Илья Дубинский - Особый счет

• Название: Особый счет
• Автор: Илья Дубинский
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989
• ISBN: 5–203–00809–4

Автор этой книги — один из ветеранов гражданской войны. Навсегда вошли в его судьбу легендарные комкоры и начдивы Г. И. Котовский, В. М. Примаков, Д. А. Шмидт, А. И. Тодорский. Военный работник Совнаркома Украины, командир тяжелой танковой бригады — он был свидетелем и участником создания армии, Советского государства. О сложном, драматичном и интересном периоде пишет автор, о знаменитых Киевских маневрах, о подготовке армии к будущей войне с фашизмом. В ней есть и страницы, где проходят трагические судьбы многих самоотверженных коммунистов и талантливых военачальников, ставших жертвами произвола в 1937–1938 годах.

---

Вступал в свои бесправные права тяжкий 1937 год. В 1935 году мы все жили подготовкой к большим Киевским маневрам, а потом и осваиванием их замечательных итогов. 1936 год был продолжением предыдущего.

Такие славные свершения в 1935 и 1936 годах и такой бесславный финал в 1937 году! И разве для этого в те годы напряженнейшего труда наша армия выдержала экзамен перед страной, а наша страна — перед всем миром? Перед миром, в котором звучали голоса не только наших друзей, но и смертельных врагов, день и ночь точивших свои хищные когти...

После процесса Тухачевского, не раз возвращаясь мыслями к особому ЧП, пришел к выводу, что Гамарник, человек глубокого ума, предвидел судьбу всех крупных деятелей ленинской эпохи и решил лучше получить пулю в лоб у себя дома, нежели получать ее в подвалах Ежова.

Но почему Гамарник, если он так болел за армейские кадры и, как видно по моему личному делу, довольно смело выступал в их защиту, не сумел в этом вопросе договориться с Ворошиловым — «железным наркомом», «вождем Красной Армии»? Неужели судьба этих кадров, соратников по гражданской войне, была безразлична Ворошилову? С кем же он собирался бить обнаглевшего Гитлера? Ведь и царская армия знала кроме мордобойцев и кутил настоящих отцов-командиров, которые по-отцовски пеклись о своих подчиненных.

Почему? Гамарник, видно, знал это тогда, а мы узнали сейчас. Незадолго до XXII съезда партии отмечался юбилей старейшего большевика Петрова. Ворошилов, выступая с трибуны, сказал: «Многие удивляются, как это мы, старая гвардия, уцелели во время разгула сталинских репрессий? Отвечаю — надо было иметь здравый смысл и военную  хитрость!» Вот и разгадка всего секрета! Военная хитрость наркома Ворошилова заключалась в том, чтобы подтолкнуть под нож лучших полководцев, героев гражданской войны, а самому уцелеть. Выходит, что здравый смысл был только у наркома, а остальные были без здравого смысла и хитрости. Большевики, которые в революцию здраво мыслили, в эпоху разгула репрессии оказались на положении ягнят?

Сказал бы это командир взвода — другое дело, а то нарком, кому страна вверила жизнь и честь своих лучших сыновей.

Никита Сергеевич Хрущев сказал с трибуны XXII съезда: «Мы должны и можем сказать партии и народу правду». И она сказана — Гамарник не был гитлеровским шпионом, и не был он врагом Советской власти. Так почему же он застрелился? Вот этого партии и народу не сказано. Обстоятельства этого необычного чепе хотя и не расследованы ни одним старшим инспектором ПУРа, но они кое-кому известны. Их знали Молотов, Каганович, Маленков, а лучше всех — Ворошилов, работавший много лет бок о бок с Гамарником. Почему же он молчал? Не хотел раскрыть правды партии и народу?..

Калифы на час

Прощался я с родными так, будто расставался с ними не на несколько дней, а навсегда. Всякое лезло в голову.

Газеты только и трубили о врагах народа. Сообщалось об их злых кознях, подвохах. То они пускают под откос поезд с демобилизованными воинами, то взрывают шахты в Донбассе, то портят самолеты, то отравляют на Горловском туковом комбинате рабочих, то составляют вредительские планы боевой подготовки.

На каждом шагу шпионы, вредители, диверсанты. И почему-то больше всех их находится в рядах партии. Грандиозная ложь переходила в свою противоположность: она стала казаться правдой.

В Киеве прогремел выстрел Панаса Петровича Любченко. С ним вместе покончила его жена. В Минске застрелился председатель белорусского ЦИКа Червяков. В Баку — предсовнаркома Мусабеков.

В гневных передовицах из всего текста жирно выступала, словно тисненная не свинцом, а каленым железом, одна грозная строчка — «Выявлять и уничтожать». В витринах  магазинов, на афишных щитах, на стенах вокзалов висел жуткий плакат: «Ежовые рукавицы». Героем дня стал карлик телом и душой, жестокий садист Ежов.

Поезд загрохотал на мосту. Дребезжали фермы. Отзвук сердитого грохота глухо отдавался в ушах. Внизу была Волга! Просторная, мощная, розовая от вечернего солнца. Кругом золотой песок и нежная поросль ивняка.

Там, на западе, за горизонтом — родной брат Волги, такой же грозный и величественный Днепр! В его водах двадцать три года назад, придавленный старым строем, закончил свою жизнь мой старший брат, а на берегах Волги моя черта, черта младшего. До сих пор в памяти тяжелый, прощальный взгляд брата...

С невеселыми думами приближался я к столице нашей Родины. И в то же время лезли в голову весьма наивные мысли. Ведь арестовать могли и в Казани. Для этого не надо было вызывать в Москву. Я ведь не персона вроде Тухачевского, Якира, которых схватили в поезде по дороге в столицу. Раз вызывают к наркому — значит, тут кроется нечто иное. Ведь Шмидт сидел уже почти год. За это время сумели убедиться, что я был далек от его террористических планов. Вот и решил нарком воздать мне за незаслуженную обиду... Буржуазная Франция вернула оклеветанного Дрейфуса с каторги, почему же Советская страна не может вернуть меня из Казани в Киев? Ведь правда всегда берет верх. Тем более там, в Киеве, нет уже Постышева, потребовавшего моего удаления с Украины. Масштабы иные, но, по сути, и он сейчас повторил мой путь. С повелителя всея Украины сошел на секретаря Куйбышевского обкома. И замначпуокра Орлова перебросили в Куйбышев. Значит, велика притягательная сила Волги-матушки реки... Но положение Постышева усугублялось: пресса сообщала, что его жена Постоловская и свояк — польские шпионы.

Упругий ветер колыхал рослые всходы пшеницы. Казалось, что сердитый пастырь перегонял по широкому полю веселые отары золоторунных овец, уходивших в синеву заповедного бора, к зыбкой черте горизонта.

На западе, в смутном солнечном мареве, окутанный фиолетовой мглой, обозначенный беспорядочной колоннадой дымящихся труб, раскинулся величавый и прекраснейший город вселенной. Там кончалось колхозное поле и начиналась Москва.

Переночевав у сестры, первым делом я решил встретиться с Кругловым. Он в курсе всех событий. Кому, как не старшему инспектору ПУРа, знать досконально ситуацию. Он мне многое разъяснит, многое подскажет.

— Еду к тебе, — сказал я ему по телефону.

— Это невозможно, — услышал я сухой ответ. — Приходите в ПУР.

На Арбате мне выдали пропуск, но кабинет Круглова был пуст. Я обратился к секретарю. Он мне указал пальцем на дверь. На ней висела дощечка: «Начальник ПУРа РККА». Меня это удивило. Ведь «Красная звезда» 12 июня сообщала, что вместо Гамарника назначен начальник политуправления Балтийского флота армейский комиссар 2 ранга Смирнов. С Петром Александровичем Смирновым мы учились на ВАКе.

Теперь за заветной дверью сидел Круглов — мой приятель, товарищ, закадычный друг. Но почему он по телефону сказал «вам», а не «тебе»?

Новый начальник ПУРа встретил меня стоя. Вызвал секретаря. Усадил его за стол. Зачесал пятерней спадавшие на лоб черные волосы. Посмотрел на меня сухим, жестким взглядом.

— Я вас слушаю!

— Мне, кажется, придется пожалеть, что я напросился на это свидание, — сказал я, ошарашенный этаким приемом бывшего друга.

— Дело ваше. Говорите!

Секретарь, записывая разговор, наклонился над бумагой.

— Меня вызвали к Булину. Неизвестно ли вам, зачем?

— Знаю, что вас должны были вызвать. Приказ № 82 знаете?

— Читал!

— Ну, и что? Как вы думаете поступать? Товарищ Сталин и нарком обещают не только простить, но и оставить в армии честно раскаявшихся заговорщиков. С чем вы пришли?

— Мне идти не с чем! Я не заговорщик! И в этом отношении мне не в чем раскаиваться.

— А в каком есть?

— В том, что я служил под командой Якира. Очевидно, поскольку я не обыватель, понимаю — это может вызвать какие-то законные сомнения во мне и предполагать какую-то меру возмездия.

— Не в этом суть. Суть в том, завербовали ли и вас Якир и Шмидт в контрреволюционный заговор? 

Секретарь спешно записывал все сказанное.

— Знаете! — с гневом ответил я. — Меня смущает это место. Все же кабинет начальника ПУРа. И здесь висят портреты, которые я привык уважать. Но перед вами, поскольку вы еще свежий начальник ПУРа, я могу сказать — я не шлюха, а солдат. И был верен, и остаюсь верен присяге.

— Тем лучше для вас. — Круглов опустил голову. И мне показалось, что его глаза стали такими же веселыми, игривыми, одесскими, какими они были всегда у нашего комиссара-скрипача.

— Вы знаете, что затевал этот негодяй Тухачевский? Немного-немало, он хотел арестовать весь XVII съезд партии. Подумать только!

Мы все еще объяснялись стоя. Мой бывший друг находился по одну сторону обширного гамарниковского стола, я — по другую. Стало ясно, что ничего нового, кроме того, что мне было известно из передовиц, в этом кабинете не услышишь.