Анатолий Кузнецов - Селенга

• Название: Селенга
• Автор: Анатолий Кузнецов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Анатолий Кузнецов родился в 1929 году в г. Киеве. После окончания школы он работал на строительстве Каховской гидростанции рабочим, а затем литературным работником в многотиражке.

В 1960 году А. Кузнецов закончил Литературный институт имени А. М. Горького.

Первая его книга — повесть «Продолжение легенды» — вышла в 1958 году и переведена на языки многих народов.

В 1960 году вышла его вторая книга — «В солнечный день» — рассказы для детей.

«Селенга» — новая книга рассказов А. Кузнецова. Герои их — рабочие, врачи, строители, шоферы. Они живут в Сибири, на Ангаре, у Байкала, на целине, строят заводы, города, убирают хлеб, лечат людей, мечтают, спорят, радуются, борются. Об их обыкновенной и в то же время необыкновенной жизни рассказывает А. Кузнецов.

---

Фирменным блюдом Татьяны Сергеевны в прежние годы была шарлотка с яблоками, но вот уже много лет, как она перестала ее готовить. Шарлотка ей разонравилась.

Бабка Феня была махонькая, кругленькая, подвижная и говорливая. Почему-то она говорила не «кушайте», а «кушайтё», а так как это слово она употребляла очень часто, без него невозможно было представить бабку Феню:

— Кушайтё, кушайтё на здоровье, уж больно вы похудели, и позаботиться о вас, сердешная, некому.

— Бабушка Феня! — смущенно сказала Татьяна Сергеевна. — Мы, женщины, худеем не потому, что некому о нас заботиться, а когда не о ком нам заботиться…

— Ой, что вы говорите! — всплеснула руками старушка. — Живите себе на здоровье, сама себе хозяюшкой, ни забот, ни хлопот — и не думайте! Как рассудить — до того уж наша бабья доля хлопотная, до того хлопотная, уж и свету божьего не видишь, да вам ведь хорошо, голубка, вам хоть позавидуй, право! Не думайте ни о чем, не печальтесь, кушайте! Я так думаю… — бабка снизила голос до шепота, — что вам нонича черная штундистка снилась, больно вы стонали. А вы не думайте о ней. Бог с ней, старой ведьмой, право, Татьяна Сергеевна!

Учительница улыбнулась.

— Да не снилась мне штундистка! — успокоила она бабку.

А сама вдруг подумала, что штундистка ведь не всегда была старой ведьмой, что когда-то она была розовеньким барским дитем, вроде Аптекаревой, и — как странно — у нее тоже были муж и сын, которые погибли.

— Да что же это! — воскликнула она, ужаснувшись пришедшей мысли. — Они у нее погибли, а потом поселились мы, и у меня тоже погибли!

— Судьба не опрашивает, — вздохнула бабка. — Вот я и говорю: напрасно вы думаете…

— Но ведь погибли!

— То смотря за чего погибать, — не то наивно, не то мудро сказала старушка. — Вы себя с ними на одну доску не ставьте.

Татьяна Сергеевна тупо посмотрела на нее, все еще под впечатлением неестественной, почти суеверной мысли.

— Нехорошие люди были, — вздохнула старушка. — Вы не помните, наверно, а я-то знаю. С двенадцати годов за пятнадцать копеек в день на них стирала бывало, все руки себе ототрешь, придешь в землянку, плачешь, плачешь, а наутро опять. За пятнадцать копеек в день. А подросла — за тридцать копеек вонючие кожи в чанах мешала. Уйдешь затемно — и приволокешься затемно. Такая была жизнь. А чтоб они нас с вами на порог пустили? Едут на фаэтоне, бундючатся, на человека как на быдло глядят, гульба да балы, балы да гульба, я-то знаю, они за свое потому и насмерть стояли… За то они погибали. За золото за свое. Я неученая, да в жизни насмотрелась, другому на три хватило бы…

Татьяна Сергеевна знала ее невеселую жизнь. Родилась в землянке и выросла в ней. Пьяница-водопроводчик — первый муж. Ночью на мостовой его раздавила телега с бревнами. Было четверо детей, двое умерли грудными, третий на втором году, четвертый выжил, отдала в люди, сама работала у «пана Ероплана» на заводе. Война, голодовка, сын сбежал на паровозе к красным. Отважилась добираться на деревню к родителям мужа. Изнасиловали пьяные казаки. Хотела ночью в лесу повеситься, дед-пастух отговорил. Пришли красные, увязалась за ними — перевязывала, шила, стирала. Еще один год была замужней — за командиром взвода пулеметчиков, «походно-полевой женой», пока взвод не попал в засаду и всех выбили до единого, а ее почему-то миловали, дали по шее и сказали: «Иди и не попадайся». О женская доля!

После ее ухода учительница долго сидела у окна и смотрела на пустынную улицу. Пирожки остыли и сморщились.

Татьяна Сергеевна спрятала пирожки в шкафчик, открыла пузырек с красными чернилами и принялась за кипу тетрадей по арифметике. Она привычно, почти машинально подчеркивала коряво написанные цифры, исправляла, ставила «5», «4», «3», причем тетради были так похожи на своих владельцев, что ей подчас не было нужды смотреть на обложку, чтобы определить фамилию.

Истрепанная, с пятнами жира и изодранной промокашкой тетрадь Тряпкина. Начал писать, испортил страницу — вырвал. Сколько она воевала, сколько запрещала вырывать страницы! Сложил 43 и 27, вышло 600. Захлопнул тетрадь, все размазал и на том закончил труды.

Аккуратная, без малейшей помарочки — буквы и цифры как из прописей — тетрадь Беленькой. Можно не проверять: ошибок нет. Слишком хорошая тетрадь, показательная тетрадь, на выставку. Не столько способная, сколько феноменально усердная девочка, все готова сделать вдвойне, втройне, лезет в душу без мыла, все слова ловит на лету и избалована похвалами. Что-то в ней располагающее и — тревожащее. А поставить обычное «5» надо…

Татьяна Сергеевна вспомнила бедного заику Томашека, которому она напрасно поставила «4», разыскала его тетрадку. Ну вот, чисто, хорошо, но в самом последнем действии забыл про единицу в уме. И почерк корявый. Ей так захотелось поставить ему «5», хоть возьми да исправь за него эту глупую ошибку!

«Сколько было молотилков?» — это, конечно, Мосина.

Тетрадь Аптекаревой — в новенькой, фигурно вырезанной ножницами обертке. Рука мамы. Странички без помарок, почти как у Беленькой, но опытный глаз замечает то там, то здесь подчистки, хитрые подчистки взрослого, не ластикам, а лезвием. Сколько раз запрещала подчищать! Татьяна Сергеевна безжалостно обвела подчищенные места: вот вам, не приучайте дочку к показной, запудренной красоте, из маленькой фальши вырастет большая фальшь, и настанет момент, когда она не сойдет с рук гражданке Аптекаревой, Петровой, Хабаровой…

7

Но как она ни тянула, тетради кончились.

Татьяна Сергеевна походила по комнате, поставила четыре стула на их место, вокруг стола. Взглянув на часы, она увидела, что еще не поздно, оделась и пошла в кино.

Дворец культуры кожевников был ярко освещен. У входа толпились совсем юные парнишки и девчонки, и когда Татьяна Сергеевна проходила мимо, они говорили про что-то свое, таинственное, девчонки нервно хихикали, а пареньки фасонили, дымя сигаретами.

На лестнице ее обогнали две девушки. «Я сопромат сдала, — говорила одна, высокая и белокурая. — У меня два билета на Лундстрема, если хочешь — пошли». «Руки у тебя какие ледяные!» — воскликнула вторая, кругленькая кубышка.

«Да, она долго ждала его у памятника Гоголю, он не пришел или опоздал, она с досады пойдет с этой славной кубышкой, беднягой, которая никого не ждала», — подумала с улыбкой Карелина.

В кинозале шла старая картина — «Евгений Онегин». Татьяна Сергеевна видела ее, но билет взяла. В буфете она купила десяток яблок, но есть расхотелось, она рассовала их по карманам, сама не зная, зачем они ей.

Она села в первом ряду, у самого экрана, вместе со старушками и мальчишками. Лента была старая, часто рвалась, и тогда мальчишки свистели и топали ногами. Звук тоже был какой-то заезженный, ползущий, в общем зрители остались недовольны, и на Татьяну Сергеевну любимая опера на этот раз не произвела никакого впечатления, осталась только досада.

Когда она вместе со всеми вышла на улицу, опять по-новогоднему падал снежок. Откуда-то сверху, из-за окон зала, смутно доносились томные пассажи саксофонов, а у входа все так же группками стояли парнишки и девчонки, шушукались и толкались.

Старушки цепочками поплелись по домам, и Татьяна Сергеевна за ними. Она замерзла, просто закоченела, — казалось, в ней не оставалось ни кровинки горячей.

Отпирая замок, она обнаружила подсунутую под него белую и плотную сложенную бумажку. Развернула и удивилась: это была телеграмма.

Лет восемнадцать она не посылала и не получала никаких телеграмм, она даже забыла, как они выглядят. Прочесть в темноте она ничего не могла и, досадуя на замерзшие пальцы, все билась над заевшим замком, насилу провернула ключ, вошла, зажгла свет и поднесла телеграмму поближе к глазам, все еще не уверенная, что это ей.

Там стояло:

«Разрешите остановиться… встречайте поезд… вагон 4… Лопухина».

Татьяна Сергеевна перечла телеграмму раз, два, три. Постепенно она начала понимать содержание. Она положила телеграмму на стол и рассеянно, машинально стала снимать пальто, но, так и не сняв его до конца, снова взяла листок. Полный текст был такой:

«Разрешите остановиться проездом один день встречайте поезд 42 вагон 4 субботу пять тридцать вечера Лопухина».

Татьяна Сергеевна отметила эту военную лаконичность и точность. Не надо было даже ездить на вокзал, узнавать в справочном бюро, когда приходит поезд 42. Нет, все было предусмотрено со странной, может быть не нужной, может быть обидной, заботой. Никуда не требовалось ни бежать, ни узнавать.

Татьяна Сергеевна походила по комнате из угла в угол, убрала из-за стола два стула, поставив их по бокам шкафа.

«Мама, есть чистые сорочки?» — гулко крикнул за стеной машинист Павел Карпович и закашлялся. Было странно, очень странно слышать это «мама» из уст почти старика, каким был теперь машинист.