Юрий Красавин - После полуночи

• Название: После полуночи
• Автор: Юрий Красавин
• Жанр: Современная проза

---

Эти две конвойные машины и между ними покалеченная ехали так медленно, словно на кладбище, и скрип-скрежет был столь жалобен и печален, что все это очень напоминало похоронную процессию, причем жутковатую: никого в кабинах не видно, словно автомашины совершали погребальное дело без участия людей. Может, так оно и было: чего не случается у нас в Новой Корчеве!

Я ускорил шаги, чтоб не сверлили уши эти звуки.

Когда переходил дорогу, что пересекает сквер возле малого рынка, мимо меня, едва не задев, на бешеной скорости промчался мотоциклист, весь закованный в доспехи — черный металлический шлем, большие квадратные очки, резиновые перчатки до локтей, рыжая, словно выкованная из меди куртка. Мне показалось, что он намеренно вильнул передним колесом, чтобы сбить меня; но сам едва удержался в седле, выскочил на тротуар, едва не врезался в дерево, потом уж удалился по дороге.

«Еще один кандидат в мертвецы, — подумал я. — Скоро и его подберут те две милицейские машины».

5.

Вообще в нашем городе немало странностей, и есть что-то противоестественное даже в обыкновенных вещах.

Вот, скажем, лифт в моем доме… Выйду из своей квартиры и тотчас слышу, как он, будто терпеливо и азартно подстерегавший меня, стронулся с места и зажужжал. Я еще кнопку вызова не нажимал, а уж кабинка идет ко мне, останавливается как раз передо мной, радостно и хищно раздвигает дверцы, словно челюсти. При этом она освещена мертвенным неоновым светом, я не без опаски вступаю в нее, как в пасть дракона — механического дракона, порождения нашего железного века! — и доверяюсь судьбе.

Даже в обыкновенном телефонном аппарате словно сами собой живут голоса, путешествуя по проводам подобно блуждающим электрическим токам, которые, как известно, могут и убить. Они цепляются за клеммы автоматики, подстерегают и врываются в твой разговор с кем-нибудь, хамским словом проникают сквозь мембраны тебе в ухо… Бывают и смиренные голоса. Да ведь и они не разумней.

Впрочем, однажды у меня состоялся памятный разговор… я, как обычно, звонил по телефону из переговорной кабинки в Москву, и в трубке после странного шороха послышался голос незнакомый, тихий, однако явственный:

— Здравствуйте. Слушаю вас, говорите.

А кто его просил слушать? Я не просил. Он опять:

— Говорите, я слушаю вас.

Голос какой-то странный, не женский и не мужской.

Все-таки я отчасти не прав, утверждая, будто голоса эти живут сами по себе в телефонных проводах, как жуки в стеблях тростника или тараканы в щелях, — просто некий нетрезвый тип воспользовался техникой, чтоб поразвлечься в своих сирых буднях. Вишь, допился до такого состояния, что и голос стал мертвенно уныл от полного бессилия, словно из могилы.

— Меня зовут Анаксимен. Поговорите со мной.

Сначала-то я разозлился: он прервал меня в важном разговоре, как бы отрубил моего собеседника. Но ведь так жалобно попросил, что по слабости своей душевной я его пожалел.

— О чем же нам толковать, родной вы мой? — сказал я сострадательно. — Вы пьяны, а я трезв. Мы неравны, понимаете? Не отложить ли наше общение до завтра?

— Вы не поняли: я Анаксимен, — сообщил он печально. — Меня сейчас унесет вселенским ветром.

— Счастливого пути, дорогой Семен!

— Анаксимен, — поправил он строго, а потом более смиренно: — Мне одиноко, грустно. Поговорите со мной.

Вот я и смягчился, вступил с ним в разговор.

— Так вы, действительно, тот самый мудрец из древнего греческого мира? Из славного города Милета, который колонизировал чуть не все наше Черное море?

Он что-то сказал в ответ, но до меня донеслись лишь обрывки сказанного им:

— …там цветет мандрагора, священное дерево… я был ее корнем до того, как стать человеком.

— Мандрагора, — повторил я мечтательно. — А еще в вашем Милете растут олеандры, магнолии, миндальное и гранатовое дерево. Они цветут просто волшебно! Ничуть не уступают по красоте нашим яблоням и вишням.

— Вы бывали у меня на родине? — оживился он.

— Я был семечком гранатового дерева, — сообщил я ему по секрету. — Меня чуть не съели за пиршественным столом в первом веке до нашей эры.

А что? Такое вполне могло случиться. Как раз в то время, когда этот Анаксимен еще был корнем мандрагоры в красноватой милетской почве — те корни бывают удивительно похожи на человеческие фигурки, потому и почитаемы! Почему бы мне не быть гранатовым семечком или миндальной косточкой? Видел же я где-то цветы — этакие восковые бокальчики красно-розового цвета, из них выглядывают кудрявые, словно бумажные язычки. А листья мелкие, глянцевые… Откуда мне, жителю средней полосы России, знакомы цветы граната?

— Меня носит вселенским ветром, — опять сказал мой собеседник. — Не скоро мне быть в Милете.

Мне захотелось его ободрить.

— Какую чудную механику мира вы изобрели, дорогой философ! Она объясняет все. Подумать только: вещи возникли из воздуха… в зависимости от степени сгущения его — и вода, и огонь, и камень… земля плоская, опирается на воздух… небо твердое, к нему приколочены гвоздями звезды… а планеты и солнце, и Луна плавают в воздухе… Все до гениальности просто!

— Да, — сказал Анаксимен польщенно. — Это была очень красивая система мира. До сих пор никто не может убедительно ее оспорить!

— Клянусь, нынешние ученые мужи гораздо глупее вас! Они вообразили черт-те что: галактики, атомы с молекулами, черные дыры и разность течения времени согласно гнусной теории относительности.

— Глупо, — согласился он, — хотя и кажется умным. Вы несчастные люди, вам совсем заморочили головы.

Тут он словно бы отплыл куда-то, утонул в шумах — уж не вселенский ли ветер унес его?

— Послушайте! Почтеннейший Анаксимен! — взывал я.

Голос его прорезался снова, стал почти ясен:

— …стоит всей моей философии. Я только теперь это понял.

Он-то понял, да я не очень.

— А что, ваши друзья — Фалес и Анаксимандр — с вами сейчас?

— Они за внешней сферой.

— А-а, побежали в коммерческий ларек за бутылкой? Вы соображаете на троих?

Кажется, он не понял меня.

— А как поживает мой друг Анакреонт? — спрашивал я. — Он по-прежнему сочиняет стихи о вине и женщинах?

— О, да! — голос в трубке стал живее. — Он имеет обыкновение напевать их… Даже когда мы не хотим слушать.

— А вы берите с него плату за это, — посоветовал я. — Спел — заплати слушателям золотой монетой.

— Зачем они нам!

— За ненадобностью подарите мне.

— Не удивительно ли, согласитесь, — продолжал он не о золотых монетах, а об Анакреонте, — не удивительно ли это постоянство привычек, если принять во внимание протяженность во времени — несколько тысячелетий!

— Удивительно совсем другое, — отозвался я с укоризной, то, что вы, человек, судя по всему, образованный, культурный, благовоспитанный, вхожий в хорошее общество, не догадываетесь, как это бестактно — вторгаться в чужой разговор, прерывать беседу незнакомых вам людей… без всякой на то нужды!

— Извините, — сказал он и стал удаляться, повторяя: — Извините… извините…

Голос его истончился до комариного писка и пропал.

Я же скоро пожалел, что спугнул его. Небось, этот Анаксимен, обитающий в неведомых пространствах, где дуют вселенские ветра, мог бы почитать мне новые стихи Анакреонта, сочиненные там… или поведал бы мудрые мысли тех, что «за внешней сферой». Наверняка они пришли к новым любопытным умозаключениям за минувшие-то две с половиной тысячи лет.

Да! Я ведь спросил его тогда:

— Позвольте, вы действительно философ или только тезка того мудрого милетца, что изобрел гениальное объяснение устройству нашего мира?

Он ответил:

— Я был философ, но это тяжело — мыслить две с половиной тысячи лет. Теперь я просто одинокий странник… пастырь душ человеческих.

«Пастырь — это что-то вроде священника? — размышлял я теперь. — Батюшка Анаксимен, моли Бога о нас… и о граде нашем заблудшем, и об этой несчастной улице, по которой иду, заселенной страждущими людьми…»

6.

Нет, Новая Корчева не спала. В городе торжествовала жизнь во всех ее проявлениях: по телефонным проводам летели матерные слова, плескалась в ваннах прозрачная вода, холя и лелея обнаженные тела, постанывали пружины кроватей и диванов, тут и там совершались преступления всех степеней тяжести при многообразии отягчающих обстоятельств; кухонные ароматы плыли по вентиляционным трубам, нагло и бесцеремонно попирались нормы нравственности, Уголовный и Гражданский Кодексы, правила уличного движения…

Все шло своим чередом: распутники становились любовниками, взяточники богатели, воры изнывали в азарте, а те, кому крупно не повезло, становились покойниками…

Дождь немного унялся, но ветер не утихал; низко и стремительно неслись облака, тяжелые, сырые. Последние листья срывало с деревьев — в этой части сквера липы и клены уже взрослые, место тут по вечерам-то глухое и разбойное. Обычно, шагая тут в темноте, я бываю готов ко всяким неожиданностям; но нынче непогода, потому никого нет — ни злодеев, ни их жертв.