Перл Бак - Чужие края. Воспоминания

• Название: Чужие края. Воспоминания
• Автор: Перл Бак
• Издательство: Панорама
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-85220-473-0

Биографию матери Перл Бак стала писать сразу же после смерти Кэролайн Сталтинг (Керри) в 1921 г., и первоначально она не планировала ее публиковать. Во время событий в Нанкине в 1926–1927 годах, когда дом Перл Бак подвергся разгрому, рукопись этой книги оказалась в числе немногих вещей, не украденных и не уничтоженных.

В начале 30-х годов текст был переработан. Писательница решилась его напечатать лишь в 1936 г. (под названием «Чужие края»), после того как получили известность «Земля» и другие «китайские» романы и се литературная репутация упрочилась. Работа над книгой об отце («Сражающийся ангел») также началась сразу же после его кончины в 1931 г. Ей предшествовал написанный Перл Бак некролог об Абсоломе Сайденстрикере (1852–1931), в котором содержались фактические данные о его жизни и, естественно, подчеркивались его заслуги и достоинства.

Обе книги по выходе получили достаточно высокую оценку в прессе. «Нью-Йорк тайме» так писала о «Чужих краях»: «Это одно из самых благородных эпических повествований нашего времени». Шервуд Эдди также свидетельствовал на страницах «Сэтерди ревю оф литерачур»: «Волнующее повествование о женщине прекрасной души, о ее доме и ее жизни. Это настоящая книга, отмеченная высокими литературными достоинствами, раскрывающая замечательный человеческий характер».

---

В другой раз она заметила: «Конечно, никто из нашей семьи не был сторонником рабства. Не больше, чем сам Линкольн. Мы были американцами и не могли не понимать, что это такое — рабство. Но сразу отпускать всех рабов тоже было не дело. После войны мы боялись нос высунуть из дому, и это при том, что в наших местах было не слишком-то много негров. Помнится, моему брату Корнелиусу пришлось даже на время вступить в Ку-Клукс-Клан, а то освобожденные негры не оставили бы нас в покое».

А как-то она начала вдруг смеяться и смеялась до тех нор, пока слезы не выступили у нее на глазах.

— Я никогда не забуду, как однажды утром янки расположились на ночь в нашем саду. Дело было зимой, деревья стояли голые. Я вышла посмотреть на этих людей из-за амбара, потому что всякое о них слышала: — в наших краях говорили, что у них рога, как у чертей. И когда я оказалась во дворе, то увидела на деревьях какие-то странные плоды. Я в толк не могла взять, что это такое, подошла поближе и увидела, что это куски хлеба. Солдат кормили хлебом из муки грубого помола, они отказывались его есть и забавы ради швыряли его на деревья: закидали им все ветки. Ну и потешный у наших деревьев был вид! Птицы не один месяц питались этим хлебом.

— А у них в самом деле были рога? — спросила я, затаив дыхание.

— Нет, не было, — заявила она, и глаза ее блеснули. — Люди как люди. Мне даже неинтересно стало.

И еще была одна любимая наша история, и мы просили Керри повторять ее снова и снова.

Однажды Германус узнал, что янки на подходе. Случилось так, что как раз в это время у него на руках были превосходные старинные драгоценности, которые некто из местных богатых помещиков отдал ему в починку. Он испугался, что их украдут, а цена им была такая, что нам бы век не расплатиться. Поэтому он решил их припрятать, уложил в маленькую закрытую коробочку, отнес на прилегавшую к саду лужайку и засунул под большой плоский камень. Среди дня действительно заявились янки и, к его ужасу, разбили лагерь на этой самой лужайке. Они то сидели на этом камне, то пользовались им как столом, а к ночи разбили над ним палатку. Германус наблюдал за ними. До самой темноты он не отходил от окна, стараясь проследить, не нагнулся ли кто-нибудь и не заглянул ли под камень. Пока были сумерки, все обошлось. Когда стемнело, зажгли большие факелы, но свет от них был таким неверным, что нельзя было ничего разобрать.

Всю ночь Германус с молитвой ходил по дому, наказав остальным молиться, коря себя, что не вернул драгоценности владельцу, и теряясь в догадках, что делать, если они пропадут, тем более что их владелец был человек гордый, по общему мнению, жесткий и взыскательный, а драгоценности были фамильные, невосполнимые. С рассветом солдаты двинулись дальше, и Германус выскочил из дома, полный тревоги. Он заглянул под камень. Коробочка с драгоценностями лежала себе на месте, никем не замеченная. Услышав счастливый конец этой истории, которую Керри, с ее живой мимикой, так занимательно пересказала, мы с облегчением вздохнули. Обычно она рассказывала свои истории по вечерам, когда мы в конце дня рассаживались в беседке и смотрели на рисовые поля, соломенные крыши крестьянских домов в долине, на изящную пагоду вдали, которая, казалось, висела среди бамбука на склоне дальнего холма. Но мы словно бы видели другое. У нас перед глазами вставали неровные поля и изрезанные уступами горы нашей родной страны, по которым скакали с развернутыми знаменами всадники в голубой и серой форме.

Затем настал ужасный день битвы между северянами и южанами у Горбатой Горы, и с утра до ночи с обеих сторон грохотали пушки, причем перестрелка велась через гору, и все семейство замерло в страхе, едва способное молиться, опасаясь, что Корнелиуса схватят в его убежище. Но перед рассветом он приплелся домой — в изодранной одежде и с до крови исцарапанными руками и ногами. Весь день он прятался в пещере, а под покровом темноты кинулся бежать с крутого, скалистого склона горы. Он был жив-здоров, но его маленькое поле, вспаханное под посев, было все изрыто снарядами.

Наступил день, когда в семье из съестного только и осталось, что кварта сушеных бобов, и в этот самый день к нам нагрянула компания отчаявшихся дезертиров-южан, ободранных, босых, помирающих от голода. Поглядев на них, матушка сварила все бобы, и каждый получил полную миску бобовой похлебки, а дети пошли собирать одуванчики на ужин.

Вот такие и подобные ей истории она рассказывала нам жаркими летними днями на окраине китайского города. Все вокруг ненавидели нас за то, что мы были иностранцами, но я этого не осознавала. Слушая ее, я представляла мою собственную страну и героизм своего народа, и это придавало мне силы. Она не была напугана. Еще маленькой девочкой она научилась, видя раненых, истекающих кровью, не падать при этом в обморок, сносить голод и не страшиться его, находить выход в безвыходном положении, и все это было овеяно высоким духом той славной эпохи.

Ей было восемь лет, когда закончилась гражданская война, и ее семья, как и все остальные в округе, должна была приспосабливаться к новым условиям. Поражение было признано, и все лихорадочно спешили начать новую жизнь. Эти четыре года школы не работали. Керри сама научилась читать, спрашивая, что значит та или иная буква. Но, кроме чтения, она не научилась ничему. Ее сестренка, еще моложе ее, не умела даже читать.

В таком положении оказалось еще много других детей, потому что потерявшим голову родителям было не до них — отцы отчаянно сражались, матери выполняли работу на ферме, вели все дела и пытались быть и матерью и отсутствующим отцом одновременно. Теперь все гадали, как бы завести школу и возместить потерянные военные годы.

Корнелиус, огорченный невежеством своего брата и сестер, был первым, кто организовал в городе школу. Сам и преподавал, а на ферме работал ранним утром и по вечерам, когда возвращался домой. Школа помещалась в одной комнате, в церкви, но вскоре переехала в собственное здание, и со временем ее начали называть академией.

Для Керри открылись ворота в жизнь. Эти два года, да и потом, она рвалась к учению, которое должно было помочь ей понять манящий ее своими тайнами мир. Она была немного странным ребенком, с богатым воображением, страстным и чувствительным до такой степени, что это не раз заставляло ее страдать. В ней удивительным образом соединялись невероятная практичность и глубокий мистицизм. Она любила лежать ночью под звездами на лужайке перед их белым домом, чувствуя, как густая трава касается ее голых ног, и, вглядываясь в небо, думать о звездах и о том, какие они, и мучительно стараться проникнуть в глубины Вселенной. Звезды всегда зачаровывали ее. Я помню, как в жаркие летние китайские ночи она смотрела, высунувшись из окна над шумной улицей, на плотные золотистые звезды, зависшие в темно-красном пурпуре небес, и говорила: «Просто не верится, что это те самые звезды, которые я девочкой видела, лежа на лужайке. Они казались тогда холодными и серебристыми, далекими-далекими и почти нереальными. Здесь они выглядят вполне материальными, ощутимыми, слишком близкими. Я воображала, что на них живут люди прозрачные, тонкие, сказочные. Но жители здешних звезд должны быть злобными и коварными. Взгляни-ка на этот красный Орион, что над крышей пагоды!»

В деревенской школе она впервые начала изучать астрономию, свой любимый предмет, хотя ей немного досаждала математика. У нее было живое воображение, и она зримо представляла себе любой отвлеченный факт. Корнелиус был прирожденным учителем, а она оказалась способной ученицей, обладавшей не столько памятью, сколько восприимчивостью и быстрым умом, гак что они были не только братом и сестрой, но и любимой ученицей и глубоко уважаемым учителем.

Послевоенный период в жизни этого маленького западновиргинского городка был отмечен глубиной и пылкостью людских душ в сочетании с вынужденным аскетическим образом жизни. Этим воздухом Керри дышала в юности, и влияние той поры ощущалось в каждом порыве ее чувствительной, приверженной красоте души. Но зато эти скудные годы очень многому ее научили, чему она, умевшая мыслить широко, радовалась. Я помню, среди прочего и такие ее слова: «Я делала любую необходимую работу, и делала ее с удовольствием. После войны у нас какое-то время не было лавок и ничего нельзя было купить. Вот мы и выращивали свой лен, пряли и ткали простыни, скатерти и белье. Мы сами красили хлопковое полотно, шили из него платья. Я узнала, какие цвета получаются из различных трав, древесной коры и всевозможных кореньев. Иногда ничего не получалось, и тогда мы ходили в чем попало. Мы стригли овец, мыли и трепали шерсть, сучили и пряли. Я рада, что умею делать все на свете».

Им приходилось изготавливать даже обручи для кринолинов, употребляя в дело длинные сассапариловые лозы[4]. Они держались, пока не пересыхали и не начинали трескаться. Помнится, я часто просила ее рассказать одну историю, и она никогда мне не отказывала, при этом глаза ее всякий раз зажигались весельем.