Ахим Арним - Немецкая романтическая повесть. Том II

• Название: Немецкая романтическая повесть. Том II
• Автор: Ахим Арним
• Издательство: Academia
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1935

---

«Он велел мне пойти к своей кухарке; там нас хорошо накормили, а к вечеру он отправился со мной к несчастному грешнику. Когда я передала тому последние слова моей родственницы, то он принялся горько плакать и воскликнул: «Ах, боже мой! если бы она сделалась моей женой, я бы до этого не дошел». Затем он высказал желание, чтобы к нему снова попросили господина священника, так как он хочет с ним помолиться. Бургомистр обещал ему, похвалил его за перемену мыслей и спросил, нет ли у него перед смертью желания, которое можно было бы удовлетворить. На это охотник Юрге ответил: «Ах, попросите эту добрую старушку, чтобы она завтра, вместе с дочкой покойной своей родственницы, присутствовала при моей казни. — Это укрепит мне сердце в предсмертный час!» Бургомистр обратился ко мне с этой просьбой, и, как ни жутко мне было, я не могла отказать в этом бедному, несчастному человеку. Я должна была дать ему руку и торжественное обещание, после чего он плача опустился на солому. После этого бургомистр отправился со мной к своему другу, священнику, которому мне пришлось снова все рассказать до его ухода в тюрьму.

«Ночь эту мы с ребенком проспали в доме бургомистра, а на следующее утро я совершила тяжкий путь на казнь охотника Юрге. Я стояла у места казни рядом с бургомистром и видела, как он переломил палочку. Затем охотник Юрге произнес еще прекрасную речь, так что все люди плакали; он взглянул растроганно на меня и на маленькую Аннерль, стоявшую передо мной, затем поцеловал мастера Франца, священник помолился с ним, потом ему завязали глаза, и он стал на колени. Тут палач нанес ему смертельный удар. «Иисус, Мария, Иосиф!» — воскликнула я, — так как голова Юрге отлетела в сторону Аннерль и зубами ухватилась за платьице ребенка, который заорал отчаянно. Я сорвала с себя фартук и набросила его на отвратительную голову, а мастер Франц подбежал, оторвал ее от платья и сказал: «Матушка, матушка, что я говорил вчера утром? Я знаю свой меч, он живой!» Я опустилась от ужаса на землю, Аннерль отчаянно кричала. Бургомистр был очень смущен и велел отвезти меня и ребенка к себе в дом. Там жена его подарила мне и ребенку другие платья, так как наши были забрызганы кровью Юрге, а после обеда бургомистр подарил нам еще денег, и многие из жителей городка, пожелавшие видеть Аннерль, — тоже, так что я получила для нее около двадцати талеров и много платья. Вечером пришел священник и долго убеждал меня, чтобы я воспитывала Аннерль непременно в богобоязни и не придавала бы никакого значения всяким мрачным предзнаменованиям, которые — только петли сатаны, заслуживающие презрения; и тогда он подарил мне прекрасную библию для Аннерль, которая еще и по сю пору у нее; и тогда добрый бургомистр велел отвезти нас на следующее утро домой, еще за три мили оттуда. Ах, боже мой, и все-таки все исполнилось!» — сказала старушка и умолкла.

Страшное предчувствие овладело мною, рассказ старушки меня совершенно сокрушил. «Ради бога, матушка! — воскликнул я, — что же это случилось с бедной Аннерль, разве ей никак нельзя помочь?»

«Ее зубами тянуло на это! — сказала старуха. — Сегодня ее казнят, но она сделала это с отчаяния; честь, честь — вот что было у нее на уме. Она осрамилась из честолюбия, знатный человек ее соблазнил и бросил: она задушила своего младенца тем же фартуком, что я тогда набросила на голову охотника Юрге, а она его у меня тайком утащила. Ах, ее тянуло на это зубами, она сделала это в душевном смятении. Соблазнитель обещал на ней жениться и сказал, что Каспер остался во Франции. Тогда она пришла в отчаяние, совершила свое злое деяние и донесла на себя суду сама. В четыре часа будут ее казнить. Она написала мне, чтобы я еще к ней пришла; я это теперь сделаю и принесу ей веночек и привет от бедного Каспера и розу, которую я сегодня ночью получила, это ее утешит. Ах, милый писец, если б ты мог только выхлопотать в прошении, чтобы ее тело и тело Каспера разрешено было похоронить на кладбище».

«Все, все попытаюсь сделать! — воскликнул я. — Сейчас же побегу я во дворец; мой приятель, который вам дал розу, находится там на карауле, он разбудит для меня герцога. Я брошусь на колени перед его постелью и буду просить о помиловании Аннерль».

«О помиловании? — сказала старуха холодно. — Ведь ее же зубами на это тянуло; слушай, милый друг, правосудие лучше помилования; не поможет никакое помилование на земле: ведь все попадем мы на суд:

Вы, покойники, покойники, восстанете от сна,
Перед страшным судом вы предстанете сполна.

«Она, видите ли, вовсе не хочет помилования, его ей предлагали, если она назовет отца ребенка. Но Аннерль сказала: «Я умертвила его ребенка и хочу умереть, а не сделать его несчастным; я должна претерпеть наказание, чтобы соединиться с моим ребенком, а его это может погубить, если я его назову». После того она осуждена была на казнь. Ступай к герцогу и проси у него для Каспера и Аннерль честного погребения! Иди сейчас же! Смотри: вон господин священник идет в темницу; я попрошусь, чтобы он взял меня туда с собой к красотке Аннерль. Если ты поторопишься, то, может, успеешь еще принести нам на казнь утешение — весть о честном погребении для Каспера и Аннерль».

При этих словах мы встретились со священником. Старушка рассказала ему о своих отношениях с заключенной, и он взял ее с собой в темницу. Я же бросился с такой быстротой, как никогда еще не бегал, во дворец, и на меня произвело отрадное впечатление, явилось как бы предзнаменованием надежды, то, что, когда я пробегал мимо дома графа Гроссингера, то услышал из отворенного окна садовой беседки приятный голос, певший под аккомпанемент лютни:

К любви взывала милость,
Но честь не знает сна,
И милости любовью
Желает спать она.
Любовь цветы бросает,
И милость шарф взяла,
Честь милого встречает:
Ведь милость ей мила.

Ах, у меня было еще больше хороших предзнаменований! В ста шагах оттуда я наткнулся на лежащий на улице белый шарф; я поспешно поднял его, он был полон благоухающих роз. Я держал его в руке и бежал дальше с мыслью: «Боже мой, это означает помилование». Повернув за угол, я увидел человека, который завернулся в свой плащ, когда я мимо него пробегал, и быстро повернулся ко мне спиной, чтобы не быть узнанным. Ему незачем было это делать, ибо я ничего не видел и не слышал; внутри меня звучало только: «Помилование, помилование!» и я бросился через решетчатые ворота во двор замка. Слава богу, прапорщик граф Гроссингер, ходивший взад и вперед под цветущими каштанами перед гауптвахтой, уже шел мне навстречу.

«Милый граф, — сказал я в волнении, — вы должны отвести меня сейчас же к герцогу, сию же минуту, или будет уже поздно, все пропадет!»

Его, повидимому, смутило мое предложение, и он сказал: «Что это вам вздумалось, в такой неурочный час? Это невозможно. Приходите к параду, тогда я вас представлю».

У меня почва под ногами горела. «Теперь, — воскликнул я, — или никогда! Это необходимо! Дело идет о жизни человека».

«В настоящую минуту это невозможно, — возразил Гроссингер строго. — Дело идет о моей чести; мне запрещено являться нынешней ночью с каким бы то ни было докладом».

Слово честь меня взорвало. Я подумал о чести Каспера, о чести Аннерль и сказал: «Проклятая честь! Как раз для оказания той последней помощи, которой всего-то и осталось от этой чести, мне необходимо видеть герцога. Вы должны обо мне доложить, или я начну громко звать герцога».

«Попробуйте только пикнуть, — сказал Гроссингер резко, — я сейчас же посажу вас на гауптвахту. Вы — фантазер, не сообразуетесь ни с какими обстоятельствами».

«О, я знаю обстоятельства, ужасные обстоятельства! Мне необходимо попасть к герцогу, каждая минута неоценима! — ответил я. — Если вы сейчас же обо мне не доложите, то я поспешу к нему один».

С этими словами я направился было к лестнице, ведшей в покои герцога, как заметил, что к этой же лестнице спешит тот же закутанный в плащ человек, который повстречался мне раньше. Гроссингер насильно повернул меня так, чтобы я не мог его видеть. «Что вы делаете, безумец? — прошептал он мне, — молчите, успокойтесь! Вы меня приводите в отчаяние».

«Почему вы не останавливаете того человека, который туда пошел? — сказал я. — У него не может быть более срочных дел к герцогу, чем у меня. Ах, это так срочно, мне нужно, мне нужно! Дело идет о судьбе одного несчастного, соблазненного, бедного существа».

Гроссингер возразил: «Вы видели вошедшего к герцогу человека; если вы пророните об этом когда-нибудь хоть слово, то вам угрожает мой клинок. Вы не можете войти именно потому, что он вошел; у герцога есть, к нему дело».

Тут окна герцога осветились. «Господи, у него свет, значит он не спит! — сказал я. — Я должен с ним говорить, ради самого неба, пустите меня, или я закричу о помощи».