Джакомо Казанова - Записки венецианца Казановы о пребывании его в России, 1765-1766

• Название: Записки венецианца Казановы о пребывании его в России, 1765-1766
• Автор: Джакомо Казанова
• Издательство: Панорама
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-85220-132-4

Знаменитый авантюрист XVIII века, богато одаренный человек, Казанова большую часть жизни провел в путешествиях. В данной брошюре предлагаются записки Казановы о его пребывании в России (1765–1766). Д. Д. Рябинин, подготовивший и опубликовавший записки на русском языке в журнале "Русская старина" в 1874 г., писал, что хотя воспоминания и имеют типичные недостатки иностранных сочинений, описывающих наше отечество: отсутствие основательного изучения и понимания страны, поверхностное или высокомерное отношение ко многому виденному, но в них есть и несомненные достоинства: живая обрисовка отдельных личностей, зоркий взгляд на события, меткие характеристики некоторых явлений русской жизни.

---

- Никакой; посредством двух букв, которые мы прилагаем к числам месяца в январе и феврале, всякое недоразумение устраняется.

- “Говорят также, что вы не разделяете 24 часа суток на две равные половины?”

- Действительно, мы ведем счет суткам с начала ночи.

- “Странно! И если вы находите этот способ счисления удобным, то, по мне, он очень затруднителен”.

- Ваше величество, дозволите мне считать наш обычай предпочитательным вашему: с ним мы не имеем надобности возвещать всякий раз о заходе солнца пушечным выстрелом.

- “В добрый час. За то для нас это неудобство возмещается выгодой знать наверно о наступлении полудня или полуночи, когда стрелка на наших часах указывает цифру 12”.

После этой научной беседы, императрица разговаривала со мной о других обычаях Венеции и, между прочим, об азартных играх и лотерее.

- “Меня хотели склонить”, сказала она, “к учреждению лотереи в моем государстве; я на это согласилась, но под условием, чтобы ставка была не ниже рубля. Моя цель была - поберечь деньги человека бедного, который, не зная всех тонкостей игры и соблазняясь ее заманчивостью, постоянно мечтал бы, что dерно выиграть очень легко”.

Таков был последний мой разговор с великой Екатериной, несравненною государыней; которую никогда я не забуду.

...Однажды был я в петербургском французском театре. Сидя один в ложе, я порядочно скучал, как вдруг увидел в соседней ложе хорошенькую даму, также сидящую одиноко. Мы тут же познакомились. Дама говорила по-французски безукоризненно чисто и правильно (вещь, весьма редкая между русскими дамами), и когда я сказал ей об этом, то она объявила себя парижской артисткой, по имени Вальвилль.

- Я не имел еще удовольствия апплодировать вашей игре.

- “Неудивительно: я здесь уже с месяц, а играла всего один раз в “Folies amoureuses”.

- Один только раз? Почему же?

- “Потому, что я не имела счастия понравиться императрице”.

- Императрица весьма разборчива, причем не всегда бывает справедлива. Вы, конечно, намерены ходатайствовать по поводу преждевременного суждения о вашей игре.

- “Ни за что. Однако-ж, я аганжирована на год и потому мне будут платить по сто рублей в месяц; а по прошествии года, выдадут паспорт и деньги на обратный путь”.

- Вот это обстоятельство значительно оправдывает императрицу. Я полагаю, что, поступая с вами таким образом, она думает, что оказывает вам милость...

- “А между тем, выходит совсем иное. Невольное бездействие для меня более убыточно, чем выгодно: я отстаю от своего дела, не успев еще изучить его”.

- Если ваша скромность не обманывает вас в этом случае, так необходимо обратиться с просьбой к государыне.

- “Но каким же образом я добьюсь аудиенции?”

- Способом исходатайствования.

- “Мне откажут”.

- А нет-ли у вас кого из знакомых, кто мог бы по содействовать вам в этом?

- “Никого”.

(Казанова предложил актрисе ехать вместе с ним в Варшаву).

- “Как же вы”, сказала Вальвилль, “выхлопочете мне дозволение выехать из Петербурга?”

- Я не предвижу в этом затруднений, и вот чем можно устранить их отвечал я, принимаясь за письмо.

- “К кому оно будет?” спросила артистка.

- К императрице.

И я написал следующее:

“Умоляю ваше величество соизволить принять на вид, что, пребывая здесь в бездействии, я могу забыть мое ремесло актрисы и тем легче, что я не закончила еще изучения его. Великодушие, коим я ныне пользуюсь от вашего величества, может, следовательно, сопровождаться для меня более вредом, нежели пользой. Посему я была бы преисполнена глубочайшею признательностью за милостивое разрешение на скорейший выезд мой отсюда”.

- “И вы хотите, чтоб я подписала это?”

- Почему же бы вам не подписать?

- “Но, ведь, могут подумать, что я отказываюсь от путевых денег, да притом здесь нет ни полслова о паспорте”.

- Пусть я прослыву за глупейшего из смертных, если вы не получите, сверх суммы на дорожные расходы, ваше годовое жалованье не в зачет выданных вам денег.

- “Я не столь требовательна; это значило бы домогаться слишком многого”.

- Нет; сама императрица все поймет и сделает. О, я знаю ее! - “Вы человек тонкий и в этом мне с вами не тягаться. Пусть будет по вашему: перепишу письмо”.

...Прежде, чем Вальвилль рассказала мне историю своего прибытия сюда, я угадал, в чем дело. В Россию посоветовал ей ехать Клерваль (известный парижский артист). Имее поручение набрать комическую труппу для петербургского театра, он уверил молодую особу, что она рождена быть комическою актрисой и успеть непременно составить себе блестящую карьеру на берегах Невы. Приятным предсказаниям всегда верится легко, и вот она принимает вызов и вступает в ангажемент: решение, слишком смелое для молодой особы, которая от-роду не появлялась на сцене. Падение было более чем вероятно, и оно осуществилось на деле.

...Вальвилль выждала императрицу, когда она шла в часовню, и подала ей свою просьбу. Императрица прочитала бумагу на ходу, не останавливаясь, а потом сделала просительнице знак, чтобы она погодила. Через несколько минут просительнице возвратили бумагу с надписью на имя статс-секретаря Елагина. В этой надписи содержалось повеление - выдать актрисе годовое ее жалование, сто червонцев на проезд и паспорт. Все это она могла получить через две недели, потому что русская полиция выправляет иностранцам паспорты не прежде, как спустя пятнадцать дней после подачи о том просьбы.

...На другой день, по приезде в Варшаву, я отправился развозить рекомендательные письма, которыми запасся в Петербурге, и начал с князя Адама Чapтоpижского. Я застал его в кабинете, в обществе человек сорока. Прочитав поданное мною письмо, он отозвался с похвалою о том лице, от кого я имел эту рекомендацию, и пригласил меня на ужин. Приняв приглашение, я покаместь поехал к польскому посланнику при французском дворе, графу Сулковскому (Sulkowski), человеку обширных познаний, дипломату-энтузиасту, голова которого была набита проэктами в роде аббата де-Сен-Пьера. Он показал, что очень рад меня видеть и, имея, по его словам, многое мне сообщить, оставил меня обедать с ним вдвоем. Я провел четыре убийственных часа за его столом, где я играл роль не столько собеседника, сколько ученика, выдерживающего экзамен. Граф Сулковский говорил со мною обо всем, исключая того, о чем я мог с ним говорить. Его сильная или, лучше скажу, слабая сторона была политика; он решительно подавил меня своим неоспоримым превосходством в этом предмете.

Потом я поспешил к князю Адаму, чтобы скорее забыть диковинные порождения дипломатической премудрости. Там я нашел многочисленное общество: генералов, епископов, министров, виленского воеводу и, наконец, короля (Станислава Понятовского), которому князь меня представил. Его величество много расспрашивал меня об императрице Екатерине и знатнейших особах ее двора. Я был столько счастлив, что имел возможность сообщить ему подробности, которые, казалось, представляли для него живой интерес. За ужином я сидел по правую руку, монарха и он не переставал обращаться ко мне. Из собеседников мы только двое ничего не ели.

Король польский был росту небольшого, но хорошо сложен; его лицо было исполнено выразительности; он изъяснялся очень свободно и легко, речь его сверкала остроумием и любезностью... В обществе он всегда был в хорошем расположении духа... Он выказывал себя большим знатоком классической литературы и действительно имел в ней сведения, более обширные, чем кто-либо другой в его положении. Однажды, когда он заговорил о многих римских поэтах и прозаиках, я вытаращил глаза от удивления, слыша, как он сыплет цитатами из многих рукописных схоластических сочинений, манускриптов, неизвестных публике, а если и существовавших, то лишь по соизволeнию его величества (qui peutetre nexistaient que par le plaisir de Sa Maj-este)... Когда речь коснулась произведений Горация, я сказал, что, льстя Августу, он заставил этого государя обессмертить себя покровительством писателям, почему и самое имя Августа так популярно между венценосцами, что они присвоивают его себе, отказываясь от собственного.

Король польский (принявший имя Августа при своем восшествии на престол) сделался весьма серьезен при высказанном мною замечании и потом спросил меня: кто же были эти венценосцы, пожертвовавшие собственным именем имени Августа?

- Первый из них, отвечал я, был король шведский, называвшийся Густавом.

- “Какое же соотношение видно между Густавом и Августом?”

- Одно из этих имен есть анаграмма другого.

- “А где нашли вы такое указание?”

- В одном манускрипте, в Вольфенбюттеле.

Тут король расхохотался, вспомнив, что он сам делал ссылки на рукописные источники. Он спросил меня, не знаю-ли я какого-нибудь изречения из Горация, в котором сатира была бы прикрыта тонкой и деликатной оболочкой, и я отвечал: “Coram rege sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent”.