Амин Маалуф - Врата Леванта

• Название: Врата Леванта
• Автор: Амин Маалуф
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-7516-0202-1

Действие романа современного французского писателя, лауреата Гонкуровской премии Амина Маалуфа (р. 1949) разворачивается на Ближнем Востоке и во Франции. В судьбе главного героя, родившегося в знатной левантийской семье, нашли отражение трагические события XX века — от краха Оттоманской империи до арабо-израильского противостояния. На русском языке издается впервые.

---

И ведь теории эти, могут возразить, оказались высосанными из пальца, поскольку бабушка моя даже в старости не излечилась! Но тут всё не так просто. Это правда, она не излечилась, спасительный шок не помог. Однако она сумела стать любящей матерью для своего сына. И когда — позднее — жила с нами в одном доме, мы никогда не ощущали какую-либо тягость в ее присутствии. Припадки время от времени случались, но последствий не имели. Если материнство и не излечило ее, то, во всяком случае, не оказало вредного воздействия и, мне кажется, пошло ей на пользу. Но немногие из людей готовы были взглянуть на дело с такой точки зрения.

Старого доктора порицали… Что я говорю, порицали — смешали с грязью! Все словно с цепи сорвались. Шепот за спиной, проклятия, оскорбления, наветы. Конечно, он был женат, причем самым законным образом, и никто не посмел бы упрекнуть мужчину в том, что он имеет ребенка от законной супруги. Но слишком многие полагали, что в силу особых обстоятельств был заключен некий договор, а доктор Кетабдар, зачав ребенка с женщиной, потерявшей разум, в каком-то смысле надругался над ней, поступил безответственно и подло, извратил все понятия медицинской этики, уступил самым низменным побуждениям…

Когда же он, желая оправдаться, попытался изложить свои странные теории, то еще больше навредил себе.

— Вот как? — говорили его хулители. — Использовать жену в качестве лабораторной крысы?

Под гнетом враждебности, омрачившей закат доселе безупречной жизни, старый доктор постепенно проникся чувством вины: он уверился в том, что предал свою миссию и сам навлек на себя позор.

Никто из коллег, никто из членов августейшей фамилии, никто из видных граждан Аданы не желал более переступать порог его дома.

Отец говорил мне:

— Нас сторонились, словно зачумленных!

И при этом громко смеялся.

* * *

В нашем доме в Адане я не бывал, нет, и даже никогда его не видел. Но он оказался на моем жизненном пути, у самых истоков, и, полагаю, имел для меня такое же значение, как те дома, в которых я жил.

Он стоял в центре города и вместе с тем словно бы на отшибе. Его окружали высокие стены и сад с сумрачными деревьями. Построенный из песчаника, он становился рыжим под дождем, а в сухую погоду над ним висела легкая охряная пыль. Люди проходили мимо, притворяясь, будто не видят его. Должно быть, для них он воплощал место непостижимых страхов: страхов, связанных с любой резиденцией царствующей семьи, а также страхов, связанных с присутствием безумия, — и с самим доктором Кетабдаром, о котором теперь говорили, будто он предается каким-то тайным и постыдным занятиям.

В подобном доме, на попечении подобной супружеской четы ребенок казался нелепым, и это усиливало нереальность ситуации. Он появился здесь как бы против законов природы, и в нем видели не дар Неба, а результат связи с миром мрака.

Этот ребенок, мой отец, почти не выходил из дома. Он никогда не посещал школу. И с другими отпрысками османской династии его объединяло то, что школа сама приходила к нему. В первые годы жизни у него был официальный воспитатель, затем, по мере того как он рос, возникали учителя по различным предметам. Он никогда не принимал у себя сверстников и ни к кому не ходил в гости, у него не было ни друзей, ни знакомых — исключение составляли учителя.

Эти последние были людьми особого рода Те, кто соглашались приходить каждый день в «зачумленный» дом, в большинстве своем сами являлись нарушителями тогдашних условностей. Турецкий язык преподавал лишенный сана имам, арабский — еврей из Алеппо, отринутый собственной семьей, французский — некий поляк, заброшенный Бог весть какими ветрами в этот анатолийский город и отзывавшийся на имя Васья, которое наверняка было уменьшительным от имени втрое длиннее…

Пока доктор Кетабдар был жив, учителя ограничивались только преподаванием. В строго установленные часы. Никаких опозданий не допускалось. Никакие излишества не поощрялись. Они выслушивали указания, представляли отчеты об успехах ученика и наносили визит вежливости по пятницам, чтобы получить свое жалованье.

После смерти старого врача дисциплина ослабла. Моему отцу должно было исполниться шестнадцать лет. Никто уже не мог держать его в узде. За часами занятий следовали бесконечные дискуссии, а учителей — всех разом — часто просили остаться на обед или ужин. Вокруг молодого человека образовался небольшой двор. Здесь говорили об всем — не следовало только высказывать банальные суждения, воспевать неподобающим образом династию или восхвалять достоинства веры.

Это был очаг вольномыслия — подобные в те годы существовали во всех городах империи. Но не стоит думать, будто в нашем доме в Адане плелись какие-то заговоры. Политику здесь благоразумно оставляли в стороне. В этом кружке было слишком много чужаков и, главное, слишком много представителей национальных меньшинств — армян, греков… любые нападки на османскую власть могли бы иметь для них крайне неприятные последствия. В разговорах иногда поминали суфражисток, обязательное обучение, русско-японскую войну или же какие-нибудь далекие восстания — в Мексике, в Персии, в Японии или в Китае. Однако наибольший интерес вызывало другое: научные открытия, технические новшества. А самое почетное место занимала фотография. И когда однажды в пылу дискуссии возникла мысль дать группе имя, все без колебаний высказались за название «Фотографический кружок».

Поскольку лишь мой отец обладал финансовыми возможностями для утоления такой страсти, он выписал — кажется, из Лейпцига — новейшие материалы и пособия для начинающих.

К этому искусству впоследствии приобщились несколько членов кружка, но наиболее талантливым оказался преподаватель естественных наук — армянин Нубар. Он был к тому же самым молодым из учителей — всего лишь на шесть или семь лет старше своего ученика. Вскоре между ними возникла прочная дружба.

В то время подобные отношения между турком и армянином уже казались крайне необычными. Я чуть было не сказал — «устаревшими». И очень подозрительными. Деловые связи, обмен светскими любезностями, чувство взаимного уважения — да, в некоторых кругах это, полагаю, еще можно было встретить. Но истинную дружбу, глубокое понимание — нет. Взаимная неприязнь между двумя общинами росла на глазах, и в Адане больше, чем где бы то ни было.

Однако то, что происходило за стенами дома Кетабдара, не отражалось на его внутренней жизни. Быть может, здесь даже сказался эффект отторжения: поскольку истинная дружба, братская дружба между турком и армянином стала редкостью, для обоих молодых людей она приобрела особую ценность — множество других людей громогласно настаивали на своих различиях, тогда как эти двое заявляли, что их объединяет дружба. Они торжественно и слегка по-детски клялись друг другу, что ничто их не разлучит. И еще — что никакое занятие не заставит их отречься от общей страсти к фотографии.

Порой во время собраний кружка моя бабушка покидала свою комнату и занимала место среди них. Они продолжали дискуссии, иногда посматривая на нее; она также смотре ла на них и, казалось, слушала с интересом; губы ее шевелились; потом, без видимой причины, она поднималась посреди незаконченной фразы и удалялась к себе.

Случалось и так, что она приходила в волнение, начинала кричать у себя в комнате. Тогда ее сын вставал и отправлялся к ней, чтобы успокоить, как научил его делать отец. Когда она затихала, он возвращался к своим друзьям, которые возобновляли разговор с того самого места, где прервали его.

Несмотря на эту беду, дом наш знал несколько счастливых лет. Именно такое впечатление оставляют фотографии того времени. Мой отец сохранил их несколько сотен. Целый чемодан. На котором гордо вывел сепией: «Фотографический кружок. Адана».

Он иногда показывал их людям, которых уважал. Детально объясняя все обстоятельства, сопутствовавшие каждому снимку, использованную технику, тонкости наводки и освещения. О таких вещах он мог рассказывать бесконечно, словно рыночный торговец… Поэтому как-то раз один иностранный гость ошибся в его намерениях: он решил, что хозяин хочет продать ему эти снимки, и предложил цену. Мой отец чуть не выставил его за дверь, а несчастный разрыдался от смущения.

Все фотографии так и оставались в этом чемодане до самой его смерти. Кроме двух-трех, которые он поместил в рамку. Среди них замечательный снимок матери. Сидящей в кресле, в слегка напряженной позе, чуть скосив глаза налево к окну, будто рассеянная школьница.

Конечно, он сам ее снимал. Учитывая, в каком состоянии она находилась, сын не позволил бы фотографировать ее никому из своих друзей. Это было бы дерзостью, вторжением в интимную жизнь.

Но все же большая часть фотографий из чемодана принадлежала не ему. Здесь были снимки, сделанные Нубаром, а также пятью или шестью другими членами кружка.