Юрий Петкевич - Бессонница

• Название: Бессонница
• Автор: Юрий Петкевич
• Жанр: Русская классическая проза

---

Подбегает большая мохнатая собака и лает на проводницу. Та замахала:

- Иди дальше, туда...

- А то напишем бумагу! - не унимается милиционер.

- Извините, спасибо, - благодарит его проводница.

Собака продолжает гавкать.

- Она просит, чтобы ее впустили в вагон, - подсказываю проводнице. Тоже хочет ехать.

- Дальше, дальше, - показывает собаке проводница. - Неужели ты не понимаешь?

Раздался свисток тепловоза. Милиционеры направились к вокзалу. Собака наконец сообразила и побежала дальше. Из вагона-ресторана ей выбросили кости. Тут же объявились и другие собаки. Павлик забыл про маму и смотрел, как они грызут кости.

Дорога к желтому дому

Когда я была почти готова, раздался звонок в дверь; теперь ничего не страшно - открыла, даже не заглянув в глазок. Соседка попросила яйцо и соли. Смотрю на нее с недоумением.

- Яйцо и соли, - повторила.

- Зачем яйцо и соли?

- Яйцо и соли. Я делаю салат. Все приготовила: рыбу, картошку сварила, лука, моркови, и забыла, спохватилась, яйцо купить и соль забыла.

- У меня нет, - говорю. - И никогда не было.

- Не может этого быть. Соли, - говорит, - неохота в магазин идти.

- Посмотри, - говорю, - сама в холодильнике.

- Хто это соль в холодильнике держит?

- Я.

- Зачем?

- Какая разница, - сказала, а хочется просто расплакаться, не понимаю, чего она от меня хочет. - Я, - говорю, - есть не хочу, - раскрыла холодильник. Даже бананы. И сосиски. В морозильнике хлеб и печенье.

- Зачем у тебя, Фрося, в морозильнике картошка? - спрашивает.

- Он сказал, - говорю. - А вот на... - протягиваю ей кофе, - насовсем. Я уже никогда больше не захочу кофе. Вместо соли, - говорю. Тут увидела соль.

- Вот, - говорит, - видишь.

- Не вижу, - говорю.

- Вот.

- Если видишь, бери.

- А яиц у тебя нет? - опять спрашивает.

- Тебе лучше знать.

- Слушай, - говорит, - что это у тебя за запах?

- Из холодильника?

Понюхала, закрыла холодильник.

- Нет, запах не холодный, а летний.

- Какой?

- Летний, то есть, как летом, когда тепло и хорошо. А почему ты в черном???

- Потому что запах, - говорю.

Она сама прошла в комнату, без приглашения. В одной руке соль, в другой кофе.

- Отсюда идет. Какой приятный!

- Да, - говорю, - приятный, действительно.

- Это от цветов, - говорит.

- Нет, не от цветов. От цветов зимний запах. Да и у меня нет цветов разве не видишь пустые вазы?

- А еще от чего может быть? - удивилась уходя.

- Действительно, - согласилась с ней, - от чего может быть еще... - и поспешила вслед, а дверь оставила открытой, чтобы благоухание благоухало для всех.

Оборачиваются. У женщин на головах не платки, а мужские сапоги с навозом на подошвах - и запах. Еще они посмотрели на меня, я испугалась; не знаю от кого убегаю, куда бегу. Прибежала ночью. Во мраке зажегся огонек, потом пропал, опять зажегся, исчез, появились два огонька, потухли, опять загорелись... А, это фары и дорога горками! Проехал мимо лысый мужик на машине. Я его не знаю, но мне сказали, что это Иван Антонович. Нет, задний ход, вернулся. Я сажусь к нему в машину, въезжаем внутрь церкви. Через окна сияет солнце - в его лучах воздух, как пшенная каша; молящиеся крестятся; каша над ними шипит и брызгает, словно на огне. Выходит священник с золотым крестом, тут из-под колеса курица - перья разлетаются фейерверком; еще вижу, как от креста золотые зайчики мечутся по стенам. Появляется очень толстая и высокая баба, прикладывается к иконам на стене - все лампады по очереди у нее на меховой шапке; звенят, позвякивают медные кольца на цепях, но масло не вылилось никому на головы, и... вот - за стеной сигналят без умолку, с остервенением подхватили собаки. Выбегаю из церкви - неизвестно откуда взялся Тузов и схватил меня за руку, другой - держит какого-то мальчика... Не обращая внимания на сливающиеся воедино тревожные гудки автомобилей, шатаясь, перебирался через дорогу пьяный; при этом он держал руки в карманах и курил на ходу сигарету. Тузов закричал срывающимся в визг бабьим голосом, опять новым для меня - и чужим, далеким:

- Эдик! Эдик!..

* * *

И я не расспрашивал ее ни о чем, и губами видел в темноте, как Фрося закрыла глаза и улыбается, проводил руками по ней - над нею, не касаясь ее. И только раз она проговорилась:

- Они хотели меня изнасиловать, но я молилась, и у них ничего не получалось, и, может, поэтому было очень страшно, еще страшнее...

А я молчал, только обнимал ее, по-прежнему обнимал, и уже руки над ней, в воздухе, сделались тяжелые, будто чугунные, однако я не ощущал усталости, забыл про нее, как можно забыть во сне про любимого и дорогого человека; вдруг она спросила:

- Умерла ли мама?

Я молчал, но почувствовал, как Фрося открыла глаза, и тогда сказал:

- Да!

И она замолчала, надолго замолчала, и лежала с открытыми глазами, не мигая, и уже мои руки перестали быть крылатыми, они опустились на нее, и Фрося сказала:

- Какие они тяжелые, раньше не замечала.

И - вот - полилось со второго этажа, словно камешки застучали по решетке, как несколько дней назад, и я осознал, остро почувствовал бездну времени, будто прошли годы, и от этого ощущения стало жутко, и сейчас я понял Фросю после того, как ее били по ребрам...

- Ты не хочешь со мной... - сказала она, - потому что меня хотели изнасиловать, и ты думаешь: может, я скрываю, может, на самом деле изнасиловали; тем более - я в таком состоянии, что точно не помню; одно помню: хотели изнасиловать и били по ребрам, но у них ничего не получилось.

А я сказал:

- Ничего я не думаю, это не может иметь, не имеет никакого значения: так или этак.

- Для мужчины имеет, - сказала она. - Для вас все имеет значение. И ты еще, может, боишься заразиться чем-нибудь. Ведь, правда, да?

- Да, - тогда сказал я, чтобы отвязалась.

Фрося еще прошептала в ухо:

- Ты не хочешь со мной, потому что я... - и не закончила: сумасшедшая; но я понял и сказал:

- Да, - а потом: - Нет!

Она вздохнула:

- Конечно, я постарела, и со мной совсем не интересно, но как мне жить тогда, если я хочу, если я могу быть только с тобой, и пускай у тебя будут девушки, сколько угодно, но я хочу быть с тобой, и ты встречайся с ними, а я буду рядом...

Приснилось: я - женщина. Я в театре на сцене. Вернее, не совсем на сцене, а за кулисами, но все равно на сцене. В декорациях деревня, ветхие домишки, столбы, заборы, поросшие мхом, - и ни души. Наконец появляется почему-то японец, и я от него удаляюсь, прохожу по какому-то коридору, за мной шаги, вижу дальше по сторонам кусты, за ними начался лес. Не листья шуршат, а на ветках - колокольчики; их так много, будто листьев, ветер подует - они стрекочут, как кузнечики - до безумной головной боли. В лесу кладбище, и я иду между крестов с желтой подушечкой в руке. Оглянулась: где японец? И, оглянувшись, я сразу - в своей деревне, дома, - лихорадочно собираю вещи, спешу на электричку, и понимаю: сюда не вернусь, - в окна всякая дрянь лезет, рожи; среди рухляди, тряпья нахожу гипсовую маску женского лица - такие делают после смерти, и - узнаю себя. Она падает у меня из рук и разбивается на четыре части. Одну четвертинку аккуратно укладываю в чемодан, в этот момент заходят две девочки в белом. Они запели, и я открыл глаза - ее рядом не было. Я нажал на кнопку будильника, все сразу смолкло. Позвал ее - Фрося не отзывалась; прошедшись по квартире я задумался, что означает желтая подушечка.

* * *

Куда говорил он, туда и поворачивала. Но говорил: то - туда, повозка, то - обратно, повозки с зерном, то - вперед, стога сена, то - назад, соломы, то - вправо, солома с колючей проволокой. Зачем столько ржавчины в городе? То - влево! Навоз, и я выбилась из сил, зачем в городе навоз? А еще рогатые автомобили... В фургонах коровы, гудят мне. За решетками их морды, и все они едут так быстро - и им д и к т у е т, а я думала: он только мне, но его голос мучительней, чем их все голоса взятые вместе. Какая я дура! Мука рассеивается по ветру. Он же всем! Мешок упал с машины, но как он может всем успеть? И с телеги. И у меня вперед: в глаза пыль, в глазах пыль и в зубах скрежет. И у него мука в воздухе. Потому что я кручу педалями - вперед, как кровь в воде развеивается, а вот этот автобус назад... Арбузы и черепа. И т р а м в а й! В одном, ах да, он же не может развернуться, фургоне, в этом месте, а где кости? Правила дорожного движения, н а п р а в о? Как хорошо, что я еду из города! П р я м о? Только он так безнадежно кричит, налево, а потом направо. Чем дальше, тем он дальше, и я не успеваю. Поворот кругом. За его голосом. Еще раз. Потому что он летит в том самолете. Кружится голова. Улетел - а я не знаю. Очень кружится. Куда дальше? Голубой забор.

Прямо. Голубой. Прямо. Голубой. Прямо.

- А как велосипед? - спрашиваю.

Забор. Бросила велосипед, только взяла сумочку с молитвенником и перелезла через Г О Л У Б О Й забор на кладбище. Зачем-то. Я умираю. Зачем голубой? Страшно и прекрасно. Я сейчас. Ветка по лицу. Умираю.

- Где?

- Здесь, где? Здессь.

- Где?