Валерия Перуанская - Прохладное небо осени

• Название: Прохладное небо осени
• Автор: Валерия Перуанская
• Жанр: Современная проза

Валерия Викторовна Перуанская – писатель-прозаик, член Союза писателей Москвы, родилась 20 декабря 1920 г. Работала редактором в отделе прозы журнала «Дружба народов», сотрудничала с «Новым миром», «Вопросами литературы» и другими «толстыми» журналами. В 1956 г. вышла в свет ее небольшая книжка «Дети вырастают незаметно», состоящая из двенадцати коротких рассказов. Каждый рассказ – это реальный сюжет, выхваченный из жизни эпизод, это добрый совет и напоминание родителям, «сколь важно все замечать», ничего не пропустить и не упустить, как важно суметь вовремя отойти в сторону, проявить понимание, такт, дать возможность дочери или сыну самостоятельно решить свои проблемы. В. Перуанская – автор нескольких сборников повестей: «Мы – земляне» (1975), «Прохладное небо осени» (1976), «Зимние каникулы» (1982 и 1988, 2-е изд.), «Воскресный обед в зимний день» и «Грехи наши: записки бывшего мальчика» (2004). Ее книги раскрывают сложный мир человеческих отношений, в котором отсутствуют полярные и категоричные суждения, они увлекательны и достоверны. Многие из них неоднократно переводились на другие языки, экранизировались в России и за рубежом. В 1984 г. по ее повести «Кикимора» у нас был снят художественный фильм «Продлись, продлись, очарованье…» (режиссер Ярополк Лапшин). Трагическая история любви двух уже немолодых людей, которая могла бы иметь счастливый конец, если бы не вмешались в нее родные и близкие. Фильм был отмечен Дипломом VIII Всесоюзного кинофестиваля в Минске в 1988 г. А в 1996 г. читатели получили новый роман Перуанской «До востребования», который воссоздает неповторимую атмосферу начала 70-х, позволяет остро почувствовать блестяще переданный автором дух той эпохи. Все ее произведения, такие разные по времени происходящих в них событий, с живыми и такими разными по своим судьбам и характерам персонажами, объединяет главное – огромная любовь автора к людям, понимание их поступков, прощение ошибок. Она пишет очень просто. Пишет о том, что нам хорошо знакомо. Это по-настоящему талантливая проза, пронизанная теплом и домашним уютом, окрашенная тихой и светлой грустью о нашем недавнем прошлом.

---

В больнице, на ее этаже, размещалось шесть громадных палат. Коридор. Лестница. Наверно, только безвыходное положение, трудности с кадрами заставляли больничную администрацию первые полгода терпеть такую санитарку. Пока она с грехом пополам, пыхтя и обливаясь потом – ни сноровки, ни сил у нее не было нисколько, – управлялась с одной палатой, тетя Катя с первого этажа успевала убрать свои шесть.

Грязная эта, непосильная работа выматывала, опустошала. Порой находило мучительное желание – умереть, не жить. Зачем ее выходили в этой больнице?!

Сознание, что ею делалась во время войны именно трудная, именно грязная, но необходимая работа, лишь иногда и ненадолго утешало. Госпиталь бы еще был, а то – больница, и болезни все совершенно тыловые, и больные – самые простые, заурядные, никакими геройствами не знаменитые женщины. К тому же командовали Инессой все, кому только была охота, – от врачей, сестер и больных до таких же, как она, санитарок. Житейская неприспособленность, душевная чувствительность, беззащитность молодости вовсе не у всех вызывают участие. Варвара была – одно, а та же тетя Катя, санитарка с первого этажа, – другое; она не то что по ошибке Инессин участок на лестнице не захватит своей тряпкой, а норовила хоть два, хоть три своих метра не домыть. Злая была эта тетя Катя и жестокая, понимала, как этой ленинградской девочке-неумехе трудно, но хотела, чтоб еще трудней было, хоть этим ее до себя низвести.

...Варвара стащила Инессу с топчана и объявила, что сегодня у них банный день, давно Инессе пора голову мыть, воды горячей много. И Инесса пошла, и послушно разделась, и подставила голову под струю горячей воды, которую лила на нее Варвара, а сама при этом думала, что никакие сотни квадратных метров грязных полов, никакие нечистоты – ничто ей теперь не страшно, после того что увидела. Другая мерка несчастья, другая мерка мужества оказалась у нее в руках.

Все это мгновенно пронеслось перед глазами – больница, Варвара, тетя Катя, Зинка и то, как повернул тот день, когда увидела фильм «Ленинград в борьбе», ее судьбу, ее жизнь.

Этой вот седой женщине она тоже обязана. Ленинградка, научила ее мужеству. И не одну ее, наверно.

Инесса попыталась представить, как было в этой квартире в те дни: забитые окна, железная труба под лепным потолком, стены в изморози. Укутанная во что только возможно, с тяжелыми на ослабевших ногах валенками, иссохшая, с потухшим взглядом хозяйка... Все так, наверно, но отчетливо увидеть это теперь уже нельзя – среди тепла, уюта, блеска хорошей посуды, обилия еды на столе.

– Еще хорошо, Евгений Гаврилович неподалеку, на Ленинградском фронте, служил, – сквозь мысли донеслось до Инессы. – Кое-что из своего пайка экономил, нам с Юленькой привозил.

Сколько лет прошло, а в ленинградских домах и по сию пору не иссякли блокадные воспоминания.

– И Юленька бы выжила, если бы в тот раз...

– Не в тот раз, так, может, в другой, сколько об одном говорить можно? Не вернешь Юленьку разговорами.

Ему еще до сих пор больно. Не хочет бередить боль. В дальнем углу комнаты, на низком столике, кстати зазвонил телефон. Мать рванулась было встать, но о чем-то вспомнила, посмотрела на сына. Тот понял, попросил извинения у Инессы, поднялся. Почему-то все замолчали.

– Да? – сказал в трубку Токарев. – Я. – Звонок, видимо, ожидался, и ожидался с удовольствием. Антонина Павловна не спускала заинтересованных глаз с сына. – Ну, здравствуй, здравствуй! – Он уселся поудобнее в кресле, приготовившись к приятному разговору. – Мама мне передавала. Ты получила мою открытку?

Инесса сказала:

– До войны мне приходилось бывать в этом доме.

– Да? – отвлекшись от сына, живо откликнулась Антонина Павловна. – У кого же? Мы давно тут живем, многих знаем.

– Их вряд ли знаете. Давно было. Друзья моих родителей тут жили. Папин сослуживец, вернее, начальник. А мама дружила с его женой. Никак только не могу вспомнить, на каком этаже они жили. А подъезд точно ваш, в этом я уверена.

– В блокаду умерли? – понятливо предположил Токарев-старший.

– Нет. Дядя Тима – папин начальник – был репрессирован. Сейчас реабилитировали.

При этих словах, словно с усилием что-то припоминая, глаза Евгения Гавриловича сделались напряженными, – может быть, он знал Тимофея Федоровича? В этом доме большей частью жили люди необычные – известные артисты, крупные руководители, каким был Тимофей Федорович. Да и он сам, Токарев-старший.

Она решила ему помочь:

– Это для меня – дядя Тима. Тимофей Федорович. Не знали?

– Не знал. Нет. Не знал.

Антонина Павловна отвлеклась от телефонного разговора сына, пояснила:

– Мы здесь только в тридцать седьмом поселились. Тут до нас тоже такие жили.

– Ладно, помолчи, – оборвал ее старик.

Уже через несколько дней, в Москве, Инессе увиделся этот ищущий что-то внутри себя взгляд, и она почти безразлично подумала: вспомнил ли он тогда? Что именно и как?.. Это уже не будет в ту минуту иметь для нее никакого значения, а сейчас она продолжала:

– Жена дяди Тимы вскоре отсюда выехала. В Москву перебралась. На ней мой отец теперь женат.

– Вот как! Интересно, интересно! Жизнь иногда так выворачивается, что никакой фантазии не хватит придумать, – все еще мыслями к Инессе не вернувшись, произнес старик. А Антонина Павловна, которую, видно, значительно больше занимал телефонный разговор сына, кивнула в его сторону и сообщила шепотом:

– Бывшая невеста. Чуть было не поженились после войны. Хорошая была девушка. Я к ней, как к дочке, привязалась.

– Что ж помешало? – поинтересовалась Инесса из вежливости. На самом деле ей было неловко узнавать подробности биографии своего начальника. И зачем ей это рассказывают?..

– Не сложилось, – с сожалением отозвалась мать. – А он уехал в Москву, там встретил Веру, с ней еще до войны учился в институте... Вера тогда уже в Москве жила... Так и живем – сын в Москве, мы здесь, вдвоем остались. Только и радости, когда в командировку приедет. Вадика иногда к нам присылают.

Инесса слушала, а краем уха ловила другие слова:

– ...И никак завтра не сможешь?.. Уеду? В понедельник, наверно, вечером уеду... Хорошо, в воскресенье утром я тебе позвоню. Знаешь, говорят, русский человек любит создавать себе трудности, чтобы было что преодолевать... – Он долго, с веселыми глазами слушал, что ему отвечают. Наконец положил трубку, оживленно вернулся к столу: – Выпить по рюмочке, я полагаю, уже время опять наступило, как вы считаете, Инесса Михайловна?.. А то все разговорчики, разговорчики.

– А я не напрасно теряю время, – с улыбкой заметила Инесса. – Я все о вас теперь знаю.

– Почти все, – поправил он. – Мама не успела рассказать. – Он ласково прикоснулся к белым волосам матери, провел по ним ладонью. – А где обещанные цыплята, мутерхен? – вспомнил он. – Так и уйдет гостья, не отведав твоих Табаков, скажет – зажали... – Он был в превосходном расположении духа. Кто-нибудь из институтских его увидел бы – глазам не поверил.

Еще несколько раз Токарева требовал телефон. Звонили друзья. С одними он сговаривался о встречах, с другими явно встречаться не собирался, но каждому звонку был, кажется, одинаково рад.

– Зазвал вас в гости, а сам вишу на телефоне, – повинился он перед Инессой. – Но что с этими друзьями детства и юности поделаешь?..

– А мне показалось, что вам эти звонки приятны.

– Большей частью – да, – согласился Токарев. – Не все. Вот тезка мой – Юрка Горохов звонил, помнишь, мама, Юрку Горохова?.. Кто-то ему доложил, что я прибыл. Когда-то мы с ним, пожалуй, дружили. Но ничего давно не осталось общего. Сделал из себя неудачника. Весь мир костит за свои неудачи. А почему – неудачи? Потому что – слабый человек.

– Декабрист он, твой Юрка Горохов, – вмешался Токарев-старший.

Инесса с удивлением обнаружила, что слово «декабрист» можно произнести и осудительно.

– Никакой он не декабрист, – возразил сын, – а не желает считаться ни с какими обстоятельствами. С обстоятельствами считаться нужно.

Инесса, не понимая, о чем идет речь, все-таки не удержалась:

– Декабристы считались?

– Тоже не считались, – кивнул Токарев. – Что не делает им, кстати, чести.

– А по-моему, делает.

– Не больше, чем Дон Кихоту. – Кажется, ему не хотелось спорить, он объяснил: – Юрка не имеет отношения ни к тем, ни к этому. Талантлив был – выдающаяся личность в нашем классе. Полагал, что так и будет всю жизнь шагать по красной ковровой дорожке, одни пятерки за все получать. Не вышло, сорвалось, моментально скис, покатился по наклонной. Сам и виноват. Человек не имеет права быть слабым, если хочет по-человечески жить.

– Как вы жестоко судите, – несколько сбитая с толку, заметила Инесса. – Безусловно, сильным быть хорошо и выгодно, но не все же рождаются сильными? Как и красивыми?