Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1

• Название: Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1
• Автор: Антон Дубинин
• Жанр: Историческая проза

«Противу безрассудной любви ничего не может человек». Св. Иероним

---

Собираю свои первые воспоминания о родителях — жалость и страх. Матушка мне еще в полубессознательном детстве казалась таким же ребенком, как и я сам — только немного побольше и посильнее; но столь же беспомощным перед грозной силой огромного человека, к которому я ни разу в свей жизни не обратился на «ты». Мой старший брат это часто делал — особенно когда подрос и стал из мальчика — высоким и веселым юношей; но и не зная никакой причины, я всегда чувствовал разницу меж его правом и своим. Он был настоящим, таким же, как отец, только поменьше; а я так и оставался «отвергнутым камнем», сыном матери, которому бы лучше родиться дочерью, то есть — не родиться вовсе.

Лет с пяти, научившись размышлять, я стал подолгу думать, почему же отец меня не любит.

Лет в десять я познакомился с двумя другими знатными детьми, поселившимися у нас в доме — и меня поразило откровение, что другие отцы иначе ведут себя со своими отпрысками. Даже со вторыми сыновьями.

* * *

Однажды, приехав ненадолго из замка Куси — на отдых к родичам — брат мой Эд, хорошо ко мне относившийся и любивший поговорить со мной, загадал мне загадку. Мы сидели тогда за домом, среди хозяйственных построек, и грелись на солнышке; брат учил меня очередной вывезенной из Куси науке молодых оруженосцев — пить крепкий аперитив и зажевывать мятными листьями, чтобы после изо рта не пахло. Я отпил глоточек, холодея при мысли, что было бы, увидь меня отец — и в то же время запретность наших действий вызывала у меня острое наслаждение, иллюзию свободы.

Я отпил — и закашлялся, и пролил прямо изо рта часть продирающего крепостью сладкого гипокраса себе на рубашку. Мне было тогда лет восемь, и дома мне не давали верхней одежды, кроме как для хождения в церковь — «зря марать», говорил отец, и матушка, как всегда, соглашалась. Я так и ходил в небеленой рубашке до колен, надеясь однажды дорасти до постоянного ношения штанов, как делают отроки. Почему-то мне казалось, что человека в штанах, тесных и шнурованных, куда труднее и хлопотней пороть — и возможно, отец станет делать это несколько реже.

А пока я облился из фляжки, очень испугался сладких желтых пятен на груди и постарался оттереть их теми же зелеными листочками, но в итоге только хуже замарал полотно. Охо-хо, не везет так не везет! Вряд ли удастся, горестно думал я, скрываться от встречи с отцом дольше, чем до ужина; чистую рубашку сейчас мне никто не даст, в общем, если брат меня как-нибудь не прикроет ради праздника, пропала моя головушка. Вернее говоря, задница.

— Слушай загадку, — решил отвлечь меня брат, вытягивая длинные крепкие ноги. — Это меня не кто-нибудь, а сам шатлен научил. Что такое: ни один человек того не хочет, но если все пойдет ладно, это получит?

Я долго думал, стараясь изо всех сил. Брат был старше меня на четыре года и примерно вчетверо умнее (жизнь в большом замке идет на пользу), и я не поспевал за его быстрой мыслью.

— Епитимия? — спросил я наконец, крайне неуверенно. В самом деле, кто же хочет суровую епитимью получить — штраф там большой, или трудное паломничество — а с другой стороны, все же лучше, чем когда тебе и такой не дают, живешь под отлучением…

Брат захохотал. Вот сморозил-то, сказал он, отсмеявшись, думай еще, дурень. Думай.

Я подумал еще.

— Жена?

Тут уж пришел черед брата таращить глаза.

— Почему ж вдруг жена? Откуда у тебя, малька такого, мысли о женах появляются?

Я объяснил, как мог — мол, жениться никому сперва не хочется, а надо — если хоть что-нибудь унаследуешь, надобно брать жену, как у всех, и наследников рожать. Брат на этом месте отпил сразу большой глоток аперитива — в свои двенадцать лет он пил, как взрослый мужчина! — и понурил голову. Выяснилось, что отец задумал его женить. И более того — скоро его невеста, нареченная, приедет из Куси — не куда-нибудь, а именно сюда, в наш уединенный дом, чтобы стать воспитанницей моей матушки.

То-то я испугался! Неизвестная невеста представилась мне огромной теткой с мясистыми руками, которая добавится в компанию отцу кричать на нашу бедную маму.

— Ох, Эд, братец, за что ж нам еще такое горе? Она хоть не особенно злая?

Любимая моя, единственная, если бы я тогда мог знать, что говорю о тебе!

Зачем же злая, поразился брат, самая обычная. Сам-то он ее не видел, она, дочка мелкого сеньора, в графском замке не жила; наверняка — обычная девчонка, мелкая совсем, вроде тебя, — объяснил брат, которому страх как не хотелось жениться, лучше уж стать крестоносцем и совершить множество подвигов. Несмотря на то, что отец решил завязать дружбу с сеньором Туротта и завладеть через брак парой его деревень и даже небольшим замком (ну, славным городским домом, не хуже нашего), составлявшими часть дочернего приданого.

Так я впервые узнал, что вскоре познакомлюсь с тобой.

Ответ на загадку — старость, сказал тогда брат. Старости никто не хочет, но это единственный способ долго прожить. А умереть молодым — большое горе и для близких, и для самой души, не успевшей искупить свои грехи на земле. Всякий знает, что муки чистилища в сто раз больше земных мучений!

Уж это-то я хорошо знал от нашего кюре, отца Фернанда. Он был человек высокий, сильный, с такими буйными светлыми волосами, что тонзурки на затылке у него почти что не было видно. Тем более что в обычное время, вне храма, он носил на затылке красивую шляпу с перьями, прикрывая «святую плешь», чтобы выглядеть краше. Отец Фернанд читал проповеди очень громко, просто-таки громыхая с амвона басовитым голосом, и все больше предпочитал любое евангельское чтение сводить к теме загробного воздаяния. Осанки он был скорее рыцарской, нежели священнической, и когда наш родитель злился на отца Фернанда, он частенько за глаза называл его «бастардом» — утверждая, что тот родился от сожительства сеньора Шато-Тьерри с гулящей пастушкой, после чего папаша и прикупил у епископа теплое местечко для сыночка, на беду — у нас под боком. У отца Фернанда был большой укрепленный дом рядом с церковью, почти такой же хороший и крепкий, как наш — с двумя этажами, с толстой трубой на крыше; кюре держал лошадей и иногда даже охотился с соколом, что его сан, в общем-то, запрещал, но не слишком строго. Мой отец жил с нашим кюре в состоянии некоего бдительного мира — то грозил поджечь со своими людьми его красивый дом, если тот продолжит требовать с его людей десятину ягнятами в пользу епископа; то, напротив, приглашал отца Фернанда в гости на Рождество, желая занять у него денег. Кроме того, кюре все-таки оставался в нашей округе единственным человеком, способным разделить с отцом зимние развлечения — винопитие до потери равновесия да долгие псовые охоты. Так что за неимением других достойных соседей для дружбы отцу приходилось довольствоваться священником и стараться с ним не ссориться.

Не отказывал себе наш кюре и в плотских радостях: в доме его жила священница[2] — так называемая «экономка», которая требовала к себе почтительного обращения «дама Бертрада». Она хорошо одевалась, в церкви занимала место рядом с моей матушкой — и, признаться, в своей красивой беличьей шубе, румяная, с холеным довольным личиком, куда более походила на здешнюю сеньору. От дамы Бертрады отец Фернанд имел двоих сынков, крепких рыжеватых бездельников, верховодивших деревенской молодежью и, по слухам, водивших по весне девиц и малолеток смотреть некое «дерево на лугу, где обитают феи».

Но несмотря на свое подобие светскому сеньору, отец Фернанд оставался хорошим, старательным священником. Он самолично отправлял службу — полностью и тщательно, не то что как прежний кюре, по словам отца, едва умевший пролепетать на латыни «Аве Мария». Поборами не пренебрегал, но и не особо злоупотреблял — разве что к Пасхе заставит отца пожертвовать на церковь две восковые свечи с руку толщиной. И то отец поворчит, пожадничает — и довольствуется одной. Сам крестил, сам хоронил, хотя и за деньги — но не за такие уж большие, требуя платы сообразно доходам каждого семейства, и ни разу не отказал в посещении больного. И проповеди он читал и составлял сам — хорошие проповеди, аж мороз по коже продирал, как отец Фернанд живописал адские мучения: обжорам, мол, в аду в отдельном покое подают блюда, кишащие червями, и заставляют съесть до дна, пока у них живот не лопается и не вываливаются кишки;

— а скупцам-то дьяволы открывают рты щипцами и заливают в самую глотку расплавленное золото. Золото вы возлюбили на земле больше благодати? Вот вам, получайте, жрите ваше золото, подавитесь им, берите его полной мерой! — И при этих словах сурово так взглядывал отец Фернанд в толпу, выглядывая в ней должников, не желавших доплачивать десятину приплодом скота;

— а лентяям-то, кто любил поздно вставать и нежиться в постели после рассвета, еще хуже приходится в аду: приковывают их несокрушимыми цепями к раскаленным ложам, залитым кипящим маслом, так что они и малой частички своего тела оторвать от кровати не могут, и кричат они великим криком, так что уши их лопаются от воплей друг друга, а рты покрываются кровавой пеной;