Сергей Рафалович - Пленная Воля

• Название: Пленная Воля
• Автор: Сергей Рафалович
• Издательство: «Мнемозина»
• Жанр: Поэзия
• Год: 2011

Сергей Львович Рафалович (1875–1944) опубликовал за свою жизнь столько книг, прежде всего поэтических, что всякий раз пишущие о нем критики и мемуаристы путались, начиная вести хронологический отсчет.

По справедливому замечанию М. Л. Гаспарова. Рафалович был «автором стихов, уверенно поспевавших за модой». В самом деле, испытывая близость к поэтам-символистам, он охотно печатался рядом с акмеистами, писал интересные статьи о русском футуризме. Тем не менее, несмотря на обилие поэтической продукции, из которой можно отобрать сборник хороших, тонких, мастерски исполненных вещей, Рафалович не вошел практически ни в одну антологию Серебряного века и Русского Зарубежья. Настоящее издание устраняет это досадное недоразумение: в него включены избранные стихотворения и поэмы из 13 прижизненных книг поэта.

---

«Есть на плече у Вас такое место…»

Есть на плече у Вас такое место,
Где сохранится след моей щеки.
На самом узком ложе нам не тесно,
Когда колючей мглой полны зрачки.

И на губах своих уверенно ищу я
Навязчивый и горький вкус
Мучительного поцелуя,
Похожего скорее на укус.

Но отчего такая дикость волчья,
Что друг от друга нежных слов не ждем,
Что в самый острый миг я заклинаю молча:
Не ошибитесь в имени моем.

Берлин. 1923

«В моих глазах безумья нет…»

В моих глазах безумья нет,
Но стали впадины глубоки,
И тающий, неверный свет
На бледные ложится щеки.

Я не молюсь, но все — мольба:
И взгляд тяжелый, и дыханье,
И в крепко стиснутых зубах
Такое терпкое молчанье.

Теперь я знаю: легче петь,
Когда от боли сердце стынет,
Чем так дышать, и так смотреть,
И так безмолвствовать, как ныне.

Берлин. 1923

«Тихо, пусто, как в могиле…»

Тихо, пусто, как в могиле,
Ночь огромная черна,
И фонарь, что у окна,
Верно, с час как погасили.

Значит звезды побледнели
И дневной забрезжит свет.
Тело сонное — в постели,
Но души со мною нет.

Каждой ночью бродит где-то,
Каждой ночью плоть мертва.
Вот мелькнет полоска света,
Синей станет синева.

Что мне делать с грузным телом,
С беспокойною душой?
Чья нам воля повелела
Вместе жить одной судьбой?

Разве знаю, что им надо?
Разве помнят обо мне?
Свежей, утренней прохладой
Веет в чуткой тишине.

Уж не долго мне осталось
Быть без них самим собой.
А смертельную усталость
День рассеет голубой.

Берлин. 1923

«Для малого я столько знаю слов…»

Для малого я столько знаю слов,
Ни одного, чтоб рассказать большое,
У ветра, вечера и городов
Косноязычие такое.

В шуршащем сумраке церквей,
Глядят со стен святые лица;
Но серый блеск твоих очей
Слепит и не дает молиться.

И тайну строго я храню,
Не оттого, что тайне верю;
Но ветру, морю и огню,
И дням — гудеть, как рыкать зверю.

И только серый блеск очей,
И губ раскрытых содроганье,
И в тишине пустых церквей
Лампад негаснущих мерцанье

Со мной безмолвствуют о том,
Что стало потом, желчью, кровью,
Сладчайшим и мучительным грехом,
Который мы привыкли звать любовью.

Берлин. 1923

«Я помню осенью дождливой…»

Я помню осенью дождливой
На узкой улице высокий дом,
И комнату во двор с большим окном,
И женский взгляд, спокойный и пытливый.

И это все, и большего не надо.
Так возникает мир из пустоты.
От одного, еще чужого, взгляда
Легко сердцам заговорить на ты.

А через месяц будет день последний:
Вокзал, вагон и быстрое прости;
Останутся на рельсовом пути,
Где поезд был, одни пустые бредни.

И буду я по улицам кружить,
Где так недавно мы бродили рядом.
И это все. И большего не надо.
Но только — с этим очень трудно жить.

Берлин. 1923

«Два слова есть: любовь и расставанье…»

Два слова есть: любовь и расставанье,
Они звучат как строгий перезвон.
Лихая доля тем, кто обречен
Их сочетать в одно повествованье.

Но говорить: люблю! Но говорить: прощай!
Не вправе, кто не выстрадает право,
Кого не мчит по городу трамвай
В небытие за первою заставой.

Судьба завистлива, а жизнь горда,
И темные вкруг нас роятся сипы:
Грохочут молоты, скрежещут пилы
И в глубь земли уходят поезда.

На что нам труд, и подвиги, и слава?
Приюта нет и некуда идти.
Но говорить: люблю! Но говорить: прости!
Не вправе, кто не выстрадает право.

Берлин. 1923

IV

«Какого Божьего суда…»

Какого Божьего суда
Мне ждать смиренно и уныло,
Когда исчезли без следа
И прошлый я, и то, что было?

И разве Судный День страшней
Всех дней моих, пустых и лживых,
Бессмысленно несчастных дней
И дней бессмысленно счастливых?

Париж. 1925

Тело

Оно рычит от голода и жажды,
А сытое резвится или спит,
Но твердо знает, что живет однажды
И мертвого ничто не воскресит.

Все было бы и просто и прекрасно,
Но дьявол позавидовал ему
И посулил за подвиг ежечасный
Бессмертье, непонятное уму.

Париж. 1925

«Живут у вас поденщиками звери…»

Живут у вас поденщиками звери,
В стеклянных клетках молнии горят,
И боги с видом пьяных подмастерий
О заработной плате говорят.

Но будни надо облекать в отрепья
И жить опасно яростной душой:
Так разрушительно великолепье
Лесных пожаров и любви большой.

Париж. 1925

«Поминки справил я под Новый год…»

Поминки справил я под Новый год
Не радостно и не уныло.
Таков закон: вовек не оживет,
Что полнотой и смыслом жизни было.

Ты не нужна для счастья моего,
И пропастью меж нас легло молчанье.
Но вот бывает, что слышней всего, —
Всех кликов жизни, — вздох воспоминанья.

Париж. 1925

«Завидна людям жизнь моя…»

Завидна людям жизнь моя,
Но за полсотню лет забвенных
Ни разу не было, чтоб я
Сказал: пребудь, о миг блаженный.

Когда на солнце тает лед,
Рыбак сурово чинит сети;
А счастье — это синий свод
Над лужей, где резвятся дети.

Париж. 1926

«Всю жизнь трудиться, чтоб прожить…»

Всю жизнь трудиться, чтоб прожить,
Рожая, выть, как воют звери,
И жалкой долей дорожить,
И жадным заповедям верить.

Легко и просто им гудеть
Торжественной и властной ложью;
И все же: Божьего в труде
Лишь то, что он — проклятье Божье.

Париж. 1926

«Мое окно на уровне земли…»

Мое окно на уровне земли,
Пустынный двор глядит в пустые стекла.
Когда дожди осенние прошли,
Казалось мне: душа насквозь промокла.

Легко войти и в дом, и в жизнь мою,
По лестницам взбираться много хуже.
Но на земле и птицы не поют,
А лишь клюют зерно и пьют из лужи.

Париж. 1926

«Все марево: дела, мечты и знанье…»

Все марево: дела, мечты и знанье,
Одни не тают с былью вековой
Любви мучительной очарованье
И мастером запечатленный строй.

Они пребудут над моей могилой,
И горестный забудется рассказ:
Любимая однажды изменила,
Искусство изменяет каждый час.

Париж. 1926

«Когда безжизненное тело…»

Когда безжизненное тело
Обмыв, оплакав и отпев,
Запеленали в саван белый
И закопали, — Божий гнев

Его архангельской трубою
Воззвал из гулкой темноты:
«За жизнь, что прожита тобою,
Как предо мной ответишь ты?»

И тело глухо отвечало:
«Не знаю я, как жизнь прошла;
Я радовалось и страд ало,
И в этом я не вижу зла.

Но так мгновенны все соблазны,
Но так забвению, что мертво,
И так все дни однообразны,
Что я не помню ничего».

В руке Петра ключи звенели,
И жадный гул земли притих.
«А, ты, душа живая в теле,
Ответишь ли за вас двоих?»

Душа от грозных слов взметнулась:
«Ненужной телу я была.
И с ним не споря, завернулась,
Как в белый саван, в два крыла.

А то, что до меня проникло,
Во тьме тревожной и пустой,
Я с давних пор считать привыкла
Ненужной миру суетой».

Презрительно их слушал третий
И были очи, как мечи.
«За вас обоих тот ответит,
Кто жизни вас не научил».

А Петр шептал: «Проснитесь, дети».
И поднял райские ключи.

Париж. 1925

Из сборника «СЕМИ ЦЕРКВАМ. ПОЭМЫ» (Берлин, 1923)