Борис Романов - Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике

• Название: Путешествие с Даниилом Андреевым. Книга о поэте-вестнике
• Автор: Борис Романов
• Издательство: Прогресс-Плеяда
• Жанр: Публицистика
• Год: 2006
• ISBN: 5-93006-058-4

---

А ведь писалось все это в первой половине пятидесятых во Владимирской тюрьме, за стенами которой никаких свобод и рыночных отношений никому не мерещилось.

Объяснение провидений Даниила Андреева, как и мрачных пророчеств Салтыкова — Щедрина, кроме всего прочего, в том, что оба любили Россию «до боли сердечной»[126], страстно размышляли о ней, о ее судьбе.

«Железная мистерия» при всей сугубо сакральной обусловленности ее поэтического мира чрезвычайно близка «Истории одного города». В мистерии изображены главные события русской истории XX века, и ее действие происходит в одном городе — Цитадели, таком же мистическом, как Глупов и Непреклонен. Несмотря на удивительное сочетание едкой сатиры и сакрального пафоса, многие ее краски традиционны — от иронического бытописательства до сатирического гротеска.

У Салтыкова — Щедрина градоначальники неизвестно откуда появляются и действуют с некой логикой абсурда в атмосфере богооставленности, ибо Божий промысел оказывается за пределами глуповской истории. Отчасти и потому, что в него не пытается проникнуть архивариус — летописец, смиренный Павлуша, Маслобойников сын, ее излагающий. У Даниила Андреева, наоборот, все события мистически обусловлены, и может быть, потому с такой уверенной прозорливостью он изобразил в ней не только прошедшее и настоящее, но и наши дни.

Поступки градоначальников и глуповских обывателей и действия тиранов, наместников, человекоорудий и обитателей Цитадели разительно похожи.

Воцаряется в Глупове Брудастый, градоначальник с органчиком. Еще не видя его, жители ликуют, поздравляют друг друга[127]. И в Цитадели после воцарения нового властителя обыватели восхищаются начальством: «Сидевши на царской мели, / Мечтать о таком не смели!» Или называют нового властителя «величайшим в галактике», с вполне «глуповской восторженностью» и «легкомыслием».

Органчик немногословен. Брудастый на приеме обошел ряды, сверкнул глазами, произнес: «Не потерплю!» — и скрылся[128]. В «Железной мистерии» Автомат «обводит всех магическим взглядом», но — после Салтыкова — Щедрина техника шагнула далеко — следом произносит уже целые демагогические речи. С Автоматом случается почти то же, что и с Органчиком. Как Органчик вдруг заедает, и вместо «Не потерплю» из него вырывается лишь «П… п… плю!», так и Автомат вдруг портится и начинает повторять «Бумм всезакон в том…» или «Бряк, тарарам, бум…».

В «Железной мистерии» появляются и другие существа, созданные на манер Брудастого — люди — циферблаты, люди — авиабомбы, люди — громкоговорители.

Действие мистерии начинается с изображения хлыстовского радения во дворце Августейшего. Понятно, что это изображение распутинщины, предвещающей крах монархии. Не предугадал ли подробности этого краха Салтыков — Щедрин, описывая участие в радениях градоначальника Грустилова, которого и сменил роковой Угрюм — Бурчеев? Дело тут не в родстве отдельных образов. «Железная мистерия» и «История одного города» создают мифопоэтическую модель узнаваемого мира — тоталитарно организованного русского государства. Несмотря на смену форм правления, политики и идеологии, некая сущность родного общественно — государственного устройства остается непоколебимой.

Оба произведения, и прозаическое, и стихотворное, блещут сатирическим гротеском. Без него «Железная мистерия», несмотря на все пророчества, была бы плоским, ходульным сочинением. Вообще же, в ней сказались уроки не только Салтыкова — Щедрина, но и, например, Маяковского.

Родство с живописной щедринской сатирой можно обнаружить и в иронических новеллах — биографиях Даниила Андреева из книги «Новейший Плутарх». Герой одной из них, Евгений Лукич Ящеркин, с его учением о «сознательном инфантилизме» вполне мог бы сойти за глуповского обывателя. А портрет «религиозной деятельницы, основательницы Международного общества воскрешения мертвых Остборн» сродни Пфейферше, жене глуповского аптекаря, которая говорила Грустилову: «Маловерный! Вспомни внутреннее слово!»

Сама поэтика пародирования биографий у Андреева отнюдь не чужда Салтыкову — Щедрину. В жизнеописании «Писателя, поэта и драматурга Филиппова Михаила Никаноровича» его герой, испуская последний вздох, «прошептал трогательную в своей простоте и скромности фразу — “и моя капля меду есть в улье!..”». А в «Истории одного города» сочинение градоначальника Ксаверия Георгиевича Микаладзе «О благовидной всех градоначальников наружности» автор закон чил так: «…утешаю себя тем, что тут и моего хоть капля меду есть…»[129]

Даниил Андреев у многих классиков открывал мало кем замечавшиеся глубины, находил неожиданные черты. Неповторим его взгляд на русскую литературу в главах «Розы Мира» о «миссиях и судьбах» писателей, в рассуждениях о «даре вестничества». Пронзительная острота этого целенаправленного взгляда объясняется тем, что он смотрит на явления литературы прежде всего с религиозной точки зрения. А без религиозного, мессианского пафоса русская классика непредставима.

И в Салтыкове — Щедрине, писателе, казалось бы, от него далеком, Даниил Андреев нашел «свое». Объединяет их не только страстная любовь к России, общий взгляд на некоторые явления и периоды ее истории, но и этический пафос, само отношение к человеку. Даниил Андреев в «Розе Мира» ставил целью человечества «воспитание человека облагороженного образа». Салтыков — Щедрин, чувствовавший в людях «инстинктивную жажду света», писал почти о том же и с тем же религиозным вдохновением: «Не смерть должна разрешить узы, а восстановленный человеческий образ, просветленный и очищенный от тех посрамлений, которые наслоили на нем века подъяремной неволи»[130].

Сатира у Салтыкова — Щедрина соседствует с христианским пафосом не только в заключитель ных сценах «Господ Головлевых». В самых разных сочинениях, от «Губернских очерков» до «Сказок», его нравственный императив в Евангелии. В последней книге Салтыкова — Щедрина, в «Пошехонской старине», ее герой признается: «Только внезапное появление сильного и горячего луча может… разбудить человеческую совесть… Таким живым лучом было для меня Евангелие»[131].

Для не принявшего «богоотступничества народа» Даниила Андреева религиозное начало литературы было главным, определявшим его взгляды на любого писателя. И великие образы русской классики им увидены в свете собственного духовидческого опыта совсем по — иному, чем их видели прежде, как и образы гениальной книги Михаила Евграфовича Салтыкова — Щедрина.

Джордж Оруэлл, размышлявший о тоталитаризме, гитлеровском и сталинском, в 41–м году сказал о Герберте Уэллсе, знаменитом фантасте, что он «слишком благоразумен, чтобы постичь современный мир»[132]. Салтыкова — Щедрина и Даниила Андреева современники чаще всего обвиняли в недостатке благоразумия. Но благоразумных пророков не бывает.

2001

ХОР ХИМЕР

И демоны несутся вновь,

Как корабли над нашей крышею.

Даниил Андреев

У Даниила Андреева в поэме «Ленинградский апокалипсис» неожиданно появляются химеры. Нет, не похожие на ту, из Древней Греции, о трех головах — козы, льва и змеи — дракона — Химеру, а чудища собора Парижской Богоматери. Те, что сидят у подножия квадратных башен и зло смотрят вниз. Эти создания готической фантазии олицетворяют человеческие пороки и духов зла, реющих в городском воздухе. У них даже есть имена. Кажется, что, получив имя, чудовище перестанет быть химерой.

Отчего страшное порождение Тифона и Ехидны оказалось таким живучим мутантом, отчего химерами мы называем пустые странные мечты?

У Даниила Андреева химеры Нотр — Дам промелькнули как демоническая нечисть, сопровождающая уицраора, демона великодержавия. Потому что это уицраор со своей зловещей свитой появляется под уханье орудий, рев бомбардировщиков и взрывы бомб в Ленинграде января 43–го года. Каков он, этот уицраор, если «очертить его невласт ны / Ни наших знаний кодекс ясный, / Ни рубрики добра и зла»? Поэт увидел его, услышал непередаваемый словами «шорох его присосок / И ног, бредущих по земле». В нем ему чудилось «Шуршанье миллионов жизней, / Как черви в рыбьей головизне, / Кишевших меж волокон тьмы…».

Фронт вокруг блокадного города — поле битвы двух уицраоров. А явление уицраора России, Третьего Жругра, сопровождается голосами невнятных чудищ, которые

Нечеловеческою жалобой,
Тревогой, алчною тоскою
Над паутиной городского Ревут,
стенают, плачут с крыш…

Поэт не может сразу опознать их:

Что за творенья — над столицею,
Но в мире смежном, странном, голом
Доселе скрытые, свой голос
В ночных сиренах обрели?
Зачем телами, взором, лицами
Их не облек владыка ада?
Что им грозит? и что им надо
В раздорах горестной земли?

Не сумев назвать этих тварей из рати античеловечества (они упоминаются в «Розе Мира»), поэт находит их образы в готическом Средневековье, это