Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

• Название: Мир хижинам, война дворцам
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1966

Первая книга дилогии украинского писателя Юрия Смолича, роман «Мир хижинам, война дворцам», посвящена революционным событиям 1917 года на Украине и за ее пределами, в частности и Петрограде.

Содержание книги охватывает период с Февральской революции до исторических июльских дней. На фоне общественных событий раскрываются судьбы героев романа — и среди них целого ряда лиц исторических, выведенных автором под их собственными именами.

Ю. Смолич использует и разрабатывает в книге огромный фактический материал, который в ряде случаев до сих пор широко не публиковался.

Вторая книга — «Ревет и стонет Днепр широкий» — посвящена борьбе за установление советской власти на Украине.

---

Софрон сжал локоть отца.

— Записывайтесь, батьку, глядите — все записываются, кто с землей. За людьми не пропадем…

— А ты помолчи! Молод еще подсказывать.

Омельяненко держал бумагу в руке. Он пожал плечами:

— Мое дело предложить, поскольку мне доверие оказано, потому как в Киеве был и в Центральную раду заходил…

— Ну и что же там говорят? — живо поинтересовался Авксентий. — Как предполагают: нарезать или не нарезать землю? Что присоветовали?

— Это дело не скорое — землю нарезать! — уклончиво ответил Омельяненко. — Попервоначалу надо, чтобы было кому наш хлеборобский интерес отстоять. А у Центральной рады, известно, какой лозунг; земля крестьянам, вопче… Вот и посоветовали мне стать фундатором.

— Фундатором? — Авксентий такого слова еще не слыхал.

— Ну да, фундатором филиала…

— Филиала? — И такого слова Авксентий не знал. Сколько же их сейчас пущено, этих новых слов!

— Ну да, — опять важно подтвердил Омельяненко. — Инициатором.

Авксентия бросило в пот. Фу–ты, напасть какая! Никак в толк не возьмешь, что кроется за этими новыми словами: цaцa или бяка?

Новые слова волновали и тревожили Авксентия Нечипорука. Как бы этакими непонятными словами да не обманули мужика!.. Эх, надо было в городе, у шуряка Ивана как следует расспросить; рабочий народ ко всему понятие имеет. В следующий раз, когда снова будет Авксентий в Киеве, — непременно скажет он шуряку: пусть составит ему этакую грамотку, вроде как в церкви на поминание подают, и впишет туда все, какие только пошли теперь новые слова и расскажет Авксентию, что каждое из этих слов обозначает. Фундатop, филиал, инициатор!.. При царе таких слов вовсе не было — от революции эти слова пошли… А кто его знает, что из этих слов выйдет? Ведь вот в пятом году тоже говорили–балакали: конституция! А потом нагнали казаков и начали народ нагайками сечь. Да еще и приговаривали: вот тебе конституция, вот тебе конституция…

— Ну так как? — теряя терпение, спросил Омельяненко. — Или мне до вечера перед тобой торчать?.. Не такой уж из тебя и хозяин! Бегать за тобой не будем. Говорим, как с каждым, кто землю имеет. Потому как ради земельного интереса …

— А! — Авксентий ударил руками о полы. Слова «ради земельного интереса» подействовали на него магически. — Давай, Григор, твой карандаш!

— Омелько! — крикнул Омельяненко. — Подставляй аналой!

Дядьки вокруг снова угодливо захихикали: ну и шутник же ты, Григор Омельяненко! То «стол» придумает, то «аналой»!..

Карандаш был исписанный, короткий, и негнущиеся пальцы Нечипорука с трудом его держали. Авксентий, что–то бормоча про себя, послюнявил графит. Писать вообще было неудобно: ветер загибал бумагу, плечи Омелька ходили ходуном, — на букве «ч» выскочил хвостик вверх, — но в конце концов Авксентию все же удалось вывести «Нечипорук Авксентий» и поставить крест. Поскольку Авксентий умел расписываться, ставить крест, собственно говоря не было надобности, но он всегда расписывался только так — с крестом, для правды и совести. Крест — он ведь от бога, — и ничего против него не скажешь.

— Ну вот! — сразу же убрал бумагу Омельяненко, не дав Авксентию полюбоваться собственной подписью, и закричал: — Филипп Яковлевич, Филипп Яковлевич! Идите–ка сюда, запишитесь и вы в наш мужицкий союз. Доброго здоровья вам!

Бричка, в которой сидели графский управляющий Савранский, старшина и председатель волостного земельного комитета, как раз в это время поравнялась с кружком почтенных хлеборобов. Савранский снял шляпу и покивал головой: погоди, мол, вот закончу с делами, тогда и…

А Авксентий топтался на месте, то бледнел, то краснел, тяжко переживая акт своего самоопределения. Правильно ли он поступил, записавшись, или, быть может, не стоило?

— Хорошо сделали, батько! — шептал ему на ухо Софрон. — Вон, глядите… сам Филипп Яковлевич и те запишутся…

— Тьфу! — рассердился Авксентий. — Да ты мне не шепчи! Что я тебе — девка под вишенкой? Сам знаю, что хорошо, а что плохо. Савранский! Ему хорошо повсюду записываться! Если и не нарежут, так у него все равно своей земли сорок десятин! Коли б и его сорок десятин меж людей разделить, то на десять дворов хватило бы…

Авксентий выговаривал бы сыну еще, потому что неспокойно было на сердце, но тут вдруг закричали: «Тихо, внимание!» Старшина махнул с брички шапкой, подавая знак, что сейчас начнется дело.

На выгоне стало тихо, как в церкви; все подвинулись ближе, отдельные группы почти сошлись, взяв бричку в тесное кольцо. Подступили поближе и женщины с детьми.

— Люди добрые! — крикнул старшина. — Граждане опчество…

Но начать ему не дали: от села донесся какой–то крик, и все головы вдруг обернулись туда.

3

Кричал и шумел один–единственный человек, но знали этого человека все.

Это был приехавший на побывку после ранения матрос Тимофей Гречка, сосед Авксентия. Хозяйничал он на двух арендованных от графа десятинах; жил с матерью, женой и детишками и был ничего себе, хороший человек, аккуратный хозяин, хотя и не вылезал из нужды. Вот только после фронта начал сверх меры заливать за ворот своей полосатой тельняшки.

Матрос Тимофей Гречка спешил к выгону, размахивал красным флагом и при этом кричал:

— А! Паразиты! Контра! Душа из вас вон! Протестую!

— Нализался уже, — укоризненно отметили дядьки. — Да еще, глядите, знамя утащил из волости.

— Срам какой! — неодобрительно качали головами в женском кругу. — До чего война довела человека! Бедолаха Ганна, несчастные детишки, — пропьет Тимофей последнее…

Женщины, когда Тимофей с флагом пробивался сквозь их осаду, попробовали задержать его. Да где им!

— Протестую! — вопил Тимофей Гречка. Он был совершенно трезв, но глаза его сверкали, бескозырка съехала на затылок, черный чуб свесился над глазом почти до губы, огромная серьга в левом ухе, точно молодой месяц в первой четверти, болталась при каждом движении. — Именем революционной совести и закона протестую!

— Тимофей! — начальственно крикнул старшина. — Ты перед людьми свой характер не показывай! Поди проспись! Тут дело опчестенное — сход! А ты…

— Протестую! — Тимофей вскочил на передок брички и махнул флагом. — Протестую против революционного беззакония! Какой такой сход без знамени революции? За что боролись? Требую решать дело под сенью штандарта революции! Именем совести и закона!

На минуту толпа притихла. Людям стало неловко. Оно и верно, надо бы с красным знаменем по случаю революции… И не пьян вовсе сейчас Тимофей, трезвый как стеклышко!.. Перебирает, говорите, иногда? А вы бы сами попробовали против дредноутов «Гебен» и «Бреслау» вести бой в железной башне у пушки — двенадцать часов без глотка воды! Ребра поломаны, голова контужена, барабанная перепонка в ухе лопнула. Егория ему за это нацепили! А вы говорите!

— Верно! Правильно! — закричали из толпы. — Пускай старшина на старое не тянет! Ура Тимофею Гречке, матросу!

А Тимофей Гречка успел уже водрузить знамя на самой бричке. Он воткнул древко в то гнездо у передка, куда возчик вставляет кнут. Знамя наклонилось и зашелестело на ветру, щекоча спины лошадям.

— Хорошо мух отгонять, — насмешливо крикнул Омельяненко. — Нужно и себе завести такое, чтобы слепни коней не кусали!

В кругу степенных хозяев пробежал хохоток: «Уж этот Григор — всегда насмешит!»

Водрузив знамя, Тимофей успокоился. Он спрыгнул с брички на землю, сдвинул бескозырку на бровь, подтянул клеши, откозырял знамени и пошел к фронтовикам: хоть была то и сухопутная снасть, а все–таки своя братва, вместе кровь проливали — они на суше, в окопах, а он на «канаве». Канава, по–матросски, — море. Фронтовики встретили Тимофея сердечно: хлопали по спине, сдвигали бескозырку с брови на затылок и обратно с затылка на бровь. Заправила фронтовиков, безногий Вакула Здвижный, извлек из зашпиленной пустой штанины сороковку, заткнутую сердцевиной кукурузного початка, и предложил Тимофею:

— На, браток, хлебни! Для успокоения сердца. Ты как, партейный будешь или просто — от чистого сердца?

Но Гречка решительно отстранил бутылку:

— Непьющий вроде… Вопрос революции решается…

Старшина тем временем объявил порядок дня.

— Будут ли какие вопросы?

Вопросы были, да еще какие!

Первым вырвался Авксентий Нечипорук.

— Вопрос! — крикнул Авксентий. — Нарежут людям землю или не нарежут? И как — даром или нет? И теперь же, пока панский хлеб еще на корню, или погодя — когда пан управится с урожаем? Потому как, ежели нарежут, а своего зерна нет, так и…

— Дядька Авксентий! — прервал его старшина. — Погодите! Резать или не резать — об этом, как сказано, решит Учредительное собрание. А потом — вы же сразу двадцать вопросов загнули, а нужно порядка придерживаться. У каждого свои вопросы есть, а вы, дядька, сразу за всех…