Амин Маалуф - Врата Леванта

• Название: Врата Леванта
• Автор: Амин Маалуф
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0202-1

Действие романа современного французского писателя, лауреата Гонкуровской премии Амина Маалуфа (р. 1949) разворачивается на Ближнем Востоке и во Франции. В судьбе главного героя, родившегося в знатной левантийской семье, нашли отражение трагические события XX века — от краха Оттоманской империи до арабо-израильского противостояния. На русском языке издается впервые.

---

Наши взоры встретились. Кто такая эта юная девушка? У меня не было на сей счет никаких предположений. А она меня узнала. Я был похож на свои старые фотографии. Взгляд ее застыл. Мой тоже, но лишь потому, что я был заинтригован. И даже слегка задет тем, что эта чужестранка явилась разглядывать нас, словно рыбок в аквариуме.

Вероятно, на лице моем появилось соответствующее выражение, поскольку Давваб сказал со смешком, словно бы извиняясь:

— Мы помешали ему читать!

Одновременно он буравил меня уничтожающим взглядом. Затем добавил:

— Этот господин только и делает, что читает. С утра до вечера. Чтение — его страсть.

Это было не совсем верно, он слегка приукрасил положение дел — с явной целью повысить интеллектуальный престиж своей клиники.

— Если так, — говорит Надя, — я подарю ему книгу, которую только что прочла.

Открывая на ходу свою сумочку, она направляется ко мне.

— Не стоит труда, — отвечает директор.

Но она уже стоит рядом со мной. И я вижу, как она что-то сует в книгу, прежде чем протянуть ее мне.

Затем возвращается к Даввабу, и тот выдавливает из себя улыбку. Я же, по-прежнему крайне удивленный, машинально открываю книгу. Однако не успеваю рассмотреть даже заголовок. Вверху, в правом углу, над фамилией автора, написано карандашом имя владелицы. Надя К.

Я сразу встаю. Вглядываюсь в нее с необычной для себя пристальностью: только что в ее лице мне открылись черты, напоминающие Клару. В эту секунду я сознаю — без тени сомнения, — что там стоит моя дочь. И чувствую, что Давваб не знает, кто она. И иду к ней, обещая себе, что не выдам ее. Но она, увидев, что я двигаюсь, словно автомат, пугается. Понимает, что я узнал ее, и боится, как бы из-за меня не рухнул весь ее план.

Тут я подхожу к ней и показываю на книгу, говоря: «Спасибо!»

Она хватает протянутую ей руку, которую я начинаю встряхивать, повторяя: «Спасибо!», «Спасибо!», «Спасибо!» — не в силах остановиться.

— Ваш подарок его тронул, — переводит директор с нервным смешком.

Я притягиваю к себе Надю, чтобы поцеловать ее.

— Пожалуй, хватит уже, вы переходите все границы! — вопит этот тип.

Но Надя, с трудом сохраняя хладнокровие, бросает:

— Оставьте его, здесь нет ничего дурного!

Тогда я прижимаю ее к груди. На короткое мгновение. Я вдыхаю ее запах. Тут Давваб отстраняет меня.

А она, не желая провалить свою миссию из-за приступа чрезмерной чувствительности, говорит:

— Какой он трогательный, этот господин.

И добавляет — восхитительная наглость! — специально для доктора:

— Мой отец тоже обожает читать. Я расскажу ему, что здесь произошло. Уверена, что он подружится с этим пациентом.

На самом деле она больше всего боится, что меня накажут за подобное поведение и что Давваб отберет книгу… Поэтому она без колебаний заявила — я узнал об этом позднее, — что эта волнующая сцена лишила ее последних сомнений и она отныне твердо уверена, что ни в одной клинике ее отцу не будет так хорошо. Отцу-ювелиру, разумеется…

Давваб ликовал. А я был спасен — как и моя книга… И письмо, которое она вложила туда.

Впрочем, я постарался как можно быстрее спрятать его под одеждой. Зашел в туалет, и все. Потом оторвал первую страницу книги. Осторожность, осторожность… На конверте стояло мое имя, поскольку Надя, конечно же, не думала, что сумеет вручить мне письмо в собственные руки, — и предполагала, что сунет его какому-нибудь пациенту, внушающему доверие, в надежде, что тот мне передаст.

Что было в письме? Несколько слов, в которых я нуждался, чтобы вновь обрести вкус к жизни.

«Отец,

я та самая дочь, что родилась в твое отсутствие, та девочка, чью фотографию ты хранишь у сердца, но которая выросла вдали от тебя. Вдали? В действительности разделяют нас несколько километров дороги по великолепному побережью, где выросла проклятая граница — вместе с ненавистью и непониманием.

До моего рождения вам обоим, моей матери и тебе, пришлось бороться с войной и ненавистью. Та ненависть казалась всемогущей, но против нее поднялись люди, подобные тебе и ей, и они в конце концов одержали победу. Жизнь всегда находит свой путь — как река, свернувшая со своего русла, всегда пробивает себе другое.

Вы поднялись — мать, ты и все прочие, вы взяли себе боевые клички, чтобы обмануть судьбу. Конечно, моя битва не столь яркая, как ваша, но это моя битва, и я доведу ее до конца. Я тоже взяла боевую кличку, чтобы обойти препятствия. Чтобы прийти к тебе и сказать: «Помни, что за этими стенами у тебя есть дочь, для которой ты значишь больше, чем все остальное в мире, и она с нетерпением ждет долгожданной встречи с тобой».

Эти простые слова преобразили меня в то самое мгновение, когда я читал их. Они вернули мне достоинство мужчины и отца, а также желание жить. Я не хотел больше тянуть часы, отделяющие меня от завтрашнего дня без неожиданностей. Любовь ждала меня. Пусть для меня самого личность моя ценности не имеет, для Нади я сберегу ее и сделаю лучше. Дочь свою я любил, как подросток. Ради нее я отныне жаждал вернуть к жизни и к свободе Баку, некогда сумевшего вызвать и любовь, и восхищение, — ради нее я хотел вновь превратиться в такого отца, с которым ей не стыдно будет пройтись под руку.

* * *

Но одного моего желания примириться с жизнью было недостаточно. Предположим, какой-нибудь человек помышляет убить себя, но тут приходит дочь и берет его за руку со словами. «Отец, ты не хочешь этой жизни, но сохрани ее хотя бы ради меня!» — и он дает себе обещание отказаться от планов самоубийства. Со мною дело обстояло не так — все было куда сложнее. Конечно, я понимал, что со мной произошло, и был этим счастлив. Однако все это я различал как будто сквозь туманную дымку. Сквозь дымку своего затуманенного рассудка. Затуманенного и засоренного двадцатью годами заключения, двадцатью годами безумия — разумеется, навязанного мне, но все же с покорностью принятого. Двадцать лет отупляющих лекарств, которые я глотал каждое утро — и в больших количествах. Двадцать лет оцепеневшей воли! Двадцать лет замедленных, замороженных мыслей и речей.

Повторяю еще раз, дело было не только в том, чтобы отречься от смерти: оказаться на краю пропасти, затем — перед самым прыжком — отступить на шаг назад и судорожно вцепиться в протянутую теплую руку. Все было не так просто. Если использовать то же сравнение, я стоял на краю пропасти, но не на твердой почве, а на узком каменном карнизе — причем выпив перед этим бутылку виски. Недостаточно было принять решение отступить назад, ибо в моем состоянии я все равно мог бы упасть в пропасть, хотя верил бы, что иду к спасению. Сначала мне нужно было протрезветь, обрести ясный взор, четкость мыслей — лишь тогда я смогу понять, куда ведет каждый мой шаг…

Все это имело отношение ко мне. Однако дело было не только во мне. Были еще люди, подвергшие меня заточению. Мой брат, который не желал, чтобы я получил назад дом Кетабдара и свою долю наследства. И еще Давваб, поскольку для него я был одновременно источником доходов и инструментом влияния… Нужно было не пробудить в них подозрения, пока я находился в полной их власти. Мне следовало действовать крайне осторожно.

Вот, скажем, всего один пример — лекарства в утреннем кофе. Было очень важно избавиться от них, чтобы обрести прежнюю ясность ума. Это требовало хитрости, однако надзор не всегда бывал слишком строгим — имея толику желания и настойчивости, я мог бы добиться успеха. Но если бы я сразу прекратил принимать транквилизаторы, это неизбежно привело бы к катастрофе. Через двое суток моя нервозность достигла бы такой степени, что я выдал бы сам себя, — тогда доктор распорядился бы делать мне инъекции, и за мной стали бы очень пристально наблюдать.

Единственным разумным решение было медленно и постепенно сокращать дозу. Я заметил, что в утреннем «кофе» вкус лекарств ощущался сильнее при последних глотках из чашки. И выработал определенную технику: задерживал во рту опивки, которые потом сплевывал в туалетной комнате во время умывания. Через несколько недель мне стало лучше. По-прежнему оставаясь спокойным, я обрел более ясный рассудок. Я это чувствовал, когда читал, когда наблюдал за поведением других. Впечатление было странное. Мне казалось, будто я обменял свои изношенные чувства на новые, принадлежащие другому человеку. Или же получил в подарок какое-то дополнительное чувство.

Вернув способность чувствовать, я открыл одну интересную вещь: санитары имели обыкновение обмениваться в присутствии пациентов всякого рода комментариями — иногда чисто медицинского свойства, иногда такими, которые казались им саркастическими, причем говорили они очень быстро, пропуская и сокращая слова. Так вот, пребывая под воздействием дьявольских снадобий, я ровным счетом ничего не замечал, хотя все это произносилось у меня под носом. Теперь же, делая лишь небольшое усилие, я улавливал смысл. Порой я слышал нелепые клички, которыми они награждали своих подопечных, порой тревожные факты относительно здоровья какого-либо из пациентов и даже пари по поводу того, сколько он еще протянет, — на это я старался никак не реагировать.