Владлен Анчишкин - Арктический роман

• Название: Арктический роман
• Автор: Владлен Анчишкин
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

В «Арктическом романе» действуют наши современники, люди редкой и мужественной профессии — полярные шахтеры. Как и всех советских людей, их волнуют вопросы, от правильного решения которых зависит нравственное здоровье нашего общества. Как жить? Во имя чего? Для чего? Можно ли поступаться нравственными идеалами даже во имя большой цели и не причинят ли такие уступки непоправимый ущерб человеку и обществу?

---

— Я не разлюбил тебя, Рая. Я люблю тебя даже тогда, когда ненавижу.

— Что я тебе сделала?

— Это бывает лишь иногда, Рая. В этом не виноваты ни ты, ни я.

— Я не жалею себя — стараюсь, Романов… чтоб нам и детям было хорошо…

— В семье, где женщина трудится наравне с мужчиной, а порою и больше, бывает такое, Рая: и жена иногда ненавидит мужа и муж жену.

— Господи… Когда ты перестанешь терзать себя и меня?

— Больше не буду.

— Не нужно обижать меня…

— Не буду.

— Нас только двое, Романов. У нас ближе нет никого друг для друга. И дети…

— Я больше не буду обижать тебя, Рая.

— Я не знаю… Если б ты знал себя так, как я тебя знаю… Ты хочешь что-то сделать, Романов…

— Все сделалось само по себе.

— Что ты задумал?

— Все уже сделалось… У нас есть что-нибудь выпить?

— Коньяк в тумбочке. И спирт… Ты что-то надумал…

— Все уже сделалось. Давай выпьем.

— Через четыре месяца мне тридцать два, Романов. И двое детей. Начинать сызнова…

— Мне уже тридцать семь, Рая. Мы не будем начинать сызнова. Для нас хватит того, что мы начали пятнадцать лет назад. Давай выпьем.

— Уже поздно.

— Давай.

Ты смотрела большими глазами, была без очков. Ты улыбалась покорно, как улыбается женщина, которая знает, что слабость женщины делает женщину близкой: мужчине хочется защищать ее и беречь — дорогую женщину; за покорной улыбкой жило настороженное ожидание…

А знаешь, Рая, что чувствовал, думал Романов в эти минуты? Он думал: мы культурные, умные люди, считаем себя такими. Образованные. Мы знаем, что не всегда, везде нужно идти на рожон. Мы умеем уступить насилию обстоятельств, людей, переждать. Умеем. А всегда ли уступки, ожидания оправдывают время, потраченное на уступки и ожидания? Ведь время — это не расстояние между делениями на циферблате часов, не бухгалтерские ведомости, по которым кассир выдает зарплату, не смена календаря на стене, а жизнь, которая проходит и не вернется.

Он чувствовал, что не уступит напору настойчивой нежности, ласки. Чувства играли в нем. Когда найдешь то, что мучительно долго искал, всегда упрекаешь себя, что сразу не посмотрел туда, где было то, что искал, — чувства как бы освобождаются. Романов нашел. Да, Рая, тогда он уже нашел. Там, в скалах Зеленой, он нашел не только Афанасьева; из ревущего Ледяного фиорда он вынул не только металлический кожух, похожий на наполеоновскую шляпу, увеличенную до гигантских размеров: в домике Батурина он принял на ладони души не только красную слезу Батурина, — Романов вместе с Афанасьевым нашел и себя; вместе с кожухом вентилятора он вытащил из-под могучих валов гренландского наката и себя: из зала с багровыми окнами вынес вместе с красной слезой все, к чему так долго и мучительно шел, запружиниваясь.

Ночью, на Птичке, хранимый любовью жены и удобствами жизни, Романов уже знал: уступки перед обстоятельствами, людьми, потерянное в ожидании благоприятных условий время — это не обороты стрелки на циферблате часов, не снятые со стенки календари, а жизнь, которая не вернется. А стремление жить, пользуясь в первую очередь благами времени, оборачивается, как правило, душевной депрессией…

Романов и раньше знал это. Мы многое знаем. Но, видимо, так устроен человек: ему нужна шишка на лбу или обвал, чтоб знания, доставшиеся от других, сделались собственным выводом.

Не потому ли часто мы так мудро поучаем товарищей в трудную для них минуту и сами мучительно не можем решить, как быть, когда такая минута настигает нас?.. Наверное, есть люди, для которых достаточно споткнуться однажды о незнакомый порог, чтоб вспомнить завет бабушки: «Надо, касатик, смотреть под ноги», и они уж смотрят каждый раз, когда делают новый шаг в жизни. Романов завидовал таким людям. К нему все, чем он был жив, приходило после шишек и мучительного одиночества под обвалами. Видимо, не так уж проста жизнь человеческая, как мы часто думаем о ней, плывя по течению, подкармливаясь мелкими удовольствиями бытия.

Пусть не оскорбит тебя, Рая, но тогда ночью, на Птичке, рядом с тобой, в постели, Романов думал с напряжением не только о твоем теплом и холеном, манящем теле, как, бывало, прежде. Он чувствовал не только напор настойчивой нежности, ласки, а и то, что на сей раз устоит перед этим напором.

III. Между нами Студеное море

Романов возвращается, кивает мне из рамки, прибитой к стене, с таким же узором, какой был на Птичке:

— Валяй, старик… твоя очередь…

Я отступаю теперь — ухожу в прошлое, чтоб, возвратись, принести на ладони крупицу мудрости, отобранной временем… Хотя бы крупицу.

Ты помнишь, Рая, как это было?.. Это было в апреле. Я получил из Москвы радиограмму:

«Управление треста предлагает вам остаться третий год внедрения экспериментального угольного комбайнового комплекса Василия Романова разработки Антона Борзенко тчк Зайцев Москва…»

Ты сказала:

— Или я, или комбайн! — Глаза сделались больше очков. — И запомни, Санька: в Крыму ты шутил с Афанасьевым — «Вот эта дорога, по которой уехала моя жена из Фороса. Но она уехала не из Фороса, а от меня… насовсем…», ты повторишь эти слова, когда будешь смотреть на дорогу из Ледяного залива в Гренландское море, но на этот раз они будут правдой. Я не стану ждать тебя в Москве дня, если для тебя есть вещи дороже жены и детей! Я женщина — бабий век короток, теперь не война. А в моей капле молния еще не угасла, Саня. Будешь кусать локти — будет поздно. И моя работа не менее важная, чем твоя: мое место осталось за мной и в клинике и в институте. Дети отвернутся от тебя, когда ты возвратишься на родину, — я постараюсь все сделать для этого! Выбирай!

В жизни каждого человека бывают минуты, когда он остается один на один с собой — лицом к лицу со всей жизнью, которая была, есть и будет. Ты заставила меня думать о жизни и смерти: жизни, которой смерть не страшна, о смерти, которая приводит в трепет жизнь, не успевшую оставить себя после себя для продолжающих жить, для тех, кто будет. Я думал о жизни и смерти — и о себе.

Слишком рано я начал учить других: упиваясь своим героическим прошлым, растратил прошлое, поучая; упустил настоящее за воспоминаниями, — я боялся смерти, когда повисал в скалах на тонком канате, когда ревущий вал из Гренландского моря накатывался, накрывая с головой…

Я думал о жизни и смерти — о себе и о детях.

Дети вырастут, поймут — простят отца, когда узнают, что он отдал себя без остатка для лучшей жизни. Дети осудят отца, который любил, был рядом, жизнь делал походя, — жил своей норкой. Мужчина может все сделать для лучшей жизни детей, когда делает дело единственное для него на всю жизнь, творит с любовью, красиво. Нелюбое дело человек сделает лишь вполовину; в его деле не найти красоты. А на русской земле мужики и в революцию шли потому, что им жить надоело по-лошадиному, чтоб жизнь сделать красивой.

Впервые за многие годы я думал и чувствовал так.

Вот почему я и сказал тебе, «выбирая».

— Я останусь на Груманте.

Ты помнишь, Рая, что было потом?.. Грумант успел закончить новую шахту к Первомайским, грумантчане выдали на-гора первый уголь из новых лав — в рабочем зале столовой, на втором этаже, был банкет, — были тосты.

— За мужчин! — сказала ты, подняв фужер, налитый до края вином. — За мужчин, которые умеют не только строить шахты на Северном полюсе, механизировать какую-то выемку какого-то угля, но которые могут видеть в своей жене человека равного себе! Че-ло-ве-ка, а не наложницу, стряпуху, уборщицу, прачку!..

Хорошо у тебя получилось — эффектно. Но никто не видел того, что я, Рая: я смотрел тебе в глаза… в них была усталость. Ты — хирург, врач — знаешь: усталость приходит к женщине раньше, чем к мужчине.

А помнишь, Рая, что было потом?.. Это было уж в мае, после праздников, когда «Лена» разрушила лед в наших фиордах — сделала майны для пассажирского «Сестрорецка», — открылась навигация «нашего года». Я написал на юшарах московский адрес, погрузил на палубу «Сестрорецка» тебя и юшары, ты сказала:

— Все, Санька, все. Целоваться не будем. Я не подам тебе руки… Слава богу, на нашей земле Советская власть, и я могу заработать на кусок хлеба и бутылку молока для себя и детей… Все… Я не хочу, чтоб ты возвращался в Москву.

Ты разревелась, ушла по трапу на нижнюю палубу — в каюту. Пошла тебя успокаивать Ольга, — теперь Афанасьева Ольга. Я тут же взял листок, написал, потом передал Ольге:

«Помни, Юра! Сын должен быть лучше отца; во всем — в здоровье, в уме — красивее. Если сын хуже отца, значит, жизнь отца была неудачная. Ты — это не только ты, Юра. В тебе твой отец, твой дед, твои прадеды. Все ошибки, которые они делали в своей жизни, ты должен предупредить, побороть недостатки. Все лучшее, что было в них, должно стать твоим, плюс к этому — твои личные прибавления. Старайся быть во всем лучше отца, сынок… Мне будет приятно».