Барбара Фришмут - Мистификации Софи Зильбер

• Название: Мистификации Софи Зильбер
• Автор: Барбара Фришмут
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Проза
• Год: 1980

Роман современной австрийской писательницы Барбары Фришимут — феерия, где рядом с реальными персонажами действуют мифические существа эльфы, фея, духи. Сюжетную основу составляет судьба провинциальной актрисы Софи Зильбер, которой волшебный мир помогает найти жизненную опору. Роман Б. Фришмут гуманистичен и проникнут тревогой за судьбы человечества.

Жанровое своеобразие романа уходит корнями в австрийский фольклор, основывается на традициях классической австрийской литературы.

---

«Если наш симбиоз разрушится окончательно, а наши тайные силы иссякнут из-за скудости их фантазии, то вещи, растения, камни предоставят нам убежище, и мы скроемся навсегда, безымянные, сохранясь только в нашей собственной памяти. А они тем временем дерзают помышлять о совсем иных существах, чудовищных порождениях их все более затуманенной мысли, и устремляются прочь из этого мира — вполне пригодного для обитания — на другие, ставшие для них достижимыми, но оставшиеся непостижимыми».

«И значит, нам не остается ничего иного, как отступать шаг за шагом, уходить из их сознания, оставаясь жить лишь в письменных источниках, вплоть до самых древних, — уходить, исчезать до тех пор, пока о нас не сможет уже поведать ни единая буква, и только бабушки да ребятишки будут сохранять о нас все более блекнущее воспоминание, пока даже имена наши не станут для них незнакомыми и непроизносимыми, и о нас будут говорить, не называя, лишь намеком, нехотя прибегая к нам, для объяснения странных явлений тем, кто еще не посвящен в таинства обнаженных взаимоотношений между числом и предметом. Наш уход будет таким бесповоротным, что мы не сможем вернуться даже в их мечты. Этот процесс будет длиться долго, ибо если мы сами и перестанем отбрасывать тень, то места, которые мы покинули, будут все еще хранить ее и внушать людям смутные догадки обо всем исчезнувшем, покуда и эти туманности не растают, сменившись новыми скоплениями мрака, для которого еще нет названия».

Сердце у Софи бешено колотилось, преисполнясь страха, с которым она не в силах была совладать. «Что это все значит, — думала она, — почему эти нелепые мысли лезут в голову именно мне, ведь я же никогда не интересовалась такими чудными делами?» Она не участвовала ни в одном спиритическом сеансе, сколько бы ее ни приглашали, гороскопы тоже не производили на нее впечатления, — среди актеров явление просто редкое. Не то чтобы она полагала, будто ясно понимает все, что происходит с ней и вокруг нее, но у нее было такое чувство, будто для всего на свете, или почти для всего, существуют убедительные объяснения, и если тебе что-то непонятно, поищи, и объяснение непременно найдется. Многое в своей жизни она приняла как должное только потому, что считала: раз уж так случилось, объяснения ей мало чем помогут. Теперь же ей начинало казаться, что есть на свете и нечто неведомое, необъяснимое, какие-то причины и связи, о которых она даже не подозревала, и эти-то причины и связи влекут за собою нечто такое, чему, если бы знать, можно было бы воспрепятствовать. Ее пробрала дрожь, — она открыла глаза, чтобы взглянуть, не скрылось ли солнце за тучей, не оттого ли у нее этот внезапный озноб. Но солнце как раз только что показалось снова, а когда Софи огляделась, то заметила двух дам, которые ей уже примелькались, они были похожи как две капли воды. Обе только что поднялись со скамьи и выходили из соседней ниши, где все это время сидели.

Обе дамы, в свою очередь, заметили Софи и с любезной улыбкой направились к ней, чтобы ее приветствовать.

— Мы помешали вам читать, или вы все же позволите нам на минутку присесть? — спросила одна из них, в то время как другая уже подсела к Софи. — Остальные еще спят, и благодаря этому мы хоть можем насладиться вашим обществом, дорогая Софи.

Судя по их произношению, эти дамы вряд ли были иностранками, да и черты лица у них были типично среднеевропейские. Софи даже казалось, будто она их где-то уже видела раньше, хотя и не помнила, где. Сейчас они выглядели старше, чем вечером, виною тому, наверное был яркий дневной свет, беспощадно заливавший их лица. Софи и сама была рада, что вблизи нет зеркала, которое могло бы ей доказать, что избыток света и для ее лица тоже невыгоден, хотя как будто бы в свои годы она выглядела еще вполне прилично.

Обе дамы, — они просили звать их просто по именам, — Розабель и Изабель, — проявили живой интерес к особе Софи, причем выражали его так мило и дружелюбно, что их любопытство показалось ей скорее лестным, чем назойливым.

Они сами причастны к искусству, — так оправдывали они свое любопытство, расспрашивая Софи преимущественно о театре и обо всем, что имеет к нему отношение. Изабель показала свою осведомленность: рада ли Софи, что получила теперь постоянный ангажемент в одном из прославленных столичных театров?

Или она все-таки будет скучать по кочевой жизни, покосившись на нее, вставила Розабель. Ведь к постоянной смене мест человек тоже привыкает и нередко воспринимает это даже как благодеяние. Разумеется, не после большого успеха, благодаря которому люди начинают тебе больше симпатизировать, а скорее после провала, после поражения, которое невозможно было предусмотреть, которое становится тебе ясно еще во время спектакля, но ты долго не хочешь его признать.

— И даже когда кое-кто из зрителей начинает покидать зал, — подхватила опять Розабель, — тебе хочется думать что эти люди спешат на поезд или к детям, оставленным дома без присмотра. И ты подавляешь нарастающее в тебе беспокойство, потому что если к нему прислушаться, то и вовсе собьешься с текста, выйдешь из образа, а ты наоборот, изо всех сил стараешься сосредоточиться и спасти то, что еще можно спасти. И пытаешься опять подчинять своему обаянию зрителей, уже гурьбой поваливших из зала. Повышаешь голос, доводишь его до такой громкости, которая с твоей ролью ничего общего не имеет, и этим только пугаешь людей, укрепляя их в намерении уйти, а если они и не уходят, то внутренне только больше ожесточаются против тебя.

— И тебе кажется, — продолжала Изабель, — будто и самая твоя жизнь теперь зависит от того, удастся ли тебе их удержать, будто каждый из этих людей, сидящих или стоящих внизу, — палач, и уже занес над тобою топор, готовясь опустить его как раз в тот миг, когда твой голос тебе откажет и ты сдашься. А вслед за этим наступает великая тишина. Ты вслушиваешься и вслушиваешься в себя, и не слышишь. И ты готова закрыть лицо руками, чтобы защититься от ударов, уже готовых обрушиться на тебя… Но вместо того, чтобы просто перестать и, по крайней мере, сберечь себе и людям время, ты продолжаешь играть до тех пор, пока последнее слово текста не будет бессмысленно и безнадежно брошено в равнодушный зал.

— Да, вот это и есть действительные, а не вымышленные драмы, трагедии в комедии, что разыгрываются на сцене, — прибавила Розабель и тяжело вздохнула.

— Люблю я эти представления, — произнесла Изабель с довольно-таки печальной улыбкой. — Они такие естественные, такие правдивые, и все же это настоящее искусство. Актер продолжает играть в тяжелейших условиях, какие только могут сложиться, еще не кончив говорить, подвергается поруганию, стоит на сцене, презираемый, осмеянный, посрамленный, и тем не менее представление продолжается, лица полны напряжения — спектакль доигрывается до конца.

— В подобных ситуациях — для человека, в них оказавшегося, разумеется, изнурительных, — Розабель кивнула Софи, словно прося у нее извинения, — мне случалось видеть игру такого высокого класса, какая может быть рождена лишь отчаянием, игру, питающуюся той необычайной силой, что приходит перед катастрофой. К сожалению, люди этого не видят. Им неприятно наблюдать на сцене подлинную борьбу. Они хотят, чтобы все совершалось как бы без усилий.

— И хотят, чтобы их покоряли. — Изабель обмахивалась кружевным носовым платочком. — Они откровенно заявляют о том, что желают быть покоренными. Сидят себе, наблюдая, как ты трепыхаешься там, наверху, и ждут, что ты покоришь и преобразишь их своим искусством, превратишь в своих смиренных почитателей, которые желают лишь одного — целовать прах с твоих башмаков. Но только это целование праха должно себя окупить. Так что мало понравиться некоторым. Ты должна нравиться всем. Но и в этом случае ты не застрахована.

— Стечение неблагоприятных обстоятельств, случайная несобранность, какие-нибудь вредные излучения, если угодно, — подхватила опять Изабель, — и все кончено. Покорения не происходит. Взаимное притяжение между тобой и зрителями превращается во взаимное отталкивание. И вот ты, вот вы стоите перед ними, обессиленные, — отчаяние заставило вас превзойти самих себя. Но вы ничего не можете поделать — они вас ненавидят.

— В полной изоляции актера, потерпевшего провал, — Розабель откашлялась и откинулась на спинку скамьи, а Софи тем временем слушала их обеих, затаив дыхание, — есть что-то бесконечно трогательное. Никто не хочет с ним разговаривать, да он и сам не хочет, чтобы с ним разговаривали, — у него такое чувство, будто к нему могут обратиться только из жалости. И он стыдится этого, хоть и не знает за собой никакой вины.

— О да, — сказала вдруг Софи, живо вспомнив один из самых страшных своих провалов, когда она и один из ее коллег как-то раз в течение целого вечера должны были читать стихи.