сказать, а вот подите-с!

Пантей Аптипыч сокрушительно вздохнул, нервно поправил свои виски и затем язвительно произнес:

– Вы вот извольте, сударь, поглядеть на него… Как был гужеедом-с, так и остался… Обнаковенно – наше дело постороннее-с, но ежели по-божески рассудить – совсем пустой человек-с!

– Чем же он пустой? – поинтересовался я.

– Да как вам доложить, – ну, и винцом зашибает, и… Да не так-с, не так-с!.. служить у господ надобно не так-с, – вдруг загорячился Пантей Антипыч, – он здесь приказчиком числится, а в Тамлыке у него трактир-с! Да еще дом купил на прошлой неделе… Разве это слуга?.. Сами посудите-с!.. Нешто так можно господам служить?.. Помилуйте-с!.. Нет, ежели служить-с, так служи: издыхай тут при месте… А то трактиры-с!..

Пантей Антипыч с негодованием выплеснул из стакана остаток чая и, после непродолжительного молчания, уже печально и тихо добавил:

– Нет-с, нету по нонешному времени настоящего усердия к господам… Всякий вот норовит все себе да себе, а господа хошь по миру пойди, ему дела мало!.. Хошь по миру пойди!

Он грустно развел руками и опять поправил височки.

– Что же барин-то смотрит? – спросил я, снова направляя разговор на приказчика.

– Помилуйте-с, где же им!.. доносить ежели – ну, не всякий согласится… А самим и невозможно-с, чтоб досмотреть… Ну, и у барыни он в милости, Ерофей-то Васильев, это правду надо сказать, что в милости… В старину-то он с ними все кучером езжал-с, с генеральшею-то, вот они к нему и привержены-с…

Опорожнив самоварчик, мы отправились на гумно.

Богатая усадьба тянулась своими конюшнями, сараями и службами по крутому берегу реки; в конце усадьбы мрачно высился старый двухэтажный дом, с которого местами уж начинала обваливаться штукатурка; за домом раскинулся сад и, наконец, за садом, отделяясь от него маленькой ложбинкой, виднелось гумно, со всех сторон обнесенное плетнем. Огромная рига, длиннейшие амбары, бесчисленные скирды хлеба и ометы старой и новой соломы, – все доказывало, что «Визгуновская экономия» точно была экономия не бедная. За гумном опять протекала речка, а за речкою, на низком берегу, бледно-зеленою полосою тянулись крестьянские огороды и бурело своими растрепанными крышами село. Это и была Визгуновка. За избами села, стрункою протянувшимися вдоль реки, низкая почва опять повышалась, превращаясь в отлогие и круглые холмы. На одном из этих невысоких холмов приветливо белелась каменная пятиглавая церковь. Из усадьбы села не было видно, но от гумна виднелось далеко за село: сверкающими изгибами утекала вдаль речка; веселым изумрудом отливали окаймлявшие ее озими; за ними темнел лес, а за лесом на горке, точно стадо лебедей, красиво гнездилась чья-то барская усадьба.

Когда мы спускались в ложбинку, отделявшую гумно от сада, до нас донесся однообразно-протяжный и тихий говор. Мы подошли ближе. Задом к нам, за реденьким, оголевшим ивняком, сидел на корточках мужик и, медлительно размахивая рукою, в которой болталась трубка, что-то рассказывал. Около него, покуривая трубочки, беспечно лежали, растянувшись на животах, слушатели. Их было человек пять. Они слушали с таким вниманием, что и не заметили нас. Пантей Антипыч, сгорбившись, как кошка, готовая броситься на добычу, приложил палец одной руки к губам, а другою указывал мне на мужиков, точно приглашая полюбоваться вопиющим безобразием. «Каков народец!» – как бы шептали его губы, сложившиеся в ядовитую улыбку.

– И вот, братец ты мой, – гнусливо тянул рассказчик, – барин в те поры и говорит Алешке: ну скрадь же ты, вор-Алешка, у меня жену…

– Жену!! – удивленно подхватили слушатели, невольно выпуская из зубов чубуки.

– Дда-а… А ты как думал!.. скрадь ты, говорит, у меня жену, – это барыню тоись, – обыкновенным разговорным тоном пояснил рассказчик и тотчас же опять перешел в гнусливый и протяжный «сказочный» тон, – а ежели, говорит, в случае, не скрадешь ты у меня жены, то не иначе как быть тебе в солдатах…

– А-ах, шут-те!.. – вырвалось у восхищенных слушателей.

– Как быть тебе в солдатах! – повторил рассказчик, очевидно очень довольный эффектностью своего повествования. – Что тут делать!.. Вот, братец ты мой, Алешка-вор, набрамшись, значит, смелого духу и ляпни барину: так и быть, скраду, говорит, сударь… послужу вашей милости… как мы есть ваши рабы, а вы – наши господа… Ну, барин тут опять зачал было сумлеваться, а Алешка-вор – одно слово – не сумлевайтесь, говорит, нам это нипочем!..

– Нипочем!.. Ах, раздуй-те горой! – восторгались слушатели, поплевывая сквозь зубы.

– Нам это нипочем… – самодовольно повторил рассказчик. – Ну, значит, и пошел тут, братец ты мой, вор-Алешка…

Но куда пошел вор-Алешка, осталось неизвестным… Мера Пантей Антипычева долготерпения переполнилась. Он ожесточенно хлопнул себя руками по бедрам и яростно накинулся на мужиков.

– Ах вы, дармоеды!.. Ах вы, живорезы окаянные!.. Мучители! – Пантей Антипыч хрипел и захлебывался. – Вам деньги-то за балы платят, а?.. Вы думаете, они щепки, деньги-то?.. Щепки?.. а?.. Нет, они не щепки!.. Нет, не щепки!.. Ах, лодари вы этакие!.. Ах, идолы египетские!.. Господи ты боже мой!.. ведь это беда… ведь это разор!.. И чего там Пармешка смотрит… Чего он смотрит, собачий сын!.. А Минай-то, старый пес, прости господи… староста тоже… Ах ты создатель! вот грабители-то!.. Да они последнюю рубашку готовы с господ-то снять…

Мужики лениво поднимались, медлительно выколачивали о каблуки трубки, не спеша засовывали их за голенищи и затем уж, тяжело переступая, направлялись к гумну.

– Фу ты, братцы мои, значит и покурить уж нельзя? – хором оправдывались они, жалостливо и укоризненно растягивая слова, – кабыть мы от работы отлынивали али что… Мы, кажись, тоже… Затянулись вот, и пойдем… А без трубки – сам знаешь…

Мой спутник плюнул и махнул рукой, дескать: «э, пропадай все!» Его прошиб пот.

– Вот подите с этим народом-с! – горячо пожаловался он мне, – они рады пустить по миру господ-то-с… Им что!.. он протянул как-нибудь день, а четвертак ему подавай… Ах, дела, дела!

Он сокрушительно вздохнул и мрачно насупил брови.

Мы вошли на гумно. Там и сям – у скирдов, около ометов соломы, в амбарах и по всем сторонам риги – подобно пчелам копошился народ. Белые рубахи и шушпаны, яркоцветные платки и юбки – все это с веселой отчетливостью выделялось на солнце. Жизнь кипела. Говор и смех стояли над гумном. Шум ни на минуту не утихал. Разнообразные звуки причудливо смешивались и переплетались между собою… Из риги, подобно сердитому ворчанию раздраженного шмеля, доносился до нас рокот молотилки. Веялка стучала отчетливо и звонко. Белые и синие голуби хлопотливо реяли в синем, чистом как хрусталь воздухе, сверкая своими блестящими крыльями и шумно опускаясь везде, где замечали рассыпанные зерна. Порожние телеги гулко гремели из риги к скирдам и от амбаров к риге. Высоко нагруженные снопами подводы тяжко скрипели и, тихо раскачиваясь из стороны в сторону, медленно тянулись к риге, в ворота которой еле-еле пролезали. Около огромного вороха пшеницы, золотистым конусом нагроможденной на широкой тоше[2], глухо стучала железная мера, которую широкоплечий, сутуловатый парень с расстегнутым воротом и вскосмаченной головою легко и проворно вскидывал на телегу, как будто это было перышко, а не тяжесть в добрые два пуда… На краю скирда, от которого только что отъехал воз с снопами, сидел, свесивши ноги в лаптишках, рыженький и, вероятно, «хозяйственный» мужичок, старательно исправляя погнувшийся рожок вилы; молоток, ударяясь по железу, издавал глухой, неприятно дребезжавший звук.

Из ворот риги длинным и высоким столбом вырывалась пыль, мелкими искорками блестевшая на солнце. За этой золотистой пылью смутно виднелись и беспорядочно двигались люди, проворно отрясавшие граблями и вилами вороха соломы, бесконечным потоком выползавшей из ревущего зева молотилки. Когда мы вошли в ригу, я первое время просто был оглушен… Угрюмый рев молотилки, щелканье кнутом, крики погонщиков и ржание лошадей беспорядочно перемешивались с звонким говором баб, скрипением въезжавших в ригу подвод с снопами, надоедливым грохотом веялки, лязгом грабель по деревянному полу, блестевшему как паркет, и однообразным шелестом соломы. Царствовала прохладная полутьма. Только в ворота да кое-где в расщелины ветхой крыши проникало солнце, рассекая полутьму косыми желтоватыми лучами, в которых крутилась и вилась мельчайшая пыль.

Нас встретил староста Минай, высокий старик с плутоватым взглядом, маленькой клочковатой бородкой и медлительными движениями. В руках у него белелась бирка с бесчисленными крестиками, на голове красовалась высокая шляпа с узенькими, сильно отрепанными полями. Мы поклонились. Пантей Антипыч тотчас же горячо и внушительно начал ему рассказывать про мужиков, которым мы помешали дослушать сказку. Минай, снисходительно улыбаясь и кротко наклонив на бок голову, терпеливо выслушивал его, нарезая на бирку новый крестик. Но когда Пантей Антипыч, кончив рассказ, начал было читать ему нотацию за небрежение, он лениво выпрямился и с чрезвычайной сухостью произнес: «За всеми не углядишь… Не свят-дух!» На этот холодный аргумент горячий старикашка не нашелся что сказать, а только быстро пожевал губами и укоризненно воскликнул: «Эх вы – слуги!»