Леонид Механиков - Полёт: воспоминания

• Название: Полёт: воспоминания
• Автор: Леонид Механиков
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Только немного — половину кружки.

Как мне хотелось бы сразу всю толкушку съесть! Я бы, наверное, её за раз бы съел! Так вот — набрал бы полную большую ложку и всю сразу — в рот! Нельзя. Реветь будет. Он ведь не понимает, что надо терпеть, когда кушать хочется. А мне уже восемь лет, я могу терпеть.

Вот если братик не доест, — тогда доем.

Нога варилась.

По хате растекался запах конского пота и мяса.

Я с ложки кормил брата.

Мне очень, до рези в животе, хотелось есть.

После начала войны я ни о чём не думал — только о еде.

А ещё хотелось, чтобы мы быстрее победили фашистов. Тогда все приедут домой. И будет много еды.

И я буду всё время есть.

Всякую еду.

И много.

Даже колбасу! И хлеб…

Белый! И булки, бублики, пирожки, шанежки…

Братик доедал всегда и всё.

Доел и на этот раз.

Я честно соскрёб остатки каши со стенок кружки и дна. Братик открыл рот. Ложка клацнула о единственный зубик, и последняя каша была проглочена.

Всё.

Ладно, зато будет мясо.

Я, наверное, съел бы всё это мясо, если бы можно было.

Нет, надо и матери оставить. Она ведь голодная.

Когда она со мной ела? Вчера? Или нет, позавчера, наверное.

Тогда бабушка четыре картошки принесла и шанежку.

Бабушка покупала в деревне муку и пекла шанежки.

С картошкой.

Шанежки — это на поезд.

Нам шанежки нельзя, а то муки не хватит.

Мука такая дорогая! И картошка.

Бабушка пекла шанежки и продавала их на вокзале, когда приходил эшелон. На вырученные деньги она снова ездила в деревню и брала муку.

А ещё покупала водку.

Бабушка очень любила водку. Это её дед научил водку пить. В Сибири все водку пьют. Потому что холодно и еды нет. Дед чинил валенки, курил махорку и пил водку.

Дед и бабушку научил водку пить, и они пили вместе.

А меня дед научил сучить дратву, смолить её и валенки подшивать.

Долгими зимними вечерами, сидя у тёплой печки, мы с дедом подшивали чьи-то валенки. Дед рассказывал долгие и всякий раз новые истории про царя-батюшку, про казаков, беглых каторжников и староверов, про Ермака и хана Кучума, про тайгу и золотоискателей, иногда его рассказы растягивались на несколько вечеров. Дед рассказывал и шил. Потрескивала лучина в держаке. Лучину дед нащипывал, когда не было за что купить свечку. Свет ведь не часто бывал в Чулыме, потому что война. Вот на станции — там свет всегда. Там составы на фронт и с фронта. С фронта везли раненых. Я это видел, когда ходил на станцию собирать уголь. Мы все ходили: собирались пацаны, брали ведёрки, и на станцию. Там в золе бывало можно найти кусочки угля. Мы их собирали и потом печку топили. С отвалов нас не гнали, не то, что с путей, куда мы бегали смотреть на поезда. Только я санитарных поездов не любил смотреть: все перевязанные, в крови, стонут. Я боялся крови и боялся боли, и, когда слышал стоны, мне самому казалось, что у меня болит, что это у меня ногу или руку оторвало. Я всегда старался обойти санитарный поезд стороной. То ли дело, когда танки везли на фронт! Танки были все закрыты брезентом, в них была такая сила, а в теплушках бойцы все весёлые, не раненые, играли на гармошках и пели песни. А ещё они очень добрые: то хлеба дадут, а то и даже сахара кусок! Но эшелон уходил, и становилось както грустно, когда поезд уходил.

Поезд уходил.

А назад поезд приходил уже с ранеными.

Я не любил таких поездов.

Их было сразу видно по крестам на вагонах.

Зелёные вагоны с красными крестами на белых кругах.

И столько было в этих поездах красного…

Белое и красное на белом.

Медсёстры и врачи в белых халатах.

Раненые в белых бинтах с красными пятнами крови.

Это на ходячих, которые легко раненые.

А которые не могли ходить — тех видно было в окнах вагонов.

В поезд заходить не хотелось: там было много красного, и дух был тяжёлый. Нам верилось тогда, что все раненые, даже тяжёлые, — что все они оставались живыми.

Только не всегда это было на самом деле. В лучшем случае такой раненый возвращался домой калекой.

А сколько не возвращались…

Больше всего в посёлке ненавидели фашистов.

Из-за фашистов всё стало плохо.

Недолюбливали ещё и американцев: они всё обещались открыть второй фронт, а не открывали.

А вот боялись, наверное, больше всего… почтальоншу.

Их у нас было две.

Одна белая, другая — чёрная.

Это волосы у неё были чёрные.

Белая была молодой, и всё больше письма с фронта носила: треугольники с чернильной печатью полевой почты и штампом «проверено военной цензурой». Когда по улице проходила белая — из хат выскакивала вся улица, и каждая баба спрашивала, нет ли ей письма, а если нет, — то кому пришло письмо.

И та, которая получала письмо, плакала от счастья, что муж, или брат, или сын, а то и дочка, живы, воюют на фронте, бьют фашиста, и по много раз читала зачитанную до дыр весточку соседям, набежавшим в хату, и все плакали отчего-то.

Чёрную же боялись пуще смерти.

Была она высокая и немолодая, худая, с ввалившимися щеками и большими чёрными глазами.

Мы её звали смертью.

Не знаю, почему, но похоронки она носила чаще, чем белая.

Белая, когда похоронка — так она надевала чёрный платок и плакала.

И сама старалась похоронку отдать кому из соседей, потому что ей жалко было видеть, как баба убивалась, как она кричала на весь посёлок, как соседи отливали водой бедную, оставшуюся теперь уже навсегда без кормильца…

Когда белая появлялась в чёрном платке — вся улица сразу знала, что кому-то похоронка, и боялся каждый подойти в той почтальонше, боялся, что похоронка — это ему, и становилось на улице, как на кладбище: каждый выходил на порог своей избы и молча следил, куда пойдёт почтальонша, и каждый не хотел брать ту похоронку, даже если эта похоронка и не ему… И крик дикий бабий говорил о том, что похоронка пришла в эту избу.

И собирались соседки, как на похороны, и сидели рядом с несчастной, и плакали вместе…

А чёрная…

Чёрная всегда и ходила в чёрном.

У неё мужа убило сразу, как война началась, а через два месяца — и на сына похоронку принесли…

С тех пор она и ходит в чёрном.

Никто не видел, чтобы она когда плакала.

Она и соседям похоронку не передавала.

Она сразу прямо шла в ту избу, хозяина которой убило.

Тут уже никакой надежды не было: сразу видно, что похоронка.

И падала на колени хозяйка избы, и пыталась какая убежать от той похоронки, и кричать начинала — ничего не помогало: чёрная всё равно подходила к несчастной и вкладывала в руку воющей бабе тот страшный листок.

И так же молча уходила.

Смертью мы её звали.

Смертью она, как видно, и была.

И даже когда была победа — она чёрного так и не сняла, так и ходила в чёрном.

* * *

Ну, а у меня был дед…

С дедом было весело, интересно. Пока он не пьяный. А потом дед умер.

И стало совсем уже нечего есть. Мы с бабушкой ходили в церковь и молились Николаю Угоднику. А когда бабушка меня окрестила, то меня назвали не Лёнькой, а Алексеем.

Алексей — значит божий человек Батюшка так сказал.

Потом бабушка стала печь шанежки. Так вот к нам иногда — только очень уж редко — попадали шанежки.

Больше всего мне нравились с картошкой.

Только шанежки — это не очень. Хлеба в них мало и очень уж вкусные: только возьмёшь в рот, — тут же и проглотил. Хлеб всё-таки лучше.

Хлеб в рот положишь — и можно долго сосать… Как конфету.

Конфеты — это было до войны.

Сейчас конфет нету.

Потому что нет денег.

Когда мы приехали в Чулым, конфеты ещё были в магазине, потом их не стало.

Война.

Вон на клубе написано: «Всё для фронта, всё для победы!».

Наверное, конфеты на фронт отвезли…

* * *

Мясо уже сварилось. В кастрюле было много волос от ноги. Волосы я собрал и выкинул в печку. Запахло палёным.

А на ноге волосы ещё остались.

И всё равно мясо такое вкусное! Только несолёное. Мясом я кормил и брата. Он ещё жевать не может.

Я сам ему жевал и кормил его. Я кормил его до тех пор, пока он не стал то мясо изо рта языком выталкивать, а потом заревел. Плохо, конечно, без соли.

Очень уж дорогая соль. Да ещё волосы. И всё-таки какое это счастье — я наелся мяса за всю войну! Большего счастья я не знал. Хотя нет. Ещё мне раз за войну повезло здорово, когда дядя Гриша из Берлина вернулся. Это уже когда война закончилась.

Шуму тогда было! Ещё ночью все стали бегать, кричать, стрелять! Я тогда испугался. Оказывается, стреляли потому, что кончилась война. Все тогда на улице обнимались, целовались, плакали. А потом приехал дядя Гриша. Он прошёл всю войну и остался живым. Даже ранило его всего только два раза.

Он приехал в длинной шинели и блестящих сапогах. И привёз вещмешок.

Вещмешок, правда, был совсем маленький — ну, там, бабушке и маме по платочку, да вот Юльке — это тётке моей — платье красивое. Она в нём в клуб пошла, — так все прямо там ахали, а потом кто-то сказал, что это не платье, а ночная рубашка. Мол, в таких немки с немцами спать ложатся. Юлька потом долго плакала, ей больше нечего было надевать, чтобы на танцы ходить в клуб. А тогда в клубе уже стали делать танцы, потому что война закончилась, и её подруги стали ходить на танцы, чтобы познакомиться с фронтовиком.