Владлен Анчишкин - Арктический роман

• Название: Арктический роман
• Автор: Владлен Анчишкин
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

В «Арктическом романе» действуют наши современники, люди редкой и мужественной профессии — полярные шахтеры. Как и всех советских людей, их волнуют вопросы, от правильного решения которых зависит нравственное здоровье нашего общества. Как жить? Во имя чего? Для чего? Можно ли поступаться нравственными идеалами даже во имя большой цели и не причинят ли такие уступки непоправимый ущерб человеку и обществу?

---

Огонек на сукне, обтягивающем крышку стола, дымился: в кабинете запахло паленой шерстью.

— Ну-ко погоди, — велел он. — И не смей о Ленине так! Щенок!

Он вновь схватил спички, прикуривал.

— Ты с чего это так… с начальником рудника, щенок?

Афанасьев остановился у тамоура, снял шапку, опять набычился.

— Вы считаете себя на Груманте шахтером номер один, й-а-я пока что шахтер номер тысяча один. Но и я шахтер… Мы под одной Конституцией живем, Константин Петрович, под одними правами и обязанностями ходим. В одной шахте…

— Ты щенок! — прогудел Батурин, взмахнув рукой: спичка погасла; дымилось сукно на столе. — Щенок!

— Вот, — сказал Афанасьев, бросив шапку на стул, вывернул руки ладонями вверх. — Вот…

Он шел широкими шагами через кабинет к Батурину, неся впереди себя руки.

— Вот, — повесил ладони над столом; они были покрыты желтыми мозолями, в поры въелись угольная пыль, металлический порошок, машинное масло. — Та-ат-аких рук у щенков не бывает!

— Убери… щенок!.. — велел Батурин. — Суешь под нос начальнику рудника. Подумал бы маленько дурной башкой, суешь-то кому.

— И-а-я был щенок, когда приехал на Грумант, — твердо сказал Афанасьев. — Таких рук у щенков не бывает.

— Убери, говорю!

Афанасьев обстучал себя ладонями по груди, вынул из бокового кармана пальто листок бумаги, сложенный вчетверо, развернул и положил на стол перед Батуриным — накрыл им тлеющее сукно, прихлопнув: из-под листка пахнуло дымом — сукно перестало тлеть. Батурин не взглянул на листок.

— Чего это? — спросил он, наблюдая за парнем так, словно впервые заметил в нем что-то.

— Заявление. Прошу перевести меня в рядовые рабочие, — сказал Афанасьев, — ба-аб-езразлично какой специальности — мне все равно.

— С чего?..

— Ас та-ат-ого, что мне нравится быть в рядовых. Сейчас я бригадир — вы кричите каждый раз, стоит мне чихнуть: «Сниму!.. Переведу!..» Буду рядовым — дальше лавы не угоните, меньше лопаты не дадите, ва-ав-от с чего. Куда ни сунете — везде рядовым буду. У меня тоже есть рабочая гордость.

Батурин держал дымившуюся папиросу в руке, отведя ее в сторону; в упор смотрел на Афанасьева, но так, будто обнимал его взглядом, заглядывая, что за спиной у парня.

— Ну-ко… выйди в приемную и разденься, — велел он вдруг; в уголках твердо обозначенных губ мелькнуло что-то похожее на улыбку — тень улыбки. — Так-то в кабинет к начальнику рудника входить?.. Не лыком шитый… Ну-ко!

— Извините, — сказал Афанасьев.

— На деле надобно быть культурным человеком, а не словами… Философ… Эк-ка…

Афанасьев вышел, прихватив шапку.

— Как ты на это, Александр Васильевич? — спросил Батурин, кивнув на тамбур, раскуривая папиросу, глубоко и поспешно затягиваясь.

— Шерсти на полушку, а крику на всю Калужскую, — сказал Романов уклончиво.

Его настораживало поведение Батурина. Что-то в нем было такое, что заставляло думать: Батурин дразнит парня… Но зачем?..

Батурин затянулся несколько раз, пока Афанасьева не было в кабинете, переложил заявление в сторону, счистил пепел с сукна, стряхнул пепел с форменного кителя горного инженера, взял себя в руки. Но жилка над глазом пульсировала по-прежнему напряженно.

— Рабочая гордость, стало быть? — переспросил он Афанасьева, когда тот возвратился, оправляя пиджак, манжеты белой рубашки с золотыми запонками. — Садись, садись… философ.

Афанасьев сел на стул у стены, против Романова, сел на краешек стула, широко расставив ноги, подтянув брюки на коленях; уперся локтями в колени, подняв голову, опутанную бинтами.

— У каждого шахтера она есть, Константин Петрович, — сказал он, сжав пальцы в кулак. — Вы стали уж забывать, а она есть. Ша-аш-ахтер жив своей гордостью, кем бы он ни был — навальщиком или лесогоном.

— Так-так, — поощрял его Батурин, тоже сев в кресло, разложив локти на столе, наблюдая.

— А ма-ам-не еще нечего терять, — продолжал Афанасьев, глядя на руки. — У меня еще хватит времени поработать и инженером… И та-ат-оптаться по мне никто не будет… А разговаривать со мной в таком тоне, в каком вы разговариваете, я запрещаю вам, Константин Петрович.

— Запрещаешь, стало быть? — переспросил Батурин, не вынимая папиросы изо рта, губами отводя ее в сторону, щурясь от дыма.

— За-аз-апрещаю, — твердо повторил Афанасьев, встряхнув черно-белой головой. — А если вы еще раз посмеете кричать на меня, оскорблять, будете извиняться перед всем рудником… при консуле и секретаре профкома.

— Так-так, — поощрял Батурин, поглядывая на Афанасьева, на Романова так, будто решался на что-то, колеблясь. — Одним глазом виднее, стало быть?

— Вот именно, — сказал Афанасьев. — Одним глазом даже картины рассматривают — красоту.

Батурин решился: выплюнул папиросу в угол, где стояла корзинка для бумаг, взял заявление Афанасьева, красный карандаш и быстро написал что-то на заявлении, расписался.

— Возьми, — протянул Романову листок, прогоревший в середине. — Посмотрим, как он теперь будет разговаривать с начальником рудника…

Афанасьев поднялся, не торопясь, поправляя манжеты, подошел к Романову, заглянул в листок. На заявлении было написано: «В приказ. Назн. исполн. обяз. мех. окра».

— Ну-у-у? — спросил Батурин, откинувшись к спинке кресла.

Афанасьев возвратился на место, сел на краешек стула; свободный от бинта глаз вновь взблеснул — не огоньком, а холодным отражением.

— На-ан-е буду, — сказал он твердо.

— Будешь, — сказал Батурин. — Ты и сюда ехал на инженерскую должность…

— Не буду.

— Будешь!

— Нет! — сказал Афанасьев и встал. — Ва-ав-ы Лешку мучили этим «исполняющий обязанности», с Александром Васильевичем рассорили…

— Вон… к чертовой матери! — подхватился Батурин; кресло вылетело из-под него — ударилось спинкой о подоконник. — Цену вздумал набивать, щенок?

Афанасьев шагнул к двери, потом остановился и, резко поворотясь, посмотрел блестевшим глазом на Батурина на Романова — тоже решился, стиснув зубы:

— На-ан-е буду «и. о.», хоть тресните! Я шахтер, и вы не сделаете из меня «Кио», чтоб развлекаться?

— Во-о-он!..

Романов сунул в карман куртки заявление с резолюцией и вышел вслед за Афанасьевым, оставив Батурина одного. Парень быстро уходил по коридору; дверь из приемной в коридор была распахнута настежь. Афанасьев поспешно надевал на ходу пальто, шарфик. Романов был возле общей нарядной, когда в приемной послышался громовой голос Батурина:

— Вызовите начальника ЖКО немедля — пусть сам, стало быть, лично снимет пыль с тамбура, если не хочет, чтоб я его снял. Вернусь из шахты, чтоб все блестело! В приличном костюме нельзя зайти в кабинет, язви его… Письмо в министерство порвите… В Москву-у-у, однако! Где еще министерства бывают?!

К концу дня Романов принес Батурину проект приказа на подпись. Он пропустил слова — «исполняющим обязанности», — написал: «механиком отдела капитальных работ». Батурин подписал приказ, не взглянув на него… и на Романова.

И Романов опять подумал: «Зачем он избивает парня, дразнит?..» Зачем он и его, Романова, заставил присутствовать на этом «уроке воспитания»?..

VII. Ты мне нужен

Почти десять дней прошло — Викентий… ни слова, ни полслова. И вдруг телефонный звонок.

— Давай, понимаешь, сходим в шахту, Александр Васильевич, — предложил Шестаков. — На окре, понимаешь… Надо посмотреть, как там. Нам-то, понимаешь, не только строить, а и уголь добывать в засбросовой части.

Романов насторожился. Вздохнул. И тут же подумал с улыбкой о Викентий Шестакове. За эти дни профсекретарь перешел на «ты» со всеми руководителями рудника, исключая Батурина; к рабочим, итээровцам, с которыми раньше был в коротких отношениях, обращался теперь лишь в вежливой форме — приручал и их к новому своему положению… и соответственному отношению к себе. «Такая работа, понимаешь… Секретарь должен быть авторитетом для всех; он, понимаешь, лицо… не только профбюро, а всей организации». Поменял форму разговора и с Романовым: умудрялся формировать свой речевой поток таким образом, что он как бы обтекал местоимения «ты» и «вы», сжимая их в нечто единое-среднее, и нельзя было упрекнуть Викентия ни в том, что он слишком осторожничает, ни в том, что похлопывает по плечу.

Встретились в общей нарядной, уже в шахтерках. Викентий был похож на копну сена, обряженную в брезентовую пару. Но двигался оживленно. Он был взболтан чем-то основательно и беспрерывно разговаривал. Обо всем. О том, чего Романов ждал от него, ни слова. Не торопился спрашивать и Романов: терпел почти десять дней, стерпится и еще минуту-другую.

Вошли в людской ходок. Викентий разговаривал. Добрались до камеры лебедки БЛ-1200. Афанасьев с главным механиком, Гаевым, слесарями-монтажниками делал пробную прокрутку бесконечной откатки, — о «деле, понимаешь…» Викентий ни слова. Спустились по уклону двухпутевого бремсберга в засбросовую часть, обошли все выработки, забои, — Викентий словно бы забыл «о деле». Романов понял: когда человеку нужно сообщить приятное нечто, люди не заставляют себя ждать, и не почувствовал ни сожаления о том, что потерял еще десять дней, ни упрека к Викентию. Да он, собственно, и мало надеялся. Но он остыл за эти дни, начал думать трезво — успел обдумать многое, и хотя бы за это был благодарен Викентию.