Ирина Ратушинская - Наследники минного поля

• Название: Наследники минного поля
• Автор: Ирина Ратушинская
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-004350-3

Это — продолжение самого горького и отчаянного российского романа последних лет — "Одесситов" Ирины Ратушинской…Выросло первое поколение "Одесситов". Дочери уничтоженных дворян стали "светскими дамами" сталинской эпохи, а сыновья многострадальных обитателей еврейских кварталов — яростными "строителями нового мира". И — появилось еще одно поколение детей "Одессы-мамы". Поколение детей, что чудом прошли войну и оккупацию. Поколение отчаянно смелых мальчишек и девчонок, что в дни горя и беды знали — ДРУГ БЕЗ ДРУГА ИМ НЕ ВЫЖИТЬ. Но пригодится ли такой принцип выживания им — уже выросшим? И чем может оказаться, как говорится в Одессе, "правильно поставленное сердце" в эпоху пятидесятых — шестидесятых? Даром добра — или преградой на пути к выживанию? Тяжек жребий "наследников минного поля" Второй мировой…

---

Но потом Алёша отвлекся на дело, и стало легче. Света жужжала динамкой и держалась за Гава, а Алёша метил стрелки-треугольнички, и ещё у него в руках была сталистая проволока, которую он загибал туда-сюда. В зависимости, как они шли. Рисованные планы у него больше доверия не вызывали. Расстояния его не интересовали, только повороты, так что выходила сжатая моделька, маленькая. А на развилках он делал закрутки по своей системе. И, когда по ногам дунуло холодком, удивился: что, уже пришли?

Ступеньки к люку были не такие, покруче, и свет не пробивался сквозь крышку. В этой крышке, похоже, и щелей не было.

— Гав, ты куда нас привёл?

Гав, с видом исполненного долга, вильнул хвостом. Мол, хотели выход — так вот же он. Алёша осторожно нажал на крышку, она была тяжёлая, как чёрт, но откинулась со скрипом. Тут тоже было темно, но гораздо холоднее, чем внизу. Значит, они вышли на поверхность. Посветили фонариком: вроде как чулан, и дверь закрыта. Тихонечко надавили на дверь. Косой луч так и грянул по непривыкшим глазам, но всё было тихо. Проморгавшись, они увидели пустую комнату с одним окном. Оно выходило на серую стенку: это был полуподвал. Тут явно никто не жил, потому что из одного стекла был выбит угол, и на подоконнике лежала подушечка снега. За ней была ещё комната, с двумя уже окнами, заваленная рваной бумагой и газетами.

Самое страшное — открывать двери, которые неизвестно, куда ведут. А вдруг с той стороны кто-то есть, и заорёт, или сразу схватит:

— Что вы тут делаете в чужой квартире?!

А входную дверь — еще страшнее: двор там? Улица? А вдруг там патруль, или вообще немец с автоматом?

Там оказалась улица, на неё из каменного проёма между стеной и окнами вели ступеньки, а наверху была железная решётка, огораживающая этот проём от тротуара. Что это за улица, долго соображать не надо было: это ж за четыре квартала от Коблевской! Старопортофранковская, Комсомольская бывшая. Вот почему они так скоро и пришли.

Назад отправились через катакомбы: надо было как следует запомнить путь. И, оказалось, очень легко. Треугольничков Алёша наставил от души, и проволочная моделька оказалась хорошей идеей. А развилок на этом пути было всего две: не заблудишься. С Гавом, конечно, и вообще не заблудишься, но Алёша хотел быть уверен, что пройдет, если надо, и один.

Тетя Муся с детьми в тот же день были переправлены в эту замечательную квартиру. Наверное, тут жили контрабандисты в старые времена. Отдельный вход с улицы, какая красота! А детей можно будет прятать в чуланчике, а чуть что — вниз, в катакомбы.

Это до войны подвальные квартиры считались самыми плохими. А на самом деле они самые лучшие: комнатки маленькие, потолки низкие, натопить легко. Правда, пока в этой квартире стоял собачий холод. Но тётя Муся уже вдохновенно вила гнездо: то стекло, что с выбитым углом, залепила найденными в большей комнате бумагами, слой за слоем, используя в качестве клея варёную картофелину. Конечно, если крепко подует — всё отвалится. Но Алёша (ну что за золотое дитя, с любыми железяками умеет обращаться!) принесёт гвоздики и молоток, закрепим потом. А Света, само собой разумелось, переберётся сюда: и малышам веселее, и вдвоём можно легче выкрутиться насчёт еды.

Она как на крыльях летала теперь, тетя Муся: всё ей казалось исполнимым. Маня, завёрнутая в ватное одеяло, спала в углу чуланчика, а Петрик, возбуждённый от свежего воздуха, приставал к маме:

— Ма, а можно мне в ту комнату, где окошко? Я только посмотрю — и назад… А дверь открыть можно? А когда будет темно, ты меня выпустишь на улицу?

Муся на него прикрикнула, но тут же пожалела и стала целовать. Бедный котёнок, сколько был взаперти… Ничего, мой маленький, мама теперь всё наладит. Мама сделает, чтобы деткам было хорошо…

Вот только трудно было набраться духу, чтоб выйти в первый раз на улицу с бидоном: искать, где тут берут воду. Но уже через квартал она не чувствовала никакого страха. На неё никто не смотрел, никто за ней не гнался. Это надо было почувствовать: она шла, как все люди, то есть как редкие прохожие, в голубеньких, пушистых зимних сумерках. Оскальзывалась на ледяных дорожках, куталась поплотнее в пальто. Все тоже были одеты, будто только что из подвала: замотанные во что попало, лишь бы потеплее. И она была, как все. И наслаждалась безмерной свободой: идти с бидоном по снежку.

Андрейка захлёбывался от довольства: и железная печка, которую теперь топили щепками каждый Божий день, и новые приятели Маня и Петрик, и их смешливая, ласковая мама — всё было прекрасно. А как тепло было спать всем вместе, соперничая за место под маминым боком! Она была такая тёплая, эта тетя Муся, честное слово, теплее Гава! А на ночь она всегда пела им песенку про солнце, ветер и орла, и эта песенка начиналась: "спи, дитя моё, усни", и Андрейка, безусловно, был тоже "дитя моё". Его тоже гладили по головке и целовали, а он изо всех старался быть послушным, и ему нравилось, когда тетя Муся выговаривала Мане и Петрику:

— Вот Андрейка на год младше вас, а всё делает, даже пол подмёл!

И он никогда не просился на улицу, как Маня и Петрик, хоть ему как раз и можно было. Чего там, на улице, хорошего? А как было здорово пить всем вместе морковный чай, прихлёбывая по очереди из обёрнутой платком, чтоб не обжечься, алюминиевой кружки.

Светин авторитет в его глазах сильно упал: она всё-таки не взрослая, хоть и корчит из себя большую. Тётя Муся — вот она взрослая, и умеет всё, как полагается. Разве со Светой они ели каждый день горячий суп? И вечно Светка уходила, замотает его одеялом и уйдёт вместе с Гавом, а ему холодно, а в развалке ветер свищет, и вообще страшно: а вдруг они не придут больше никогда? Придёт, принесёт всякую еду — тогда опять хорошо, а поел — и опять холодно. И в той комнате, где они потом жили, было холодно. Там была печка до потолка, они раз целую полку книг в ней стопили, и полку тоже — так и то эта печка была еле тёпленькая. И всё Светка ему долбила: "ты уже большой, должен понимать". А теперь он никакой не большой, он самый маленький, выкуси!

Света видела, что он теперь на каждое её распоряжение норовит с невинным видом возразить: а тетя Муся сказала так-то. Но не обижалась: что с дурачка возьмешь. Он разве понимает, что такое на жизнь зарабатывать? Сколько ей пришлось продать папирос, чтоб купить ему пальто на толчке? А как её чуть не убили за тот шмат сала, еле ноги унесла, а он ещё капризничал, что без хлеба сало есть не может.

И пускай командует тетя Муся. Она теперь хорошо устроилась, посуду в кафе моет, и часто приносит целую сумку объедков. И она действительно умеет жить, как полагается. Даже принесла как-то мыло и устроила им всем баню: один таз на табуретку, а второй — на пол, и ставила их в нижний таз по очереди, и мыла тёплой водой из чайника.

Первые дни они с Алешей были заняты по горло: только и знали, что таскать коляску с Коблевской на Старопортофранковскую. Анна пошла к румынам, которые теперь были в Мусиной квартире, и безо всякого смущения попросила отдать хозяйкины вещи, и детские тоже. Так и сказала, не моргнув глазом: для отправки в гетто. А смутились почему-то они. И отдали, что не успели променять на базаре. Всё-таки в ее квартире стоял их капитан, и как ещё знать, почему она так много себе позволяла.

И та "буржуйка", что Алёша выменял на халву, тоже туда перекочевала. Она оказалась Петровым не нужна, потому что капитану Тириеску привезли подводу дров, и денщик топил большую печку, кафельную. А она одной стороной была в капитанской комнате, а другой — в их с мамой. Так что "холодная" комната" прозванная так ещё в гражданскую войну, холодной вовсе теперь не была.

А потом, когда устроились в подвальной квартире, у Светы оказалась куча свободного времени. Такое было облегчение — обязанности от сих до сих. Самая противная — вставать утром. До того было жутко вылезать из-под одеял, из нагретого всей компанией тепла и, накинув пиджак, бежать по ледяному полу к "буржуйке". Да пока её ещё растопишь, пока закипит затируха из кукурузной муки… Утром, тетя Муся права, надо обязательно что-нибудь горячее. А то до вечера будешь мёрзнуть, как цуцык. А зато было приятно слышать, как малыши брякают ложками, и болтают, и хихикают о чем-то своем.

Света теперь торговала игральными картами. Их немцы продавали большими партиями, а перекупщик, Карл Оттович, всю жизнь проживший на Пушкинской — как оказалось, настоящий немец! — нанял несколько ребятишек продавать их в розницу. Это были красивые тяжёленькие пачки, и шли хорошо — хоть на Привозе, хоть на Толчке. Света продавала лучше мальчишек, хоть и младше всех, говорил Карл Оттович. Он вообще был добрый, и платил с пачки по-честному, никогда не жулил. Тетя Муся зарабатывала сто марок в месяц, не считая объедков, а Света, если везло — чуть не вчетверо больше. Даже что Гава надо было теперь подкармливать — было уже не страшно.