Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

• Название: Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
• Автор: Даниэль Буланже
• Издательство: АСТ, Ермак
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-017544-2, 5-9577-0423-7

История любви с первого взгляда.

История мужчины и женщины — веселая и грустная, трогательная и смешная, мудрая — и наивная.

История, рассказанная знаменитым французским писателем — и рассказанная с подлинно французским шармом.

---

В тот вечер я не вернулся к себе домой, но, как это со мной бывало в те дни, когда я не находил себе места, ощущая себя не в своей тарелке, я сел в поезд и поехал в Версаль. Я любил бывать там, когда мною овладевали грустные мысли, ибо именно там я привык врачевать мои горести и печали, я любил проводить там отпуск в небольшом семейном пансионе, владелец которого оказывал мне некоторое покровительство, потому что этот старый вояка видел, как рядом с ним в окопе где-то в Шампани умирал мой отец. Ничто, пожалуй, так не ободряло и не подкрепляло меня, как пешая прогулка вокруг Большого канала, посещение то ли в сотый, то ли в двухсотый раз замка, когда я примыкал к одной из групп туристов, «укрощенных и прирученных» экскурсоводами, чьи заученные речи я знал наизусть со всеми их грубоватыми шуточками, якобы обязательными тонкими намеками на некие интересные обстоятельства жизни августейшего семейства; кстати, некоторые из этих гидов даже обращались ко мне за подтверждением истинности своих слов как к знатоку и другу, но по окончании экскурсии они же проявляли некоторое смущение, как-то уж слишком неуверенно принимая от меня в протянутую руку положенную плату в виде монет или мелкой купюры.

Никогда и нигде мне не спалось так сладко и спокойно, как в Версале. Я обычно возвращался оттуда в воскресенье вечером, последним поездом, и по пути от вокзала до моего жилища я смотрел на Париж, и город казался мне некой пустой, покинутой людьми декорацией, где я был последней тенью живого человека, последним призраком, чем-то вроде тех отзвуков, что остаются в воздухе, в атмосфере театра после того, как там со сцены были произнесены возвышенные и благородные слова. Взглянув в последний раз в окно на простиравшуюся передо мной перспективу, где на ветру трепетали деревья и стояли неподвижные статуи, я ложился спать.

В дверь моей квартиры звонят. Я встал очень рано, на рассвете, и теперь нежусь в облаке горьковатого запаха кофе. Я машинально перечитал первые страницы романа, якобы принадлежащего перу Маргарет Стилтон. Сейчас около девяти часов утра. Я открываю дверь. Я вижу перед собой высокую стройную женщину, прислонившуюся спиной к последнему изгибу перил на лестничной площадке. Солнечный свет, льющийся через фрамугу окна, падает на темные волосы, ниспадающие чуть колышущейся волной на плечи, и заставляет сиять мягким светом голубые глаза цвета берлинской лазури, а алые губы под его воздействием обретают тот пурпурный оттенок, что порождает ассоциации с царственным пурпуром, о котором говорится в Священном Писании. Мне навстречу изящным, легким, каким-то скользящим движением протягивается узкая ладонь со сверкающим сапфиром, синеющим прямо посредине этой текучей, подвижной, живой субстанции, схожей с электрическим током.

— Клеманс Массер. Я пришла не слишком рано?

Она вошла величественно и просто, как королева, входящая в свои покои. Я предоставил в ее распоряжение мое плетеное кресло и стол, на который она положила сумочку-кошелек из мягкой кожи, висевшую у нее на тонком ремешке через плечо. Из слухового окошка донеслось голубиное воркование: это сизарь ворковал у водосточного желоба. А перед гостьей предстало странное существо на голову ниже ее самой, с жалко опущенными плечами, сутулое, с бессильно повисшими вдоль тела руками, немой, безжизненный манекен, из тела которого отлетела душа, пораженная ослепительным блеском ее появления; живого в этом манекене, в который превратился я сам, остались лишь глаза, и теперь я в изумлении таращил их на нее. Клеманс Массер положила руку на произведение Маргарет Стилтон, и если у меня и оставались еще какие-то сомнения, то этот жест окончательно их развеял, настолько он был властным.

— Итак, вам понравилось?

— Роман переведен просто замечательно, — сказал я. — Не думаю, чтобы оригинальный текст мог быть лучше.

Жизнь грубо и резко возвратилась ко мне, и сердце мое забилось быстро-быстро.

— Что мы теперь сможем сделать? — спросила она, и ее голос, низкий и певучий, безо всякого притворства и жеманства, окончательно меня очаровал, так как в нем не было ни малейшего намека на тот вошедший в моду тон, которым говорили все молодые женщины на всех этажах нашего издательства, тон, отличающийся изобилием каких-то отвратительных, на мой вкус, «довесков» в виде добавочных носовых звуков. Эти дамы, наверное, вскоре уже и писать станут не просто: «Возьмите меня за руку», а нечто вроде «Вонзьминте менян зан рукун». «Да, так чтон жен мын смонжем тенперь сденланть?..» Я не сказал ей тотчас же: «А вы не догадываетесь?» Я уже избавил мою гостью от ее легкого плаща с серебряными застежками. Синий шерстяной свитер обтягивал ее высокую грудь. Стиль и слог Маргарет Стилтон маскировали мои мысли, весьма, кстати, простые. В мечтах я уже видел Клеманс обнаженной — она лежит на моей постели, а ее длинные раздвинутые ноги образовывают букву «V» в знак моей победы.

— Мы с вами поступим наилучшим образом, — ответил я, — мы предоставим событиям идти естественным путем и сами пройдем по всем обязательным ступеням издательской иерархии.

— Этот процесс будет долгим?

— Надеюсь, нет.

— Я уже приступила к работе над другим романом.

— Над другим?

— И уже нашла для него удачное название: «Рыдания эмира»; но я хотела бы, чтобы он вышел под моим именем.

— Позвольте мне называть вас Клеманс.

— Это вполне естественно.

— А когда вы ощутили склонность к писательскому ремеслу? Вы уже давно пишете? Не пописываете ли вы тайком?

— Тайком? От кого?

— От ваших близких… от мужа, к примеру…

— Я одинока и работаю второй помощницей хозяйки лавки, мисс Пенни Честер, это в Марэ. Мы торгуем предметами роскоши и аксессуарами для украшения квартир. Кстати, имя хозяйки лавки натолкнуло меня на мысль о псевдониме, и я выдумала Маргарет Стилтон. На самом-то деле Пенни Честер никакая не Пенни Честер, ее зовут Сюзанна Опла. Я веду все дела в лавке, когда она отправляется на поиски всякого старья вместе с Самантой, первой помощницей. Как только они за порог, я хватаюсь за перо и пишу, пишу, так сказать, в перерывах между двумя покупателями. Мне кажется, что так время бежит быстрее.

— Вы их не любите?

— Кого? Покупателей? Ну почему же… Очень даже люблю. Я заставляю их разговориться, ведь их разговоры, их истории для меня и есть исходный материал.

— А что собой представляет ваша хозяйка? И кто такая Саманта?

— Я родом из Оверни. Отец мой был владельцем табачной лавки. Я была ребенком очень пожилых, можно сказать, старых родителей, а потому витала в облаках, предавалась мечтам и едва-едва могла нести тяжкий груз моих грез. Именно там теплым летним вечером я с ними и познакомилась, на одном из концертов музыки эпохи барокко в Орсивале; но я не являюсь членом их секты, нет. Правда, в какой-то момент я прониклась их верой, но быстро поняла, что заблуждаюсь, что сбилась с пути. Однако они вообще-то очень милые создания. Как-то утром я им сказала: «Нет, я жду своего сказочного принца». На это они мне ответили, что для достижения моей цели у меня просто идеальная работа и что мой принц, ведомый судьбой, в один прекрасный день непременно заглянет к нам в лавку и купит у меня какой-нибудь пустяк. Но все это ужасно глупо. Любовь не может быть результатом торга или сделки. Двое любят друг друга, они возносятся к небесам, они летают, вот и все.

Я вздрогнул, подскочил на месте, бросился к ней и закрыл ей рот поцелуем. Больше мы с ней не расставались.

* * *

Да, без мэра и без кюре мы с моей подружкой образовали самую образцовую супружескую пару. Она писала приторно-сладкие дамские романы, в которых вся жизнь представала в розовом свете, но расходились они, надо признать, очень хорошо и выходили большими тиражами. В своих романах она использовала идеи, подкинутые мной, или образы, навеянные нашими разговорами. А ведь что такое образы? Это настоящий питомник, рассадник идей… А я находил и идеи, и образы повсюду. Для этого достаточно проникнуться духом какого-нибудь места, понять окружающих тебя людей, постичь значение тех или иных предметов обстановки. К тому же мы уже довольно много знали, мы побывали во многих краях, облазили, пусть иногда только мысленно, множество горных склонов и равнин, проплыли по рекам и морям, хотя Клеманс по-прежнему питала непреодолимую слабость к своей Оверни, к самым диким и пустынным ее уголкам. Нам было известно, что люди в принципе везде одинаковы, как говорится, куда ни глянь, увидишь одно и то же: легионы и легионы идиотов, спаянные сообщества лукавых мошенников и хитрых проходимцев, но однако же нам удавалось находить среди них тех, кто вроде бы был наделен неким поэтическим чувством и был склонен к мечтательности и грусти. Забывая о человеческой мелочности, низости и ничтожности, о людских ошибках и преступлениях, мы часто судорожно хватались и уже потом крепко держались за еще жившие в нас воспоминания о чистоте и доброте Рая, за те почти стершиеся из памяти, но такие волнующе-сладостные ощущения, что сохранились с детства, когда ребенок бережно перекатывает во рту леденец, посасывая его, лаская языком и стремясь растянуть удовольствие подольше. Да, мы приукрашивали действительность, мы пытались сделать реальную жизнь более красивой и притягательной, и эта затея принесла нам успех и множество заказов на то, что могло бы служить доказательством тому, что в глубине души человек не так плох, как кажется. Главная трудность в нашем деле состояла в том, чтобы окончательно не погрузиться в то, что я про себя называл «философией круглых столиков парижских кафе». Мы знали, что жизнь состоит из гнусностей и мерзостей, что в ней полно коварства, злобы и гадких поступков, но мы всегда начинали с того, что улыбались, чтобы как-то смягчить реальность, чуть сгладить ее острые углы, и все же мы не могли избежать столкновения с человеческой низостью, ревностью, завистью, подлостью, ложью, обманом и язвительными насмешками, иногда мы даже оказывались в двух шагах от вот-вот готовившихся совершиться преступлений… Но нам достаточно было слушать и слышать, вызывать людей на откровенность, в каком-то смысле даже провоцировать их на исповедь, когда они не шли на чистосердечные признания сами, по своей воле; нам приходилось сначала вываляться в грязи, а потом отправляться в ванную, чтобы принять душ, прежде чем заняться любовью; мы ясно сознавали, что не похожи на других, что мы в чем-то очень от них отличаемся и порой даже отвергаем весь окружающий нас мир, постоянно занимая противоположные всем и всему вокруг позиции. Однако это мироощущение помогало нам за несколько дней состряпать очередную занимательную историю. Наши герои-любовники начинали с нуля для того, чтобы к концу романа достичь всего, чего только могла пожелать душа: богатства, славы, почестей, наград; мы благоразумно прерывали описание лета их жизни, пропускали осень и приступали к живописанию благородной зимы, которую они проводили в кругу многообещающих талантливых внуков и друзей, которых никто не осмелился бы назвать приживалами и нахлебниками, ибо жили они не за счет того, что можно было бы назвать милостыней, щедрыми подаяниями богатого благодетеля, а добывали себе средства к существованию из самого факта приближенности к одному из сильных мира сего.