Владлен Анчишкин - Арктический роман

• Название: Арктический роман
• Автор: Владлен Анчишкин
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

В «Арктическом романе» действуют наши современники, люди редкой и мужественной профессии — полярные шахтеры. Как и всех советских людей, их волнуют вопросы, от правильного решения которых зависит нравственное здоровье нашего общества. Как жить? Во имя чего? Для чего? Можно ли поступаться нравственными идеалами даже во имя большой цели и не причинят ли такие уступки непоправимый ущерб человеку и обществу?

---

Катушки с бронированным кабелем, кожухи стационарных вентиляторов для новой шахты привез на остров в канун Нового года дизель-электроход «Индигирка», сгрузил в Кольсбее. Детали не проходили в галерею электрички. Когда на фиорде появилось «сало» и штормовая волна улеглась, Батурин изловчился перевезти их до наступления ледостава на Грумант баржей; разгрузили возле причала — «железяки» остались на берегу. Теперь, когда начался монтаж основного оборудования в засбросовой части, Гаевой поднял на шахтный двор катушку кабеля, она застряла на первом же квершлаге — заткнула горло всей шахте. «Крупногабаритки» не проходили по выработкам старого шахтного поля: почти два километра выработок нужно было перекреплять во многих местах, чтоб доставить «железяки» в новую шахту. Радиограмма главного инженера треста подогрела Гаевого: с места в карьер он принялся за подготовку к перевозке оборудования по льду фиорда к вентиляционным штольням новой шахты.

На берегу появился, отдуваясь, Викентий; сбегал по лестнице за ним, догоняя, Батурин. Они завелись с ходу.

— Вы-ы-ыдержит, — сказал Батурин.

— Нет, — сказал Шестаков.

— Тридцать сантиметров — выдержит.

— Провалится.

— Мы по такому льду Томь переезжали, однако. На гусеничном тракторе переезжали.

— А это, понимаешь, морской лед — не пресный.

— Стало быть, специальные сани сделаем: с длинными полозьями из бревен — давление поубавится…

— Лошадь, понимаешь, не поставишь на сани — лошадь провалится: новая шахта, понимаешь, и к середине лета не вступит…

— Ты забываешь не только физику, Викентий Алексеевич, но и границы своих обязанностей.

Шестаков покосился на парней. Гаевой и Радибога стояли в стороне, шептались, но было видно: не пропускали ни слова, сказанного начальником рудника, профсекретарем. Викентий закурил. Поставил ногу на металлический кожух вентилятора, похожий на наполеоновскую шляпу, увеличенную до гигантский, размеров, уперся локтем в колено — курил.

— В Архангельске, понимаешь, бабушка моя живет; с ней Василий — дядя мой, — загудел он. — У Василия сын есть, Гошка, брат мой двоюродный. Двоешник. И все потому, понимаешь… времени у него не хватает впрок подумать о деле. С налета привык брать, мерзавец… в последнюю минуту.

Гаевой и Радибога притихли: рассказывалась очередная притча архангельской бабушки, — до сих пор Шестаков не позволял себе рассказывать притчи Батурину.

— Насшибал Гошка двоек, понимаешь, — гудел профсекретарь, — бабушка ну его воспитывать: «Ты, говорит, обозлись, Гошенька, на эти двойки-помойки — враз изничтожишь. Твой отец обозлился как-то перед войной: Двину по дну перешел ажник». У Гошки уши торчком: «Как?» Бабушка дальше: «Да так. Обул сапоги, привязал к ногам камень, в руку нож, значит, чтоб от больших рыб отбиваться, а зубами вцепился в руку — «за мускулу». Полтора часа шел. И перешел. Выбрался на берег — мускула синяя ажник. Сам синий, как мускула. А перешел. Обозлился потому что, вот». А Гошка уж тут как тут, понимаешь: «Чем же он дышал, батя-та?» Бабушка к своему тянет. «Обозлиться надо, Гошенька…» Гошка про свое: «Дышал-то он чем, ба-а-а?» — «Да мускулой». Василий ел щи, слушал свою молодецкую придумку, не вытерпел: «Ма-ать. Будет тебе забивать мальчонке голову». Бабушка взашей его: «Не твое дело, замолчи! Распустил мальца!..» И ну, понимаешь, дальше воспитывать: «Злость — мудрое дело, Гошенька. Обозлись, внучек: все двойки-помойки как рукой снимет ажник…» Гошка и обозлился. Соседские мальчишки в школу, он за водолазные инструменты да на Двину. В руки косу, чтоб можно было и кита запороть, понимаешь, если встретится; на шею гирю, зубами за мускулу — и айда… Хорошо, понимаешь, парень рыбачил на берегу да заметил, а то до самого Студеного моря шел бы Гошка-то… Так и у нас, Константин Петрович, понимаешь. Впрок перевезти оборудование времени не было; а теперь… вас поправили на профбюро — вы за мускулу. Как Гошка…

Теперь Батурин покосился на парней. Гаевой и Радибога отвернулись, черпали ладонями снег, ели, давясь…

— А рядом с упряжками, понимаешь, — гудел Шестаков, — люди будут идти… по тому же льду. А люди, понимаешь… человек — моя прямая обязанность, Константин Петрович. С физикой, с оборудованием — со всем на свете моя.

— Я буду идти, — сказал Батурин. — Один пойду, стало быть.

— Вы тоже человек, Константин Петрович.

— Тоже твоя обязанность?

— Значит, тоже, понимаешь. Моя, Константин Петрович.

Закурил и Батурин; не смог тотчас же овладеть собой после притчи архангельской бабушки.

Потом они размашисто шагали по льду фиорда к штольням засбросовой части, продолжая тихо, ядовито переругиваться; на расстоянии следовали Радибога и Гаевой. В полукилометре от штолен Гаевой провалился в полынью. Батурин и Шестаков вернулись. Полынья была неширокая; сверху затянута коркой льда, припорошена снегом. Гаевой намочил сапог лишь по щиколотку. Но полынья могла быть и шире.

— Здесь, стало быть, мосток положим для лошади, — сказал Батурин. — Сани пройдут без мостка.

— На всю трассу мостков не наставишься, — гудел Шестаков, — Провалится, понимаешь… Новая шахта — ку-ку!..

— Говорю — нет!.. Стало быть, не провалится.

На снег полетели полушубок, пиджак — Шестаков закатал рукав рубашки, стал на колени, запустил руку в ледяную воду, над ним подымался пар.

— Вот, понимаешь, — гудел он. — Пальцами держусь за донышко… Тридцать три сантиметра, понимаешь, — гудел все решительнее. — Не выдержит такую, махину, Константин Петрович. Это северное море, понимаешь, а не ручеек вроде Томи.

— При таком морозе, Викентий, к вечеру будет тридцать пять, — говорил Батурин, свертывая рулетку. — Это Ледяной залив, а не лохань твоей архангельской бабушки.

—: Я вынужден буду, Константин Петрович, — сказал Шестаков. — Нельзя…

Батурин сунул руки в карманы полушубка.

— Вот чего, Викентий, — сказал он, повернулся грудью к Шестакову. — Ты любишь притчи… В Барзасе живет мой дедушка. Тоже… философ; лентяй, стало быть: любит не в свое дело соваться. Первая жена была у него трудолюбивая женщина: дня, ночи за трудами не знала. Дедушка выспится на пасеке — ходит за ней от нечего делать: изводил советами женщину: лифчик не так сшила — грудь засушит; чулки не так подвязала — ноги испортить можно. Занимался ее туалетами больше, нежели она: рубашку не так стираешь — не будет белой; баньку пора истопить — коровником шибает от тела. Сбежала женщина — извел. Женился на другой. Вторая — модница. Принялся за нее. Сбежала, стало быть, и вторая. Дед к ней — теща калитку захлопнула перед носом: «Ляксандра оставила грязное бельишко за старым сундуком — поди покопайся маленько. Штопай, стирай, милой, примеряй — што хошь делай. Набалуешься — приходи…» Дед унялся на всю жизнь. И у нас с тобой, Викентий. Понравилось тебе совать нос в дела начальника рудника — катись в старые лавы, стало быть; там в аккурат сейчас… на лопату угля навальщики берут по две с половиной породы, дьявол его!.. А ты тут… Иди, Викентий, в свое профбюро и не путайся под ногами!.. Однако. Надобно было радеть по производству, когда сидел на окре, а не теперь — хватать за ноги, как Каракаш.

— А об этом, понимаешь, на профбюро разговаривать будем, — угрожающе загудел Шестаков, не стал застегивать последнюю пуговицу на пиджаке — сорвал полушубок со снега.

Батурин сунул рулетку в карман, вынул карандаш и блокнот, быстро подсчитал что-то, вырвал листок, протянул Шестакову:

— На!.. И документ будет для членов бюро.

Викентий размашистыми, резкими движениями рук и плеч надевал полушубок, заправлял шарф за воротник. Радибога взял бумажку, прочел расчеты. В формуле крепости льда не хватало коэффициента на его соленость. Шестаков не дал ему договорить — выхватил бумажку из рук, взглянул и выпалил:

— Это вы, Константин Петрович… физику, понимаешь… формулой для пресного льда?.. Оборудование угробить?!

Он вернул листок с расчетами Радибоге, застегнул полушубок на все пуговицы, загудел, стараясь держать себя в руках:

— Я вынужден, понимаешь… В Баренцбурге сейчас же должны знать об этом… Я радирую, Константин Петрович, — предупредил Викентий и, размахивая руками, широко зашагал в сторону поселка.

Батурин вырвал у Радибоги блокнотный листок, проверил расчеты, потом посмотрел в покачивающуюся удаляющуюся спину Шестакова, повернулся всем корпусом к Гаевому; снег разворотился под его ногами до льда.

— Что вы мне суете, однако? — уставился он на парня.

— Афанасьев запрашивал… — начал было Гаевой.

— Катись отсюда к чертовой матери! — рявкнул на нею Батурин. — Чтоб твоего духу не было на припае!

Гаевой сжал челюсти, под белой кожей вздулись раздвоенные желваки, — повернулся, ничего не сказав, пошел за Шестаковым, умышленно или невзначай попадая ногами в его след. Батурин изорвал листок на мелкие части, размахнулся и швырнул в сторону берега; обрывки, скользя и кувыркаясь, оседали облачком — слились белизной, опустившись, со снегом.