Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

• Название: Такая долгая полярная ночь.
• Автор: Мстислав Толмачев
• Жанр: Прочая документальная литература

В 1940 году автор этих воспоминаний, будучи молодым солдатом срочной службы, был осужден по 58 статье. На склоне лет он делится своими воспоминаниями о пережитом в сталинских лагерях: лагерный быт, взаимоотношения и люди встреченные им за долгие годы неволи.

---

Надо заметить, что у командования батальона, особенно у комиссара батальона Середы был на меня «зуб». За смелость одного моего высказывания на партийно-комсомольском собрании я, очевидно, у них числился «неблагонадежным». И за мной, надо думать, «присматривали».

Я на практике, служа в армии, стал постигать такую простую истину — вся жизнь соткана из противоречий. Так будучи рядовым красноармейцем, я был назначен преподавать краткий курс истории партии младшему комсоставу. Сержанты и старшины на занятиях подчинялись мне. Учили краткий курс, обязаны были отвечать мне на занятиях, получать за ответы оценки и объяснять, почему пропустил занятие или опоздал на него. В остальное время я был у них в подчинении, и они отыгрывались на мне. Так вот на комсомольско-партийном собрании батальона (о нем я уже упоминал) я выступил с критическими замечаниями в адрес некоторых старшин и сержантов, учащихся у меня по курсу истории партии. Критиковались они за плохую посещаемость и успеваемость. И тут с места раздается командный окрик: «Прекратить обсуждать действия командиров!» На что я возразил: «Здесь, на этом собрании, нет командиров и рядовых, есть члены партии и комсомола». Однако комиссар батальона Середа вздумал меня одернуть, так сказать, «поправить». Тогда я, молодой комсомолец, болезненно чувствующий любую несправедливость, во весь голос задал вопрос: «Кто же старше — партия или армия, кто кого создал, армия партию или партия армию?» Вопрос повис в воздухе. А Середа, как я догадываюсь, взял на заметку мое выступление. И, как я думаю, стал рассуждать, примерно, так: «Этот грамотей опасен, может написать куда-нибудь, и тогда жди неприятности, надо бы от него избавиться».

Но дневника, чтобы меня упрятать в тюрьму, было явно недостаточно. Подвернулся еще один случай, который при достаточной подлости можно было использовать против меня. На летних учениях наводили телефонную связь. Красноармеец Раззадорин, ленинградский учитель математики, выбился из сил, неся на спине катушку с разматывающимся телефонным кабелем, и стал просить сержанта Панова заменить его вторым номером. На что Панов, здоровенный детина, постоянно без меры жрущий в красноармейской столовой, «стимулировал» движение Раззадорина вперед сильным тычком в затылок. Раззадорин упал носом в грязь. Наши «с высшим» были возмущены этим рукоприкладством, ибо оно не вязалось с нашими представлениями о советской армии. Кто-то возмущенно произнес: «Если бы он меня ударил, я бы заколол его штыком». Я уже писал, что под меня «подбирали ключи». Этот случай, чужая фраза и два негодяя-лжесвидетеля — вот все компоненты продуманного начала следствия по моему «делу».

Все приобретало законную окраску: дневник с якобы антисоветской агитацией и высказывание (которого с моей стороны не было) о намерении убить этого битюга-сержанта Панова. Высказывание, подтвержденное двумя «свидетелями».

Чтобы придать большую законность всему этому, осенью комиссар батальона Середа в легковой машине «М-1» («эмке») везет меня в Благовещенск и помещает в невропатологическое отделение военного госпиталя. Там меня обследуют невропатологи и психиатры и убеждаются, что я не «псих». Тем временем в гарнизонной прокуратуре полным ходом идет следствие. Мой дневник подвергают графологической экспертизе, чтобы доказать идентичность почерка моих писем к матери и дневника. Кстати, о письмах. Даже у тех, кто не был под следствием, письма вскрывались старшиной и сержантами. Цель этих действий мне не ясна. Возможно они думали поживиться, извлекая из конвертов бумажные деньги, которые иногда родные имели неосторожность посылать красноармейцам. Не думаю, чтобы они искали в содержании писем крамолу. Для этого надо было иметь не такой ум, как у этих «цензоров».

Окончательно убедились врачи в моем здравом уме и твердой памяти после того, как я прочел в доме отдыха комсостава лекцию о Л.Н. Толстом.

Итак, я был вменяем, не был одержим какими-либо патологическими фобиями, т.е. психически здоров и вполне годен для тюрьмы. Еще летом 1940 года, когда у меня отняли дневник, я был посажен на гауптвахту. Мотивировка — писание дневника. Десять суток я провел на гауптвахте, познакомился с интересными людьми и их судьбами.

Глава 5

«В армии учишься подчиняться дисциплине и безоговорочно выполнять приказания, а в тюрьме учишься не участвовать в жизни и смотреть на нее только сквозь решетку окна».

Бронислав Мушич «Автобиография».

Правила содержания на гауптвахте в то время были существенно изменены в сторону ужесточения. Такие изменения ввел новый нарком обороны Тимошенко, назначенный Сталиным вместо Ворошилова. А если еще на тебя «имели зуб» «отцы — командиры», то вполне понятно, что старшина роты, этот коротышка Останин, «забывал» прислать еду «арестанту» Толмачеву. Со мной некоторое время в камере гауптвахты сидел военфельдшер, к сожалению, я забыл его фамилию. Посадили его якобы за самовольную отлучку из части, где он служил. Он и его товарищ — старшина ходили в соседнее село в гости, заведя знакомство среди молодежи. Им обоим понравилась одна девушка. Однако она была благосклонна к этому фельдшеру. Фельдшер и старшина часто ходили в гости, никому не докладывая о своих отлучках из военной части. Когда однажды фельдшер, будучи один в гостях у любимой девушки, задержался там на ночь, старшина, его товарищ, донес на него и вместе с военным патрулем пришел в дом этой девушки арестовывать «преступника». Фельдшера за самовольную отлучку, разумеется, арестовали, оторвав от объятий любимой, как сказал бы любитель сентиментальных романов. Девушка плюнула в лицо старшине и высказала все, что думала о нем и о его подлом поступке. Так фельдшер оказался в одной камере со мной. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Отделался ли он штрафным батальоном или наше «справедливое» советское правосудие упрятало его в тюрьму — не знаю.

Летом 1940 года в камере гауптвахты, где мы с ним сидели, было жарко, душно. Ему хотелось курить, что запрещалось новыми правилами содержания на гауптвахте, установленными наркомом Тимошенко. Кормить нас порой «забывали». Тогда этот фельдшер и я решили петь, т.е. делать то, что тоже было запрещено. И мы дружно и громко, так сказать, «во весь голос», стали петь гимн Советского Союза — «Интернационал», «Вставай, проклятьем заклейменный…» — гремело из окна нашей камеры и разносилось по всей гауптвахте. По коридору забегали, засуетились. Часовой в коридоре открыл «кормушку» — маленькое оконце в двери камеры и потребовал, чтобы мы замолчали. В ответ фельдшер швырнул в дверь круглый чурбан, назначение которого было заменить табуреты. Прибежал дежурный по гауптвахте офицер, потребовал, чтобы мы замолчали. Но мы продолжали петь. Звуки гимна нашей родины разносились по всей окрестности. Верхом на коне прискакал комендант гарнизона. Он вошел к нам в камеру и строг приказал нам прекратить пение. Тогда я спросил его: «Как! Вы запрещаете нам петь гимн родины — «Интернационал»?» И фельдшер добавил: «Петь «Интернационал» запрещают в странах фашизма».

Сник комендант, заулыбался, угостил папиросами фельдшера, отдал ему всю пачку. Я от угощения отказался, т.к. не курю. Затем по-человечески попросил не петь, так как это грозит ему неприятностями. На человеческую просьбу мы откликнулись, пообещав больше не петь. Но напомнили о том, что нас забывают кормить.

И еще вспоминается встреча с человеком, чью судьбу искалечило советское «правосудие». Сидел со мной в камере гауптвахты Кузьма Гуржуев. На него тоже завели следственное дело, а пока он сидел как провинившийся, но, что он подследственный, он даже не подозревал.

У него было резко выраженное плоскостопие или то, что в народе называют «медвежья стопа». С таким дефектом ног в царской армии не призывали на военную службу, браковали. В Красную Армию таких брали, признавая их вполне годными. Это не делает чести врачам на призывных пунктах. Пострадавшие от таких врачей всегда их проклинали и считали их мерзавцами и приспособленцами. Впрочем случай с Гуржуевым не единичный. У нас в гарнизонной библиотеке работал, то есть служил действительную военную службу солдат с костным туберкулезом голени. У него на ноге был секвестр, и оттуда выходили маленькие кусочки. И врачи признали его годным к военной службе!

Но вернусь к судьбе Гуржуева. Он служил в пулеметной роте и на учениях, когда широко практиковались марш-броски, должен был на плече тащить ствол станкового пулемета «Максим». Из-за плоскостопия отставал от бойцов роты, плелся в хвосте, а то и вообще один, не в силах догнать ушедших в лихом броске бойцов. Получал за это взыскания. Старшина его возненавидел и всячески придирался. И вот однажды, когда утром был объявлен осмотр состояния малых саперных лопаток и все красноармейцы взвода, разобрав свои лопатки из пирамиды, стали в строй, Кузьма не обнаружил своей лопатки в пирамиде. Он в растерянности заметался по казарме, предвидя новый наряд вне очереди. При этом он воскликнул: «Ну, увижу у какого гада моя лопатка, зарублю его этой лопаткой». Лопатку держал в руках старшина… Старшина спросил сержантов: «Вы слышали, что он хотел меня убить лопаткой?» Сержанты дружно подтвердили. Так было состряпано дело по статье 58-8, которая означала террористический акт или подготовку этого акта. Так избавилась пулеметная рота от солдата с физическим недостатком — плоскостопием.