Рышард Капущинский - Путешествия с Геродотом

• Название: Путешествия с Геродотом
• Автор: Рышард Капущинский
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-608-2

Рышард Капущинский (1932–2007) — крупнейший польский репортер и писатель. Он объездил весь мир, был свидетелем нескольких десятков войн, переворотов и революций. Перед читателем портрет Геродота — первого великого репортера древности, написанный пером одного из крупнейших репортеров современности. Фоном для истории войн древних греков и персов Капущинский делает события политической истории XX века и свой собственный путь как журналиста и писателя.

---

Я вижу, что актеры время от времени прерывают диалог и начинают какой-то ритуальный танец, а все зрители присоединяются к ним. Но бывает и так: танцующие вдруг становятся серьезными и сосредоточенными — участие в общем ритме для них существенное и важное событие. А потом танец кончается, актеры возвращаются к диалогу, а зрители, еще минуту назад пребывавшие в трансе, снова веселы, снова смеются.

Театр ассоциируется не только с танцем. Его важный, практически неотъемлемый элемент — маска. Иногда актер играет в маске, но бывает, что он просто держит ее при себе — под мышкой, в руке, даже прилаживает на спину, потому что в этой жаре трудно постоянно закрывать лицо. Маска — символ, артефакт, полный эмоций и значений, она говорит о существовании какого-то иного мира, знаком, знамением, посланием которого является. Маска что-то сообщает нам, от чего-то предостерегает, казалось бы, мертвая и неподвижная, она самим своим видом пытается вызвать в нас чувства, подчинить нас себе.

Сенгор собрал на время из разных музеев тысячи и тысячи масок. В таком нагромождении, в таком сочетании они создали особый, таинственный мир, посещение которого стало ни с чем не сравнимым эмоциональным опытом. Начинаешь понимать, почему маски приобретают такую власть над людьми, гипнотизируют их, парализуют или вводят в экстаз. Становится ясно, почему потребность в маске и вера в ее магическую силу объединяли целые сообщества, позволяли им общаться через континенты и океаны, давали ощущение общности и идентичности, представляли собой форму коллективной памяти и традиции.

Переходя от одной театральной площадки к другой, идя с одной выставки масок и скульптуры на другую, я не мог отделаться от ощущения, что стал свидетелем возрождения великой культуры, появления у нее чувства самоценности, значимости и гордости, осознания своего глобального, универсального масштаба. Потому что там были не только маски из Мозамбика и Конго, но и обрядовые лампочки макумба в Рио-де-Жанейро, и гербы богов-хранителей гаитянского вуду, и копии саркофагов египетских фараонов.

Но вместе с этой радостью возрождающейся общности я испытал и разочарование. Пример: как раз в Дакаре читаю недавно изданную увлекательную книгу американского писателя Ричарда Райта «Black Power»[35]. В начале 1950-х годов некто Райт, афроамериканец из Гарлема, ведомый желанием возвращения на землю предков — в Африку (говорили: в лоно Матери-Африки), отправляется в Гану. Тогда Гана боролась за независимость, бунтовала, митинговала, протестовала. Райт принимает участие в этих митингах, знакомится с повседневной жизнью городов, посещает рынки Аккры и Такоради, разговаривает с торговцами и плантаторами. И видит: хотя у них, как и у него, тот же самый, черный, цвет кожи, они, африканцы, и он, американец, совершенно чужды друг другу, у них нет общего языка, то, что важно для них, ему абсолютно безразлично. По ходу африканского путешествия это ощущение чуждости становится для автора все более непереносимым, он переживает его как проклятие и наваждение.

Философия негритюда как раз старается убрать поделившие мир черных барьеры между их культурами и возвратить ему общий язык и единство.

В «Pension de famille» у меня номер на втором этаже. Какой номер! Большой, весь каменный, вместо окон два отверстия, вместо двери — одно, зато размером с парадные ворота. Есть и широкая терраса, с которой отовсюду, куда ни глянь, видно море. Только море и море. Атлантика. Комнату продувает холодным бризом, и такое ощущение, что живешь на корабле. Остров неподвижен, и в каком-то смысле неподвижно и всегда спокойно море, зато постоянно меняются цвета — моря, неба, дня, ночи. Впрочем, всего: стен и крыш домов в соседней деревушке, парусов рыбацких лодок, песка на пляжах, пальм и манговых деревьев, крыльев постоянно кружащих здесь чаек и крачек. Человека, тонко чувствующего цвета и оттенки, это место поначалу захватывает и ошеломляет, но потом дурманит и тяготит.

Недалеко от того места, где стоит мой отель-пансионат, между большими прибрежными валунами и растительностью видны остатки известковых стен, разрушенных временем и солью. Эти стены и весь остров Горе пользуются самой дурной, криминальной славой. В течение двухсот лет, а может, и больше этот остров был тюрьмой, концлагерем и портом отправления африканских рабов на другое полушарие — в обе Америки и в страны Карибского бассейна. По разным подсчетам, из Горе отправлено до двадцати миллионов молодых мужчин и женщин. Для тех времен число невообразимое! Массовый отлов и высылка людей опустошили Африку.

Континент обезлюдел, зарос бушем и сорняками.

Непрерывно, в течение многих лет из центра Африки до того места, где сегодня стоит Дакар, гнали колонны людей, а оттуда их переправляли на лодках на остров. Часть из них гибли на месте от голода, жажды и болезней, пока они ожидали корабли, которые повезут их через Атлантику. Мертвых сразу выбрасывали в море, где они становились добычей для акул. Побережье вокруг Горе было акульей кормушкой. Хищники кружили вокруг острова целыми стаями. О бегстве нечего было и думать: рыбы поджидали смельчаков, сторожили их ничуть не меньше, чем белые тюремщики. Из тех, кого везли за океан, считают историки, не менее половины гибли в пути. От Горе до Нью-Йорка по морю шесть тысяч километров. Это расстояние и страшные условия путешествия выдерживали только самые сильные.

Отдаем ли мы себе отчет в том, что богатство мира с незапамятных времен создавалось руками рабов? От систем орошения Месопотамии, китайских стен, египетских пирамид, афинского Акрополя[36] до плантаций сахара на Кубе и хлопка в Луизиане и Арканзасе, до угольных шахт на Колыме и немецких автобанов? А войны? С незапамятных времен войны велись, чтобы захватить рабов. Захватить, заковать в колодки, погнать кнутом, сломить волю, почувствовать удовлетворение, что у тебя в собственности есть другой человек. Это важная, а часто и единственная причина войн, мощная и даже явная их пружина.

Те, кто все-таки выживал (говорили, что судно везет black cargo), привозили с собой африканско-египетскую культуру, которая так восхищала Геродота и которая, прежде чем добраться до другого полушария, была описана неутомимым греком в его книге.

А какие рабы были у самого Геродота? И сколько? Как он с ними обращался? Думаю, он был человеком доброго сердца, и они не жаловались на своего господина. Геродот побывал с ними в разных краях, и, возможно, позже, когда он осел в Фуриях писать свою «Историю», рабы служили живой памятью, ходячими энциклопедиями, напоминая ему имена, названия и детали — в том случае, если он что-либо запамятовал, — и таким образом приложили руку к созданию потрясающего богатства этой книги.

Но что с ними стало, когда Геродот умер? Их выставили на продажу? Или они были уже так стары, что вскоре последовали за своим господином в мир иной?

Сцены безумия и благоразумия

Приятнее всего было бы сидеть вечером на террасе за столиком с лампой и, слушая долетающий отовсюду шум моря, читать Геродота. Но как раз это трудно сделать: стоит зажечь лампу, как темнота сразу оживает, а на свет летят тучи насекомых. Наиболее возбужденные и пронырливые экземпляры, видя перед собой свет, несутся что есть сил на него, врезаются в раскаленную лампочку и падают замертво. Другие полусонно кружат, но зато без конца, безостановочно, как будто свет подзаряжает их какой-то неисчерпаемой энергией. Настоящей напастью были какие-то малюсенькие мошки, такие бесстрашные и настырные, что никакие меры против них не действовали: одни гибнут, а туча следующих уже нетерпеливо ждет, чтобы броситься в атаку. Тот же самый энтузиазм демонстрировали и другие жучки-червячки и разнообразные злобные назойливые насекомые, названий которых я не знаю. Но самая большая помеха для читающего — какой-то вид ночных бабочек, которых, очевидно, что-то беспокоит и раздражает в человеческих зрачках, потому что они стараются облепить вам глаза, закрыть их, склеить веки своими грязно-серыми, мясистыми крыльями.

Время от времени мне на помощь приходил Абду. Приносил полуразвалившуюся печурку с тлеющими на дне угольками, на которые он сыпал из мешочка смесь кусочков древесной смолы, каких-то корешков, шелухи и ягод, а потом дул в потрескивающий огонь со всей мочи своих богатырских легких. В воздухе начинал разноситься тяжелый, удушливый, острый запах. И, как по приказу, большинство насекомой братвы бросалось в паническое бегство; остальные же, не столь проворные, оставались на месте и, одурманенные, ползали какое-то время по мне и по столику, а потом, внезапно остановившись, как парализованные падали на пол.

Абду выходит с довольным выражением лица, а мне на какое-то время гарантировано полное спокойствие и я могу читать. Геродот потихоньку приближается к концу своего труда. Его книгу заключают четыре сцены: