Феликс Кандель - Люди мимоезжие. Книга путешествий

• Название: Люди мимоезжие. Книга путешествий
• Автор: Феликс Кандель
• Издательство: Jerusalem
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1986

---

– «Чайная», – сказала. – Читать умеешь?

– Ой, врешь! В чайной так не бывает.

А она со смешком:

– Что же мне теперь, грязь разводить, мух напустить, водку разливать?.. Ешьте, пока не остыло.

Масляны блинки – самое оно объедение. Лежат – дышат.

Пупыристые, темные, толстые, пахучие – проглоти язык!

А бревна гладкие, ровные, увесистые, задами оттертые, срез по краям янтарем старым, и кольца на срезе – узор в желтизне.

Мы ели, она из окна глядела.

Масляно есть – хорошо жить.

Стопку подмолотили в присест.

– Нанизались?

– Я нанизался.

– А я нет.

Через блин и он отпал.

Потащил из кармана мятые трешки.

– Сколько платить?

– А нисколько.

– Как так? Ты же «Чайная».

А она – загадочно:

– Кому «Чайная», а кому и чаянная.

– Ну, жизнь! – восхитился мой друг. – И богатства не надо. Остаюсь тут.

Оглядела. Сказала раздумчиво:

– Одного бы я приняла... Набанила поначалу. Спать уложила.

Мы как споткнулись.

Осмотрели ее внимательно.

Сидит женщина у окошка, глазами в тоске.

– Да нам некогда… – сказали нерешительно.

– Всем некогда, – вздохнула. – А годы ушли.

Тут уж и я вступил в дело. Локтем ему под ребро.

– Вот, – говорю. – Шанс тебе. Не упусти. И поле рядом. Скотопитательные пшеницы. Какого еще рожна?

– А почему я? – спросил подозрительно и глаз сощурил, будто впихивали ему на рынке негодный товар, гнильё-отходы.

– Твоя идея. Твоя машина. Тебе первому.

Подумал.

– А ну выйди. Покажись.

Вышла. Постояла на крылечке. Себя показала. Полный у нее порядок на всех фронтах.

Завертелся. Заюлил. Заскулил от сомнений.

– А почему я?! Всё я да я... Я уже устал от ответственности. Реши ты за меня!

– Нет уж. Ты сам.

Опять глаз сощурил:

– Завлекаете? Только добрый молодец и жив бывал?.. Ты оставайся!

– Ладно уж, – сказала из окошка. – Пошутить нельзя?

И заплакала.

Тихой слезой, как ребенок.

Она плачет, мы на бревнах ёрзаем.

– Слушай... Может, тебе в деревню перебраться? Всё не одной.

Говорила – вздыхала через слово:

– Мне в деревню никак... Имя мне по деревне – Вешалка... Вешаюсь будто на всех. А тут, может, пройдет кто, за собой позовет: «Пойдем, моя кровиночка, куда ведет тропиночка»...

И улыбнулась жалко.

Лицо бледное. Глаза красные. Нос запухший. Губа дрожит.

– Идите, – сказала. – За богатством за своим. У бабы Насти полон для вас чердак.

– А чего там есть?

– Старинушка. За сто, за двести лет коплено. Вон, через поле.

И мы пошагали со стыдом.

А сзади – как в спины тюкало:

– Ноги мои приплошали. Руки отпали. Головушка моя забаливает. Ах, Патрикеева, Патрикеева, без смерти тебе смерть...

Мой нетерпеливый друг шустро шел впереди, вскрикивал фальшиво:

– По богатство идем! Старинушку собирать! Иконы, прялки, лампы фитильные... Домой привезу, в комнате расставлю – уголок покоя! Сел, расслабился, чего еще надо?

– Пивом, – говорю, – тоже можно расслабиться. Бутылок с трех. А тут – человек живой. Утешения просит.

Обиделся. Запыхтел шумно. Кинул запальчиво:

– Да я с ней, может, переписываться буду! Понял?

И оглянулся ненароком.

На дом невидный. На наличники резные. На дверь призывную. И бревна сухие горкой накатаны: покурить после еды.

– Не, – сказал окончательно. – К бабе Насте идем. Она ждет, небось. В оконце выглядывает. Голову подпирает рукою. В платочке с горохами.

Тем и утешился.

3

Разулись, ботинки повесили на палку, пошагали гуськом по тропе. Трава под ногой мягкая, бархатная, уступчивая. Ступню нежит, пятку остужает. Идем промеж стен: хлеб густо стоит, струной тянутой, небо над головой в грудастых облаках, и ничего больше не видно. То ли мы ростом не вышли, то ли хлеб уродился хорош. И только шорох, тихий, настойчивый, дождичком понизу: колосья перезрели, зерно сыплется.

Стоял посреди хлебов мужчина обыкновенный, знакомец наш утрешний, задумчиво перебирал травы. Пальцами перетирал, нюхал, на язык брал, головой качал в сомнении. А в ногах у него шебуршня мышиная, крутятся – не разглядишь кто, и крик оттуда на все голоса, незлобивая ссора.

– Что ты ему суешь? Ну что?..

– Плакун-траву.

– Да он и так плачет, слезой исходит.

– Поплачет – легче будет.

– Кто тебе сказал?

– Люди говорят.

– Много они понимают, твои люди! От тепла легче будет. От еды. От запасов зимних. А от слезы-то чего?

– Ой, нашел, нашел. Эту! Траву-тирлич.

– На кой ему?

– Под мышками натрет, в лешего оборотится, всё враз позабудет.

– Да он крещеный! Дед, ты крещеный? Ни в кого он не оборотится.

– Нынче крещение не действительно. Отменили декретом.

– Кто те сказал?

– Этот. Коля-пенек. Я сам слыхал.

– Дурак твой Коля.

– Дурак – не дурак, а их власть.

– Траву-колюку не надо?

– Не надо.

– Траву-прикрыш?

– Да она для невест!

– Кошачью дрёму? Коровяк? Курячью слепоту'? На ночь – стопочку травничку.

– Давали ему. Стаканами! Не балдеет.

– Мне бы, – сказал утрешний знакомец, – зелье забытущее. Спячий вырь-корень. Память чтоб отошла.

А они с повинной:

– Только что был... Рос себе под присмотром.

– Может, мыши погрызли?

– Станут они тебе. Здешние мыши с хлеба опухли.

– Привет, – сказал мой нетерпеливый друг. – С кем разговоры?

Пискнули. Взвизгнули. Затаились в хлебах.

– Ночи не сплю, – ответил на вопрос мужчина. – На печи верчусь. Жизнь перебираю. Бока к утру ноют, душу намял. Пососать бы вырь-корень, да и перезабыть всё.

– И мне! – возбудился мой друг. – Пососать – и в отключку. Что было – не помню, что будет – не знаю. Где этот корень? Я заплачу.

А из хлебов непочтительно:

– Здесь не платят.

– Я заслужу.

– Здесь не служат.

Сощурился. Сказал с расстановкой:

– Некоторые думают, что без них не обойтись. Пусть некоторые этого не думают.

Вылетел оттуда земли комок, покарябал ему щеку.

Вылетел другой – меня по затылку.

– Окружают, – говорю. – Бежим!

А за ноги уже держат.

Травой оплетают.

Щекочут – не разберешь кто.

– Годы мои вышли, – сказал на это утрешний знакомец, – а Бог не прибирает. Не намучался, видно, норму свою не выбрал. Пойти, что ли, еще пожить?

Пошагал себе.

– Так, – сказали понизу без особой ласки. – Щас мы вас отхрястаем. Вяжи их, братцы!

Тут загремело, зазвенело, забренчало на все лады, как пожарный обоз катит. Голос прорезался поверх звона, пронзительный и разудалый: «Мой миленок окосел, не на те колени сел...»

– Караул! – пискнули. – Коля-пенек едет…

И врассыпную.

Катит себе через поле комбайн самоходный, вензеля на ходу выписывает, хлеб убирает. Половину пропустил, половину затоптал, половину мимо грузовика ссыпал. Подлетел на скорости, тормознул – только гайки по сторонам брызнули.

– Здорово, – говорит, – народ ненашенский!

Сидит за рулем парень: драный, чумазый, мазутом переляпанный, и глаза у него дурные, как перевернутые. Зрачков нет, бельма одни.

– Чего, – говорит, – дорогу загораживаете? Я из-за вас в простое.

А те, с отдаления, визгливо и невпопад:

– Ты чё делаешь, варвар? Хлебушко губишь. Технику гробишь. Пенёк, одно слово!

– Кому пенёк, – сказал гордо, – а кому и механизатор.

Вывернулись глаза обратно, зрачками на место встали. Взял деловито молоток, стал гайку на болт наколачивать.

– Слушай, – говорю. – Гайку наворачивают, а не забивают.

– Какая гайка, – ответил с пониманием. – Тоже, небось, курсы кончал. Если резьба одинаковая, то наворачивают. А если разная, то забивают.

Снова заработал молотком.

– Аспид! – закричали с отдаления. – Нежить! Сила нечистая! Бога-то хоть побойся!

– Нету, – сказал, – вашего Бога. На курсах просветили.

– А чего есть?

– Жизнь четырехтактная. Всасывание, сжатие, зажигание да выхлоп. Гуляй – не хочу.

И снова глаза перевернулись: бельмами наружу.

– Да в такой жизни, – завопили из хлебов, – и чёрт жить не станет! Поищи дураков на выхлоп!

– Цыть, – сказал важно. – Раздухарились, козявки. Вот выпишем попа из центра, он вас ужо закрестит.

– Да уж лучше с попом, чем с тобою!

На это он не ответил. Только отверткой поковырял в ухе, да сапогом долбанул по мотору, чтобы работал без перебоев.

– Скажи, – спросил мой нетерпеливый друг, – деревня твоя горела?

– Тебе на что?

– Интересуюсь.

– Не, не горела. Деды болтали: лет триста.

Как подобрался:

– Старики у вас помирали?

– А то нет.

– Иконы куда девали?

– В молельный дом стаскивали.

– А где он?

– Кто?

– Дом молельный?

– У меня в избе. Батяня с маманей шибко верующие были.