Владлен Анчишкин - Арктический роман

• Название: Арктический роман
• Автор: Владлен Анчишкин
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

В «Арктическом романе» действуют наши современники, люди редкой и мужественной профессии — полярные шахтеры. Как и всех советских людей, их волнуют вопросы, от правильного решения которых зависит нравственное здоровье нашего общества. Как жить? Во имя чего? Для чего? Можно ли поступаться нравственными идеалами даже во имя большой цели и не причинят ли такие уступки непоправимый ущерб человеку и обществу?

---

— Д-д-ду-у-ура! — протяжно выдавил он из себя.

Новинская отшатнулась, больно ударилась поясницей, спиной и затылком об угол застекленного шкафа с книгами и документами: очки упали на пол. Батурин потерял четкие очертания… Запомнились лишь глубокие складки у губ и боль в глазах… и ямочка на щеке, по которой била. Было безразлично, что сделает Батурин еще, скажет, в голове лишь гудело тревожно: хоть бы никто не заглянул в кабинет и — не дай бог! — Романов.

Батурин ушел; дверь осталась открытой. Новинская подняла и надела очки; поправила платье, прическу… Батурин вернулся. Он шагнул через порог, как через бочку, закрыл дверь за собой.

— Меня, однако… — объявил, приближаясь. — Ум-м-мг-г-г… Баба!

На бледно-серой щеке белела пятерня. В середине пятерни виднелась похожая на шрам ямочка. Батурин поднял с пола халат и положил на топчанчик, вновь вышел.

Ощущение горячих губ и колючей щетины на шее у Новинской — все, что было в кабинете, было настолько грубо и тупо, что Новинская почувствовала: ее может стошнить. Она подошла к окну, прижалась к холодным стеклам щекой и ладошкой… Батурин сбегал по сырым, скользким ступенькам лестницы, воротник старенького дождевика был поднят. Рукой Батурин придерживал воротник, прикрывал щеку. Внизу, у «Дома розовых абажуров», он остановился; посмотрел через плечо на больницу и пошел своей обычной, неторопливой походкой, слегка переваливаясь с ноги на ногу. Рукой придерживал воротник… Шел так, словно ничего не случилось… Новинская вспомнила, как он рычал, метался — из кабинета в кабинет, — улыбнулась невольно… Слезы вдруг хлынули. Господи!.. Какая же это трудная роль — быть на земле женщиной… Из года в год, изо дня в день — на минуту нельзя забывать, что за тобой охотятся, как… Она не могла подобрать даже сравнения… Слезы текли…

Люди охотно говорят о женщине как о первопричине падения и почему-то снисходительно обходят, если не ставят в заслугу, слово о наглом насилии мужика, на силе основанном.

Романов был в шахте. Новинская ждала его с нетерпением, как единственного на острове человека, который мог защитить, пожалеть, и боялась его возвращения: лиловые синяки на плечах делались страшными.

Вечером в пустой, тихой Птичке Новинской сделалось одиноко, тревожно, словно должно было еще что-то случиться, — она ушла играть в клуб на рояле: время за музыкой текло для нее незаметно — до возвращения Романова меньше останется ждать.

Спать легла рано. Старалась уснуть — не могла: было такое состояние, будто еще что-то случится. Взялась дочитывать книгу — не читалось: глаза скользили по строкам, слова пролетали мимо сознания. Лежала в темной комнате, куталась в одеяло до подбородка, хотя и не было холодно, думала… Старалась думать о детях, о Романове, о себе. Думалось горько.

Романов пришел после двенадцати. Новинская еще не спала, чего не бывало с ней за последнее время. Хотела встать или позвать Романова — поговорить… но почему-то лежала не шевелясь; глаза были закрыты. Романов тихо окликнул ее. Новинская не шелохнулась. Сама себе удивилась: почему так? — и после этого не повернулась к Романову.

Мужья легко верят необузданной фантазии своего ума, если дело касается нравственности любимой, единственной на всю жизнь, и не способны принять убедительной правды, приведенной в оправдание…

Почему в оправдание?.. В чем она виновата?.. Перед кем?.. И именно потому, что, кроме Романова, не было другого человека на острове, с кем Новинская могла быть откровенной, не стесняться ни в чем, и потому, что именно с Романовым — и в первую очередь с ним! — теперь она не могла говорить о том, что случилось, — разозлило ее.

Уснула, когда Романов уже спал, — одинокая, беззащитная… и несчастная.

Проснулась среди ночи от шума; шум шел из-за окон. Проснулась внезапно, тревожно, словно что-то случилось; голова была ясная, будто не было сна. За окнами что-то обрушилось… рушилось… Романов лежал у противоположной стены на кровати, ровно дышал… Шел дождь с такой силой, что казалось: за стенами Птички нет ничего, кроме обвального ливня. Иссиня-серые стекла в окнах дрожали, как марево; по ним сбегали потоки иссиня-черной воды.

Дождь шел всю ночь и весь день; небо лежало на крышах домов; за потоками воды скрылись скалы, ущелье. Ручей Русанова вышел из берегов, сделался желтым; вода клокотала. Вместе с водой катились шумно к соленому берегу галька и камни; то и дело мелькали, переворачиваясь на поверхности, кисточки мха, стебли лишайника.

Шел дождь.

Арктический дождь.

Первый дождь наступающей осени. Наверное, такие дожди бывают в тропиках. Только этот — холодный как лед… дождь последних дней лета… обвальный арктический ливень.

IV. Я подумаю

Батурин спросил:

— Ты писал в трест насчет перевода на Пирамиду?

Романов ответил:

— Да… в прошлом году.

— Ты; стало быть, и жену заберешь с собой?

— Заберу…

Батурин сказал:

— С зажигалкой, однако, возиться надобно, как с младенцем: опять чего-то испортилась… Дай спичку.

Романов вынул из кармана коробок со спичками, положил на ладонь, подставленную Батуриным. Ладонь была шершавая; пальцы короткие, сильные; ногти куцые, словно бы обгрызенные. Батурин прикурил. Раскуривал свой неизменный «Казбек».

— Хорошая у тебя жена, Александр Васильевич, — сказал он. — Хороший работник… Чалый-то жив. Живет малый.

Романов ничего не сказал.

— Главный написал заявление, — сказал Батурин. — Просится, стало быть: на материк хочет вернуться… Приболел малость…

Романов молчал.

— Главный будет стонать до отъезда, — продолжал Батурин. — Ишиасом можно болеть, сколько вздумается. Как думаешь, Александр Васильевич?

Романов пожал плечами.

Разговаривали в технической нарядной. В комнате никого не было, кроме них; сидели у стола рядом, курили. Батурин держал в руке спичечный коробок. Романов дышал сдержанно. Батурин рассматривал замысловатый рисунок на этикетке коробка. Романов тоже смотрел: раньше он не обращал внимания на рисунок. Батурин спросил:

— Груманту нужен главный. Как ты на это, Александр Васильевич? Романов ответил:.

— Дело хозяйское.

Батурин сказал:

— Попробуем сделать, стало быть. Тяни эксплуатацию пока что. Я уже начинал думать, что ты маленько того… В тундре Богемана ты был шахтером, Александр Васильевич. Постарайся быть шахтером и в шахте.

Папироса погасла. Спички были у Батурина. Романову хотелось затянуться пару раз, прежде, чем ответить. Батурин положил спички в карман. У него была привычка: класть чужие спички в карман. Романов осторожно положил папиросу в банку из-под консервов, сказал:

— Я подумаю.

V. Воленс-ноленс!

Никогда, ничего не скрывала она от Романова. Это давало ей право чувствовать себя свободно рядом с ним, голову держать гордо, требовать. Теперь сама оказалась в его положении: кровоподтеки на плечах расплывались, делались синими. Она могла сказать: «Санька, случилось…» — и рассказать о том, что случилось. И не могла. Романов мог подраться с Батуриным, если б Батурин посмел обидеть ее, оскорбить. Но из-за этого… Она даже слышала, видела в воображении, как Романов станет, как повернется и скажет: «Значит, ты дала повод… Сознательно или подсознательно, но ты хотела этого, добивалась и получила. При чем же здесь я?» Она могла бы унизиться до «прости меня, Саня», но после этого не смогла бы чувствовать себя свободно рядом с ним, гордо, а следовательно, не смогла бы быть вообще рядом с Романовым. А ей не хотелось терять Романова: он был всем для нее. Но он… Романов не только не заступится в этом, но первый осудит — жестче, нежели все на Груманте, вместе взятые; перед всеми придется терпеть ей позор, перед ним — наказание. А за что? Что она сделала?..

Новинская начинала ненавидеть Романова. Это он вколотил ей, мерзавец: «Я многое могу простить тебе и прощаю, но жить с общедоступной женщиной… Перед этим меня не остановят и дети», — вколотил так, что она не забывала об этом и когда Романов бывал за тысячи километров. Помнила. И верила: «Не будет жить… Не остановят и дети». Поэтому боялась признаться ему и теперь в том, что случилось, как бы наперекор всему старалась доказать себе и Романову, что она и теперь с синяками, не хуже той, какой была прежде, — не хуже Романова! — придиралась к нему по пустякам, мучала. И правильно делала! Это он виноват во всем. Из-за него она жила двойной жизнью — дрожала перед разоблачением. Наскоки на Романова слились в единую цепь. Романов терпел. Но всему бывает начало, приходит конец: Романов начал догадываться, что с ней что-то неладное, потребует объяснений, а синяки не прошли; в конце полярного дня, когда солнце прячется за горизонт лишь на два-три часа, не скрыть их и ночью, при задвинутых шторах. Поняла. Все может кончиться тем, что Романов рано или поздно заметит синяки на плечах — и чем позже тем хуже! — случится скандал, в котором Новинской придется сыграть жалкую роль, какой она никогда не играла и вряд ли выдержит. А Романов в конечном счете может натворить такого, освирепев, что поздно будет идти на попятную — придется бежать с позором на материк. Воленс-ноленс, а нужно было предпринимать что-то… такое… чтоб скрыть все, что случилось. Новинская подняла трубку.