Евгений Городецкий - АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА

• Название: АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА
• Автор: Евгений Городецкий
• Издательство: Западно-Сибирское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

Е. Городецкий принадлежит к тому поколению, чье детство было опалено войной. В прошлом геолог, писатель рисует будни геологов-поисковиков, их тревоги и радости. Хотя в основе романа лежит производственный конфликт, писатель ставит острые нравственные проблемы, изображая столкновение различных стилей руководства в эпоху НТР, задумываясь о моральном соответствии человека занимаемой должности, о взаимоотношениях в семье.

Первые две части романа в виде отдельных повестей («Лето и начало сентября», «На зимних квартирах») издавались в Москве и Новосибирске, третья («В черте города») издается впервые.

---

– Наверное, Петрович, дело не в географии, а в нас самих. И весна, опять же, влияет.

– Само собой. Но меня такие мысли посещали и летом, и осенью. Зимой, правда, я спокоен и всем доволен. Как вспомню, сколько я за свою жизнь намерзся, сколько снега перекидал, откапывая дверь, сколько дров переколол и воды от водовозки перетаскал…

– Городскую квартиру ты мог и в Магадане получить.

– Не принято, Леша. Дают льготы – пользуйся.

Кооператив в любом городе европейской части страны, кроме столиц и курортных зон.

– Ну, тогда не жалуйся, – засмеялся Заблоцкий.

– Понимаешь, Леша, мне бы так устроить свою жизнь, чтоб зимой – здесь, а весной и летом – там…

– Это тебе в Москву надо. В Академию наук, или во ВСЕГЕИ, или в аэрогеологический трест. А здесь, брат, Сибирью не занимаются.

– То-то и оно…

Легко давать советы, думал Заблоцкий, возвращаясь на работу. ВСЕГЕИ, НИГРИ, ВАГТ, Ленинградский НИИГА… Что может быть лучше для геолога? В мае – июне уезжаешь на полевые работы, и после городской сутолоки бивуачная жизнь тебе только на пользу. А в сентябре – октябре, укрепив мышцы и провентилировав легкие, возвращаешься домой и вкушаешь все блага цивилизации. Как известно, смена впечатлений – лучший отдых нервным клеткам…

А весной в тайге, наверное, действительно здорово.

Заблоцкий попытался представить себе это, воображение подсказывало: слепящее солнце, ноздреватый, но все же белый снег, деревья… Цельной картины, однако, не получилось – не приходилось ему бывать весной ни в тайге, ни в обычном лесу, только в городском парке. Но поздней осенью… На косогоре, на самом его верху, дощатый домишко конторы пристани, на крыше, на фоне неба, большие буквы: ТУРАНСК. Белый берег, и черная густая вода, и большой белый теплоход, кажущийся тоже частью берега, и скользкая крупная галька. Запах реки, запах мокрого снега, складской запах новой, крытой черным сатином телогрейки, которую подарил на прощание Князев…

Прозвенел колокол громкого боя, попрощались и разошлись по домам сотрудники, Заблоцкий остался один и заступил на вторую смену. Но сегодня он решил отдохнуть от микрофотографии. Перед ним лежала заветная тетрадка с замерами Генриетты Викентьевны. Замеров еще маловато, чуть больше половины, но все равно что-то должно обрисоваться, какая-то концепция.

Что же интересовало Заблоцкого, над чем ему предстояло поломать голову?

Несколько лет он собирал материал по двум небольшим по площади куполовидным структурам, сложенным одинаковыми породами и даже расположенными неподалеку друг от друга. Разница меж ними заключалась в том, что один купол содержал обильную рудную минерализацию, а другой был совершенно безрудным. Предстояло выяснить, почему так?

Ответ на этот вопрос помог бы установить для данной минерализации поисковый критерий: то, без чего геологическая служба – как следователь без улик.

Химические и спектральные анализы, массовые замеры трещиноватости, магнитные и радиометрические измерения, теперь вот точный состав главных породообразующих минералов… Все это у него в наличии. Нет только идеи, которая свела бы воедино все эти разрозненные данные, сфокусировала бы их в ослепительную точку. Нет и не было.

Были смутные предположения, догадки, все вокруг да около. Он делился своими сомнениями с шефом, тот успокаивал: «Работайте, накапливайте, сопоставляйте. Были бы факты, идея приложится». Может, он был и прав, шеф, но чаще бывало наоборот. Сплошь и рядом исследователи втискивали факты в прокрустово ложе идеи, и в оправдание этому разработана целая теория ошибок, случайных замеров, которые заметно отклоняются от основной массы и которыми поэтому можно пренебречь. Впрочем, это закономерно. Даже при подсчете очков в спортивных состязаниях крайние оценки судей, самая высокая и самая низкая, исключаются как случайные…

Итак, что же первично – факт или идея?

Как это удобно и безопасно – принять устоявшуюся, апробированную на всех уровнях концепцию и подстраиваться под нее. Никто тебя не посмеет упрекнуть, потому что факты, которыми ты оперируешь, – новые, и лишний раз подтверждают ее незыблемость и универсальность.

А что же Заблоцкий? Молодежный гонор не позволял ему двигаться общим проторенным путем, он свернул на целину и тотчас увяз.

…И этот вечер, и еще несколько вечеров Заблоцкий потратит на то, чтобы обработать замеры и разнести их по таблицам и диаграммам. Все это время он будет нарочно задавливать в себе творческую мысль, ибо черновая, подготовительная работа требует одного – аккуратности. Он будет уповать на то, что длительный перерыв дал ему возможность отдохнуть, отойти от диссертейшн, взглянуть на нее отстраненно, иным взглядом и увидеть глубины и дали, не замеченные прежде. И когда наконец первый этап подготовительной работы останется позади, все данные свяжутся воедино и можно будет начинать думать, он обнаружит, что мысли его растекаются, он будто читает неинтересную книгу, и по нескольку раз пробегает глазами одну и ту же строчку, не в силах сосредоточиться, будто вату жует. И мыслительный процесс, к которому он так долго готовился, в этот раз не доставит ему прежнего удовольствия.

Пребывая в дурном расположении духа, Заблоцкий старался пореже встречаться со знакомыми, поменьше разговаривать. Единственное, чего он хотел от окружающих, чтобы его оставили в покое; те же, кто пытался проникнуть сквозь пелену его хандры, нарывались на дерзость и отходили обиженные.

Когда его позвали к телефону и с ехидцей сообщили: «Приятный женский голос…» – он сразу подумал о Жанне, вспомнил, что так и не позвонил ей, и испытал досаду оттого, что сейчас придется давать какие-то объяснения. «Извини, но было не до тебя», – скажет ей он с грубоватой прямотой и отобьет охоту звонить еще когда-нибудь.

– Алик, здравствуй, это я, Жанна. – Голосок вкрадчивый, кокетливо-виноватый. – Извини, что побеспокоила, ты, наверное, очень занят…

Пауза, ждет, что он скажет.

– Ну-ну, я слушаю.

– Ты не смог бы сегодня вечером составить мне компанию? Взяла билет на подругу, она заболела, а я одна боюсь возвращаться…

– В кино, что ли? Но ты же не одна… – сказал оаблоцкий, избегая употреблять при посторонних слово «муж», и Жанна с женской проницательностью все поняла.

– Не в кино, а на концерт симфонического оркестра с участием… – Она назвала фамилию известного виолончелиста и известной певицы. – Муж на такие мероприятия не ходит.

– Почему ты решила, что я хожу?

– Ну, Алик, ты всегда у нас был развитой и разносторонний. И потом – знаешь, как трудно было с билетами? Я, конечно, могу и одна сходить, но жалко второй билет продавать, честное слово! Пойдем, тебе понравится. Это же первоклассная певица, народная артистка, солистка Большого театра. Событие в культурной жизни нашего города.

– Где это будет?

– В концертном зале, как обычно. Начало в семь тридцать. Ну? Уговорила?

– Давай так, – сказал Заблоцкий, чтоб отвязаться: – Жди у входа. Если в половине восьмого меня не будет, продавай билет.

Вначале, сразу после разговора, он решил, что никуда не пойдет. Бессовестно портить Жанне своей хандрой вечер, и вообще у него нет выходного костюма, нет времени и, главное, нет желания. Музыку он любил только под настроение, причем минорную. Впрочем, большинство великих музыкальных творений написано именно в миноре, как и большинство великих книг и великих полотен. Гнев, скорбь, тоска неразделенной любви, горечь утрат – вот источники истинного вдохновения, и светлая печаль более приличествует искусству, нежели безудержные восторги.

А потом Заблоцкий вспомнил приподнятую и вместе с тем чинную атмосферу, царящую на этих концертах, вспомнил собирающуюся там публику – старушек с кружевными воротничками и оборками на старомодных платьях, девушек и молодых женщин с живыми тонкими лицами, интеллигентного вида юношей, сопровождающих этих девушек, а иногда и этих старушек, тонкий запах духов и пудры, волнующий разнобой настраиваемых инструментов, разлетающиеся фалды фрака дирижера…

Может, пойти? Отвлечься, стряхнуть пыль с ушей, приобщиться и воспарить… И Заблоцкий засобирался домой гладить брюки.

День заметно прибыл, кончилось то унылое, сонное время, когда идешь на работу – темно, возвращаешься – тоже темно. На улицах было людно, и даже подсохшая голая земля на бульварах и в скверах воспринималась как законная примета близкой весны. У входа в концертный зал толпился народ, лишние билеты спрашивали за квартал. Издалека была видна огромная афиша с именами певицы и виолончелиста. А ведь в самом деле – событие, подумал Заболоцкий. Не часто нас балуют такие знаменитости.

Жанна увидела его издалека и, просияв, замахала рукой. На ней было светлое пальто, вязаная шапочка и сапоги-чулки, последний крик моды, яркое и смуглое лицо ее не нуждалось в косметике, на нее оглядывались. Она взяла Заблоцкого под руку и повлекла ко входу, а он был смущен своим затрапезным пальтишком, туфлями со сбитыми каблуками и, особенно, тем обстоятельством, что идет под руку с чужой женой.