Генри Киссинджер - Дипломатия

• Название: Дипломатия
• Автор: Генри Киссинджер
• Жанр: Публицистика
• Год: 1997
• ISBN: 5-86218-260-8

---

Ни один британский премьер-министр до Гладстона не пользовался подобным языком. Кэслри относился к «европейскому концерту» как к инструменту реализации венских договоренностей. Пальмерстон видел в нем орудие сохранения равновесия сил. Гладстон же был далек от того, чтобы видеть в «европейском концерте» силу, обеспечивающую статус-кво, и возлагал на него революционную роль создателя совершенно нового мирового порядка. Этим идеям суждено было пребывать невостребованными до тех пор, пока поколением позднее на сцену не выступил Вильсон.

Для Бисмарка такого рода мнения были в корне неприемлемы. Неудивительно, что эти две титанические фигуры от всего сердца ненавидели друг друга. Отношение Бисмарка к Гладстону напоминало отношение Теодора Рузвельта к Вильсону: он считал великого викторианца наполовину неумным болтуном, наполовину угрозой. В письме германскому императору в 1883 году «Железный канцлер» отмечал:

«Наша задача была бы намного легче, если бы в Англии окончательно не вымерла раса великих государственных деятелей прежних времен, имевших понятие о европейской политике. При наличии столь неспособного политика, как Гладстон, который является не кем иным, как просто великим говоруном, невозможно вести политику, при которой можно было бы рассчитывать на то, что Англия займет какую-то предсказуемую позицию»[209].

Точка зрения Гладстона на своего оппонента была гораздо более прямолинейной — к примеру, он как-то назвал Бисмарка «воплощением зла»[210].

Гладстоновские идеи по поводу внешней политики постигла та же участь, что и идеи Вильсона, ибо и те и другие скорее побудили их соотечественников устраниться от дел глобального характера, чем приблизили к таковым. На уровне повседневной дипломатии приход Гладстона к власти в 1880 году мало что изменил в имперской политике Великобритании в Египте и к востоку от Суэца. Но зато он превратил Великобританию в реальную силу на Балканах и в целом в вопросах европейского равновесия.

Таким образом, второй приход Гладстона к власти (1880 — 1885) имел парадоксальный эффект: из-под Бисмарка, самого умеренного из государственных деятелей на континенте, была убрана страховочная сетка. Точно так же отход Каннинга от европейских дел сблизил Меттерниха с царем. Пока в британской внешней политике господствовали воззрения Пальмерстона — Дизраэли, Великобритания могла служить последним средством сдерживания России, когда последняя слишком далеко забиралась на Балканы или выходила на подступы к Константинополю. При Гладстоне уверенность в этом исчезла, что и поставило Бисмарка в еще большую зависимость от становящегося все большим и большим анахронизмом треугольника Германия — Австрия — Россия.

Восточные дворы, все еще остававшиеся бастионами консерватизма, в определенном отношении оказались не свободнее от националистического общественного мнения, чем представительные правительства. Внутреннее устройство Германии было задумано Бисмарком с таким расчетом, чтобы воплощать в жизнь основополагающие принципы дипломатии равновесия сил, но в нем оказалась заложена тенденция провоцировать демагогию. Несмотря на то, что рейхстаг избирался на основе самого широкого по охвату избирательного права в Европе, германские правительства назначались императором и были подотчетны ему, а не рейхстагу.

Лишившись, таким образом, ответственности, депутаты рейхстага предались беспардонной риторике. Тот факт, что военный бюджет ставился на голосование раз в пять лет, порождал у правительств искушение создавать кризисы как раз в тот самый важный для него год, когда ставилась на голосование оборонная программа. Не исключено, что со временем это устройство могло бы трансформироваться в конституционную монархию с правительством, ответственным перед парламентом. Но в судьбоносные годы формирования новой Германии правительства легко поддавались националистической пропаганде и слишком охотно шли на измышление опасности извне, чтобы в митинговом порядке подогреть чувства публики.

Русская политика также страдала от безудержной пропаганды панславистов, основной темой которой был призыв к агрессивной политике на Балканах и открытому противостоянию Германии. Одно русское высокопоставленное лицо в беседе с австрийским послом, состоявшейся в 1879 году, уже к концу царствования Александра II, так объясняло ситуацию:

«Люди здесь просто боятся националистической прессы... Нацепив флаг национализма, они защищают себя и уверены в мощной поддержке. Как только националистические тенденции вышли на первый план, как только им удалось взять верх, вопреки здравым советам относительно вступления в войну [с Турцией], так называемая «национальная партия», в которую входит вся армия, стала настоящей силой»[211]. Австрия — еще одна многоязычная империя — находилась в сходном положении. При данных обстоятельствах Бисмарку становилось все труднее и труднее совершать свои излюбленные акробатические номера. В 1881 году на трон в Санкт-Петербурге взошел новый царь, Александр III, не сдерживавший себя идеологией консерватизма, как его дед Николай I, или личной приязнью к стареющему германскому императору, как его отец Александр II. Бездеятельный и автократичный, Александр III не доверял Бисмарку, отчасти потому, что политика Бисмарка была чересчур сложной и тем самым выше его понимания. Как-то он даже сказал, что он, как только находит в депеще упоминание о Бисмарке, ставит против этого места крестик. Подозрительность царя подогревалась его женой-датчанкой, которая не могла простить Бисмарку отторжения от ее родины Шлезвиг-Голштинии.

Болгарский кризис 1885 года вывел все эти побуждения наружу. Очередное восстание имело своим результатом возникновение большего по размерам болгарского государства, о котором Россия так страстно мечтала десятилетие назад и чего так опасались Великобритания и Австрия. Наглядно свидетельствуя, что история способна обмануть самые глубинные устремления, новая Болгария не только не оказалась под владычеством России, но объединилась под властью германского по происхождению государя. Санкт-Петербургский двор винил Бисмарка за то, чего на самом деле германский канцлер охотно бы избежал. Русский двор был взбещен, а панслависты, которым мерещился заговор в любом уголке западнее Вислы, стали распространять слух, будто бы Бисмарк является закулисным руководителем дьявольского антирусского заговора. В подобной атмосфере Александр отказался возобновить в 1887 году собственное участие в «Союзе трех императоров».

Бисмарк, однако, был не готов отказаться от русского варианта. Он знал, что если оставить Россию на волю случая, то она рано или поздно дойдет до стадии союза с Францией. И все же в условиях, сложившихся в 80-е годы XIX века, когда Россия и Великобритания постоянно находились на грани войны, такого рода курс увеличил бы опасность со стороны России и не снял бы британского антагонизма. Более того, Германия все еще могла рассчитывать и на британский вариант, особенно теперь, когда Гладстон ушел со своего поста. Во всяком случае, Александр имел все основания сомневаться в том, что Франция рискнет вступить в войну из-за Балкан. Иными словами, русско-германские связи все еще отражали реально существующую, пусть даже уменьшающуюся, конвергенцию национальных интересов, а не просто личные вкусы Бисмарка, — хотя, конечно, без его дипломатического таланта эти общие интересы не нашли бы формального выражения.

Будучи всегда гениально-изобретательным, Бисмарк теперь выступил со своей последней крупной инициативой — так называемым «Договором перестраховки». Германия и Россия обещали друг другу оставаться нейтральными в войне любой из сторон с третьей стороной, за исключением нападения Германии на Францию или России на Австрию. Теоретически Россия и Германия были теперь гарантированы от войны на два фронта, при условии, что будут обороняющейся стороной. Однако очень многое зависело от определения агрессора, особенно в связи с тем, что мобилизацию стали все в большей и большей степени отождествлять с объявлением войны. (См. гл. 8.) А поскольку этот вопрос даже не был затронут, то сфере применения «Договора перестраховки» был поставлен явный предел, причем полезности договора вредило еще и то, что царь настоял на его секретности.

Секретность данного соглашения неоспоримо свидетельствовала: между требованиями кабинетной дипломатии и императивами все в большей степени демократизирующейся внешней политики назревает конфликт. Вопросы до такой степени усложнились, что внутри секретного «Договора перестраховки » наличествовали целых две степени секретности. На втором, более высоком уровне секретности находилось особо конфиденциальное приложение, где Бисмарк обещал не чинить помех русским попыткам обретения Константинополя и содействовать расширению русского влияния в Болгарии. Ни одно из этих положений не пришлось бы по вкусу союзнику Германии — Австрии, не говоря уже о Великобритании, хотя Бисмарк вряд ли опечалился бы, если Великобритания и Россия вступили бы в спор по поводу будущего проливов.