Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

• Название: Ревет и стонет Днепр широкий
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1966

Роман Юрия Смолича «Ревет и стонет Днепр широкий» посвящен главным событиям второй половины 1917 года - первого года революции. Автор широко показывает сложное переплетение социальных отношений того времени и на этом фоне раскрывает судьбы героев.

Продолжение книги «Мир хижинам, война дворцам».

---

Утреннее заседание только что закончилось, докладчик граф Бобринский — второй после Терещенко сахарный украинский магнат — указал на царящий в сахарной промышленности хаос и подробно остановился на обзоре тревожных явлений в стране, особенно на Киевщине и Подолии: помещики сокращали посевную площадь под сахарную свеклу, сезонные рабочие на сахарных заводах требовали восьмичасовой рабочий день, крестьяне отказывались собирать урожай за деньги, вымогая третью часть продукции. В селах вообще творилось черт знает что: потрава помещичьих пастбищ, порубка государственных лесов, забастовки в экономиях и даже — слушайте, слушайте! — кое–где даже уже дошло и до наглого запахивания помещичьих земель.

После окончания доклада был объявлен перерыв на завтрак — и в главном зале ресторации возбужденно загудели потревоженные владельцы сотни сахарных заводов Украины, которые кормили сладким всю Россию, ее союзников Англию и Францию да вдобавок еще ухитрялись транспортировать национальное добро во враждебную Германию — через нейтральную Скандинавию. Но — слушайте, слушайте! — и на союзническом, и на вражеском рынке для непревзойденного украинского белого золота, вдруг появилась угроза, возник могущественный конкурент: Соединенные Штаты Северной Америки!.. Как вам нравится подобное безобразие? Союзник в войне — и вдруг такое нахальство, такая наглость, граничащая с изменой в самом ведении войны: фунт сахара — презренного, вонючего, тростникового! — американцы продают и друзьям, и врагам на целую копейку дешевле!..

Почтенные деятели отечественной промышленности — в смокингах и визитках или в форме интендантов действующей армии — и их верные подруги жизни, дамы в роскошных страусовых боа или палантинах из шиншиллы, возмущенно всплескивали руками и проклинали все на свете: и врагов, и друзей, — пожалуй, более всего именно друзей, действовавших коварнее лютого врага. Стучали вилки и ножи, звенел фарфор посуды и хрусталь бокалов. Тостов, конечно, не провозглашали — не до них тут было! Но пили охотно николаевскую водку с белой головкой: правда, водочные изделия были еще запрещены в связи с войной, однако в ресторане «Венеция», да еще для такого высокого общества, законы, конечно, писаны не были, тем паче революционные.

Почтенные продуценты белого украинского золота свидетельствовали свое нескрываемое неудовольствие Временным правительством, которое взяло, дескать, уж больно левый курс и якшается да заигрывает со всякими социалистами — вместо того, чтобы взять власть в стране в твердые руки, а ежели таковых нет, то передать ее тому, кто их имеет.

Граф Бобринский, в порядке комментирования своего доклада взывал:

— Государственное совещание должно прежде всего обеспечить капиталу его право распоряжаться собой без чьего бы то ни было вмешательства — будь это собственный, отечественный, плебс или же заокеанская плутократия!.. Твердые цены на сахар должны быть установлены с таким расчетом, чтобы наша сахарная промышленность не была убыточной даже при мощной конкуренции трестов, синдикатов и концернов Соединенных Штатов Америки!.. Государственное совещание должно прежде всего найти эффективный способ покончить с анархией, чтобы обеспечить промышленникам прибыльную деятельность, а мы — сахарная промышленность, наша отечественная гордость — должны получить от правительства широкий кредит хотя бы и из долларового займа тех же Соединенных Штатов!..

За столиками дружно закричали «браво!», и граф Бобринский все–таки отважился провозгласить тост. Он поднялся и сказал, мило улыбаясь:

— Господа! Мы — соль Земли, хотя и производим… сладкий сахар…

Присутствующие дружным одобрительным смехом приветствовали сию тонкую остроту. Прекратился звон фарфора, хрусталя и серебра. Граф Бобринский поднял бокал над столом и продолжал:

— Но, милостивые государи, мы — дети своего века и понимаем, что эпоха династического абсолютизма в России отходит в небытие. Я думаю, что мы — цвет нашего общества — должны тонко воспринимать дух времени и не страшиться сквозняков от его подчас уж очень пронзительных дуновений.

По залу снова пробежал одобрительный смешок: в этом избранном обществе умели ценить остроту, и особенно — остроту в трудную минуту.

—Учитывая все вышесказанное, — молвил далее граф с тонкий иронией в голосе, — я, разумеется, не позволю себе поднять этот бокал за нашу извечную триаду: за веру, царя и отечество; за православие, самодержавие и народность. Ла руа е ба — вив революсион!.. Милостивые государи и прелестные дамы! Я поднимаю этот бокал и приглашаю вас поднять его вместе со мной: за православную веру — для народа, за демократизм отечества — по отношению к нам… и за… самодержавный капитал!

В зале, словно взрыв снаряда, загремела овация. Разруха царила в стране, она зловещей угрозой нависла над самим дальнейшим существованием сих «добродиев», однако сердца господ членов съезда согревало упование, даже определенный расчет на то, что где–то, в туманном будущем, приближаются уже лучшие времена, — и в эту минуту им до зарезу нужны были именно слова, подобные тем, которые произнес граф Бобринский. За православный народ, который гарантирует, так сказать, демократичность отечества по отношению к ним и примет на свои могучие плечи самодержавность их капитала, — хa–xa, да его сиятельство. мосье граф остроумнейший шутник!

Гулко зазвенел хрусталь, звякнуло серебро вилок, нежно и глухо, словно под сурдинку, позванивал фарфор тарелок и блюд.

Бодрое настроение воцарилось в зале съезда промышленников.

Потом на эстраду вышел кумир и божок киевских злачных мест — Вертинский, в белом балахоне Пьеро, накинутом поверх офицерского кителя с погонами прапорщика. Брови его были скорбным треугольником приподняты вверх. Вертинский запел:

Ваши пальцы пахнут ладаном…

Это был его коронный номер — дамы вынули из ридикюлей платочки и приложили их к глазам. Приумолкли и господа сахарозаводчики. Уже давно — с момента Февральской революции — тревожные предчувствия сжимали их сердца, но там, в сердцах, затеплилась уже и надежда, даже радостная уверенность. Как говорится, с печалью радость обнялись.

Мило и уютно было там, на другом берегу Днепра, в Предмостной слободке, в Венецианском заливе, куда не так давно перенес свою резиденцию киевский «Деловой клуб».

Казалось, столь же мило и уютно должно быть и везде, во всем мире — там, за стенами ресторации, на обоих берегах Днепра, и уж во всяком случае — на милой сердцу и такой прибыльной для кармана Украине.

А между тем прилежный наблюдатель — прохаживаясь вот так по Киеву в августовский день семнадцатого года и заглядывая с улицы в окна домов, хижин и дворцов — мог бы своим внимательным взором подметить и уразуметь всю противоречивость бытия в Киеве да и по всей Украине.

Ясный знойный день стоял в эту пору над Днепром, и в полуденном, словно разнеженном, мареве как бы плавала и пульсировала синяя заднепровская даль. Склоны киевских гор тут, по эту сторону могучей реки, переливались всеми возможными оттенками зелени: темных лип и ясных кленов, серебристых тополей и бирюзовых тальников, подернутых позолотой близкой уже осени каштанов и еще множеством оттенков богатейшего зеленого цвета.

И впрямь тишь да благодать царили у Днепра. А тем временем за крутоярами днепровских склонов город бурлил и кипел. Там была забастовка — пускай и однодневная, но все–таки забастовка, забастовка протеста — политическая, против существующего порядка вещей, против самого режима в государстве забастовка.

7

А Второй гвардейский корпус держал фронт уже под Волочиском, а позади него была… речка Збруч.

Три года тому назад — до начала войны — по этой речушке Збруч проходила граница Российской империи; отсюда, от речушки Збруч, начала свой военный поход русская армия; тут, на полах Галиции, между Збручем и Карпатскими горами, в непрерывных боевых операциях, в боевых маршах туда и назад, — пали смертью храбрых миллионы русских подданных, одетых в серые солдатские шинели; и сюда — в который уже раз снова сюда! — вышла теперь русская армия оборонять… рубежи после трехлетней битвы. Полноводные реки солдатской крови стекали в течение этих трех лет в этот далекий ручеек, который летом легко перескакивали бездомные псы…

Второй гвардейский корпус оборонял этот последний рубеж.

Но войны теперь, в сущности, не было.

Австро–немцы как будто бы прекратили наступление. Похоже — накапливали силы для прыжка на территорию противника. Три раза в день орудия австpo–немцев открывали бешеный огонь — артиллерийскую подготовку перед атакой. Снаряды летели один за другим, по четыре штуки на один квадрат, потом они точно так же ложились на другой квадрат — веером с квадрата на квадрат, а затем снова возвращались на уже обстрелянный участок. Артналет повторялся три раза в сутки: утром, в полдень и перед заходом солнца — и длился каждый раз ровно сорок минут. Но после обстрела наступала тишина и атака не начиналась.