Александр Богданов - Перед рассветом

• Название: Перед рассветом
• Автор: Александр Богданов
• Жанр: Короткие истории

«Щаповаловский сход волнуется… Разгоряченные крики, наполняющие душную сборную избу, все растут и сливаются в упорный гул. Даже бородатые старики, всегда молчавшие, теперь жмутся плотной стеной к столу, протискиваются вперед плечами и локтями и с надсадой, уходя всем своим нутром в каждое слово, кричат:

– Незачем выделять!.. На што ему земля?.. Все равно – пахать сам не станет, а Игошину продаст!..»

---

– Бегтить?..

– Бегтить…

– Так ему и надо, – удовлетворенно говорит Тартыга, как будто все, о чем рассказывает Василиса, происходило на самом деле и участником этого был не Тартыга, а кто-нибудь другой.

– Что же поп мужикам сказал?

– Што сказал… Сказал, што такими, как ты, Сибирь заселяют. Я сама слышала… С матушкой огурцы в кадке перекладывали – опять тебя вспоминали… Таким, говорит, как он, надо колодки на ноги набивать…

Тартыга возмущается:

– Уж и колодки! Заколодили бы всех, да над кем пановать будут…

Молчание… Тартыга размышляет о том, как диковинно складывается его бродяжная жизнь. И в тихой темноте ночи придвигается близко к нему какая-то необъяснимая и новая сила, властно и крепко соединяющая его со всем, чем волнуется и живет деревня…

– Василиса, – шепчет он опять после молчанья.

– Што?..

– Ты обойди кругом, там к замку веревочка прилажена…

– Боязно… – отвечает Василиса и осторожно оглядывается по сторонам.

– Чего боязно?.. Никто не увидит!..

– Боязно…

– Экая ты, право, – досадливо вырывается у Тартыги… – А я думал, ты смелая… Ну, спасибо и на том, что пришла…

После двухнедельного ареста Тартыга на свободе. Ни гармоники, ни новых сапог у него уже нет… Все это продано и пропито… На ногах его стоптанные городские башмаки, а на голове бурый, кем-то подаренный гречишник.

В берестовом кузовке, который принесла Василиса, – хлеб и бутыль молока.

В тени поповского омета с нахлестами свежей соломы пахнет приятно колосом. Мягкий холодок сентябрьского вечера бодрит…

От выкатившейся ранней луны длинные синеватые тени. Тартыга лежит на боку, упираясь локтем в землю, и раздумчиво кусает соломинку.

– Хорошо здесь, Василиса, – говорит он, вдыхая большими глотками воздух.

Василиса в большом теплом платке, наброшенном на плечи.

– А хорошо, так и оставайся здесь, Григорий, – робко отвечает она, удивляясь тому, что сказала, и прислушиваясь в пустоте к собственному голосу.

Тартыга стряхивает с себя мечтательные думы, так хорошо и уютно улегшиеся в его душе.

– Нет, не рука мне здесь оставаться. Делать мне у вас, Василиса, нечего…

В тени он весь мягкий, словно за полтора месяца жизни деревня стерла с него остроту и угловатость, которые он принес из босяцкой жизни в городе. И слова его так грустно вплетаются в нежную задумчивость ночи.

– Решай, Василиса, пойдешь со мной аль нет?

Василиса колеблется и нерешительно проводит рукой по лицу… От волнения, которое она испытывает, круглые стеклянные бусы поднимаются и опускаются на ее груди… И голову туманит от внезапно поднявшихся заманчивых желаний. Рисуется соблазнительный город, где большие каменные дома и интересные, нарядные и богатые люди. Тартыга убеждает ее.

– Что ж тебе здесь делать? А?.. Хозяйства у тебя нет, а в кухарках жить – так лучше в городу уж, а не в глуши.

Василиса жмется к омету и перебирает кончики платка… В недоумении спрашивает:

– Как же так-то?.. Взять вот да и пойти?..

Тартыга ждет такого ответа, скрывает, что ему больно выслушивать слова отказа, и продолжает убеждать ее:

– Вместе, Василиса, пойдем. На одном месте будешь сидеть – никакого толку не увидишь…

Василиса беспомощно и по-детски глядит, на него. Узкие, неразвитые ключицы ее выпирают острыми соединениями, и она походит на девочку.

– Боюсь я, Григорий!..

– Чего ты боишься?..

– Боюсь!.. У нас вот как-то Мирохина Данька в городу жила, а потом вернулась, – спортили ее – вся в пупырях и зачивренная… Барчонок, бают, спортил…

Тартыга убежденно и поучительно говорит:

– Что же из того?.. Испортиться везде можно!.. На этот предмет каждый человек наблюдать за собой должен. И в деревне можно. Твоему попу, я чаю, тоже пальца в рот не клади… Правда, Василиса, обижает тебя поп?

Василиса смущенно опускает вздрагивающие ресницы.

Ветер тихо стелет по земле тени и шелестит сонными серебряно-сизыми кустами полынка, отбежавшего от заросших полянок на вытоптанную плешивину около омета.

– Что же ты молчишь?.. Обижает? – участливо допытывается Тартыга.

Василиса краснеет. В тени не видно, как лицо ее мучительно движется от стыда… Тихо она отвечает:

– Нет, поп у нас строгий, не балуется…

– Известное дело – попадья есть, – говорит Тартыга. – Ну, а псаломщик?..

Василиса низко опускает голову, – ей тяжело сделать это признанье, – и она с усилием говорит:

– Псаломщик намедни в пуньке в самый угол загнал, всю руку досиня защипал, больно – страсть!..

Тартыга вдруг становится злым и острым, не похожим на того размечтавшегося деревенского, который только что сидел рядом:

– Жеребцы гладкие!..

Он свертывает из бумаги папироску, чиркает о коробку серной спичкой. Синее пламя фосфора шипит и обдает его едким запахом.

– Не подожги омета, – говорит Василиса.

Тартыга бросает тлеющую спичку на землю и небрежно отвечает:

– Не лиха беда, если и загорится!.. Не обеднеет твой поп.

Оба молчат. Тартыга сосредоточенно попыхивает папироской. Лицо его то освещается – с выпуклыми рельефами носа, бровей и черных усов, – то погасает, полное загадочных мыслей.

Докурив, он спрашивает:

– Что же, Василиса, решай куда-никуда!..

Василиса глубоко вздыхает…

– Замуж, что ли, хочешь выйти?.. Так ведь кто ж тебя, бобылку, возьмет? И к полевой работе ты непривычна!..

Тартыга оглядывает худые руки Василисы, ее узкие плечи и маленькие ноги в кожаных полусапожках, непохожие на мужские широколапые ноги деревенских девок.

Василиса под его взглядом съеживается и уходит в себя. Ее сердце тревожно бьется от мысли, что вот уйдет Тартыга в город, и она останется опять одна с своей тоской…

– Не пойду я, Григорий, замуж, – говорит она, и в голосе ее дрожат глухие слезы.

– Что же ты, бобылка, будешь делать?

– А в келью уйду… У нас за Агафошкиными выселками деушки в кельях спасаются… К деушкам уйду…

– В кельях проку тоже мало, – говорит Тартыга, решая, что пора кончать беседу. – Ну, твое дело, – как хочешь…

Он поднимается и отряхивает с пиджака солому. Тоскливое и одинокое растет в душе Василисы… Все происходящее с ней – Тартыга, его внезапное появление и теперь уход – кажется ей каким-то смутным сном, который блеснул на мгновенье и уже пропадает…

– Куда же ты? – спрашивает она Тартыгу.

– Куда?.. В город, – отвечает он. – Пройдусь по холодку выселками, а обогреет солнце – завалюсь в стога, высплюсь…

– На ночь-то глядя, – говорит Василиса и ласково с покорностью заглядывает ему в глаза. – Хоша бы переночевал…

– Нет, пойду, – бесповоротно решает Тартыга. – Который день собираюсь, да все никак не выберусь…

Он оглядывается и поправляет на голове сбитый гречишник.

Василиса отвертывается от него, лезет за пазуху, достает холщовую тряпицу, развязывает и поворачивается снова.

– Ну хоша вот возьми на дорогу.

– Это что?

Тартыга протягивает руку и ощупывает пальцами теплый, пригретый на груди полтинник.

– Не надо!..

– Возьми, пригодится!..

Тартыга, подумав, берет.

Луна плетет вверху голубую вязь. Тартыга сжимает крепко монету. Сладкое ноющее чувство от давно неиспытанной ласки, которую он нашел так неожиданно здесь, в деревне, охватывает его… Дружно придвигаются поля, полынок… И поля ласковые и родные… И кажется, что все это старое, близкое, давно знакомое – и гумно, и солома, и полынок, и Василиса… Только все забытое… И смутно крадется холодная мысль: встретит ли он где-нибудь еще такую ласку? А если и встретит, – не будет ли тосковать о полях, о полынке, о Василисе?.. Может быть, он уже никогда более сюда не вернется?..

Василиса прислоняется к омету и, уткнувшись лицом в рукав, беззвучно плачет…

Тартыга бережливо обнимает ее за стан, дышит в ее щеки горячим и близким дыханием и дрогнувшим любовным голосом говорит:

– Ну, чего ты?.. чего?..

Еще не поздно, когда Тартыга возвращается через площадь.

Церковный дом, разделенный на псаломщическую и дьяконскую половины, освещен. У створчатого окна псаломщик разбирает партитуру церковных нот.

Тартыга издали всматривается в его профиль с узко сжатым лбом. Со злостью он наклоняется, шарит рукой по примятому гусиному остролистннку, схватывает булыжник и с размаху бросает в обшитую тесом стену:

– Эт-то тебе за пуньку…

Псаломщик бежит на дьяконскую половину, дрыгая жидкими козлиными ногами. На белых занавесках окон церковного дома появляются двигающиеся испуганные тени…

А Тартыга идет к «конопатому». В сенцах он оставляет берестовый кузов. «Конопатый» еще не спит. Он сидит за столом. Хозяйка его Агафья штопает что-то при тусклом свете жестяной лампы. В углу на дощатых широких нарах спят двое ребят, прикрытые ветошью.

Игнат спрашивает Тартыгу, не хочет ли он есть, и отодвигается на край скамьи, очищая место подле себя за столом. Тартыга кладет на подоконник гречишник и садится. Движенья его серьезны и значительны. Теперь он совсем напоминает степенного, домовитого мужика, который в других вызывает только уважение…