Мартин Вальзер - Дуб и кролик

• Название: Дуб и кролик
• Автор: Мартин Вальзер
• Издательство: Известия
• Жанр: Драматургия
• Год: 1974

Опубликовано в журнале «Иностранная литература» № 2, 1974

Из рубрики "Авторы этого номера"

...Эта пьеса, премьера которой состоялась в 1962 году, представляет собой обвинение нацизму и злую сатиру на гитлеровских последышей, сменивших коричневую форму на более современные одежды...

---

Анна (рыдая). Господин доктор... Не делайте ему ничего дурного.

Д-р Церлебек (беспомощно). Вот тебе и на. Типичная женщина. Совершенно типичная. Сначала так. Потом этак.

Анна. Он этого не заслужил.

Д-р Церлебек (не понимая, о ком она говорит). Но, госпожа Грюбель, мы ему больше ничего не сделаем. Речь идет лишь об итоговых данных эксперимента, которому он подвергался в лагере. (Вынимает записную книжку.) У нас есть еще очень большие пропуски. Скажите, что-нибудь проявилось?

Анна (упрямо). Я ничего не скажу.

Д-р Церлебек (делая отметки в книжке). Вы мне кажетесь нервной, очень нервной.

Анна молчит.

Госпожа Грюбель, я должен знать, проявляет ли Алоис к вам интерес. Иначе я просто не продвинусь вперед.

Машник (с любопытством). Получает он с тобой удовольствие, Анна?

Д-р Церлебек. Существуют ли у вас точки соприкосновения, например?

Машник. Ну, приходит он к тебе, Анна?

Д-р Церлебек. Какие выражения употребляет?

Машник. Что он тебе при этом говорит?

Д-р Церлебек. Госпожа Грюбель, речь идет о науке.

Машник. Анна, отвечай же, наконец, раз господину доктору это так необходимо для науки.

Анна. Этот холодный боров. Тьфу, черт! Пусть он себя так обработает, как Алоиса обработали, тогда ему не надо будет спрашивать. Тьфу, черт! (Уходит.)

Машник. Анна! Господин доктор, я боюсь, что она слишком нервная.

Д-р Церлебек. И это немецкая женщина, Машник! Можно прийти в отчаяние. (Прячет записную книжку.) Ведет себя как русская. В чем, спрашиваю я вас, в чем различие?

Машник. Господин доктор, с вашего разрешения, я промолчу.

Затемнение

3. Вершина Дубовой горы.

Налево — лес. В глубине — одинокие дубы. По-видимому, за ними гора круто обрывается вниз. Внизу находится Тойтахская долина. Алоис ходит взад и вперед с полевым биноклем, разглядывая долину и Брецгенбург. Горбах лежит под большим дубом, который стоит несколько в стороне от других дубов. Направо видна лесная хижина, вернее, только часть ее. На большом суку висит на вешалке шинель крейслейтера.

Горбах. Что поделывает наш враг, Алоис?

Алоис. Враг, господин крейслейтер, ничего не делает. Никакого следа врага.

Горбах. А наши, Алоис? Что делают наши? Приближаются они к плацдарму?

Алоис. Женщины, гитлерюгенд и один железнодорожник. Расположились на берегу озера. Опустили ноги в воду.

Горбах (с трудом поднимаясь). Ну-ка дай поглядеть. (Берет у него бинокль.) Что это им пришло в голову? Ага. Ага... Ну, ладно, я им покажу, Алоис! Смотри, вон тот под ивой — гольфы выдают его. Это же Шмидт, школьный советник Шмидт, которому были поручены оборонные земляные работы. Он должен был руководить ими. У нас есть сигнальный пистолет?

Алоис. Нет.

Горбах. Просто свинство, Алоис. Как я теперь подам сигнал Шмидту?

Алоис. При дневном свете, господин крейслейтер, сигнальный пистолет не может...

Горбах. Ты слишком много разговариваешь, Алоис. Мы должны действовать. Когда французы появятся, будет уже поздно.

Алоис. Тогда с нами случится то же самое, что в Бремберге.

Горбах. А что случилось в Бремберге?

Алоис. Они там поймали бургомистра, раздели его и голого спустили в колодец на рыночной площади...

Горбах. Он захлебнулся?

Алоис. Нет, но он простудился. А ортгруппенлейтера Галенбергера они заперли в свиной хлев.

Горбах. Варвары!

Алоис. Когда ему хочется есть, приходится ему брать что-нибудь из кормушки.

Горбах. И эти люди считают себя культурной нацией.

Алоис возится со старыми досками, ветками и камнями. Собирает их и складывает у передней стены хижины. Он явно решил на случай необходимости соорудить чулан. Горбах с наслаждением вдыхает лесной воздух.

Ты совершенно прав, Алоис. Наш лес действительно прекрасен.

Алоис. Поэтому я так охотно пою.

Горбах. Я тоже люблю петь. Не так, конечно, как ты. Но зато лес... (Умиротворенно умолкает.)

Алоис. Песня и лес хороши вместе.

Горбах. Посмотри, что за дуб!

Пауза.

Алоис. Германский дуб, господин крейслейтер.

Горбах. Всякий дуб является германским дубом, Алоис. Или, может, ты в состоянии представить себе итальянский дуб?

Алоис (пытаясь это сделать). Итальянский... дуб...

Горбах. И не пытайся. Тебе это не удастся.

Алоис. Да... мне это не удастся...

Горбах. Откуда это приходит? Древность этого дерева... его мощь... или ветер, пробегающий сквозь листву... Шорох... Его скорее чувствуешь, чем слышишь... И ты понимаешь, что можешь только стоять и созерцать в молчании. С тобой происходит то же самое, Алоис?

Алоис молча пытается изобразить глубокие переживания.

Нет, мне кажется, ты не совсем так чувствуешь, как я. Не хочу тебя принуждать, Алоис. Душа каждого человека реагирует по-своему, соприкасаясь с природой. Один умолкает, а другой продолжает непочтительно разглагольствовать. Как все это странно. Мне, например, кажется, что дуб мне шепчет. (Подыскивает слова.) Тише... Тише...

Над их головами с шумом проносится самолет; оба бросаются на землю.

Вот видишь, Алоис, враг не желает, чтобы мы предавались любви к природе.

Алоис встает и продолжает свою работу.

Что ты строишь?

Алоис. В случае если они начнут обстрел, мне придется эвакуировать своих кроликов, господин крейслейтер.

Горбах. Речь идет о спасении Брецгенбурга, о конечной победе, а ты думаешь только о своих кроликах, Алоис! Отдаешь ли ты себе отчет в том, что поставлено сейчас на карту?

Алоис (продолжая собирать ветки и строить). Немецкий народ, господин крейслейтер, поставлен сейчас на карту. Потому что вся раса будет уничтожена, если нас победят эти недочеловеки, Унтершарфюрер Шёк нам частенько говорил: для Алоиса его ангорские кролики настолько же выше обыкновенных кроликов, насколько истинный германец выше недочеловека. Именно поэтому он и отдал специальный приказ, чтобы, уходя из лагеря, я взял племенную парочку на развод.

Горбах. Но для чего же давать им еврейские имена, Алоис? Это не годится.

Алоис. Очень даже годится. Поскольку мы убиваем кроликов. И используем их пух, так что они служат нам на пользу. За фунт кроличьего пуха вы сегодня получите больше, чем за золотой партийный значок, господин крейслейтер. Человек должен на себя надеть что-то, иначе ему некуда будет воткнуть значок, В кожу его себе не воткнешь, правда?

Горбах. Конечно не воткнешь.

Алоис. А то могла бы получиться хорошенькая инфекция. А если француз начнет обстрел и перебьет моих кроликов, погибнет вся раса, господин крейслейтер. Совершенно очевидно. Я беспокоюсь за расу, господин крейслейтер. Унтершарфюрер всегда говорил: учитесь у Алоиса, он простой человек, но идею он постиг.

Горбах. С тех пор как ты побывал в лагере, Алоис, ты стал фанатиком. Я знал вполне приличных евреев, в прежние времена.

Алоис. С вашего позволения, господин крейслейтер, здесь вы совершаете ошибку. Хитрость недочеловека в том-то и заключается, что он вам показывает человеческое лицо. Унтершарфюрер Шёк всегда говорил: не все то, что имеет человеческое лицо, является человеком. Горе тому, говорил он, кто это забывает. Горе тому, господин крейслейтер. Не каждый является человеком, кто выглядит, как таковой.

Горбах. Ты действительно фанатик, Алоис. Неужели тебе совсем не страшно?

Алоис. А почему мне должно быть страшно? Кто постиг идею, сказал унтершарфюрер, тот всегда пробьется.

Горбах. В твоих обстоятельствах, Алоис, вполне достаточно быть просто хорошим немцем.

Алоис. Я прошел хорошую выучку и больше ни на одну удочку не попадусь.

Горбах. Передо мной, Алоис, ты можешь не представляться. Ты же меня знаешь.

Алоис. Вы мой крейслейтер, господин крейслейтер.

Горбах. Ну, ладно, ладно. А почему я стал крейслейтером? Слушай. Году в девятнадцатом, возвращаясь домой с последней войны, я в Страсбурге купил у одного ротмистра шинель. А сам я был тогда всего только жалкий ефрейтор... Ну вот я и подумал, что будет совсем не плохо явиться домой в такой шикарной шинели. И вот покупаю у него в Страсбурге эту шинель, надеваю ее, а вблизи Мангейма меня избивают. Большевики, понимаешь, их было шестеро.