Георгий Соловьев - Отец

• Название: Отец
• Автор: Георгий Соловьев
• Издательство: Саратовское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1962

Другу в труде, жене Евдокии Анатольевне, посвящаю.

---

И Женя вдруг «заболела» работой бригады. Она была на собрании, знала, какие задачи поставило перед собой одно из подразделений огромного коллектива завода, поэтому работа каждого рабочего сделалась для нее не обыденной, а наполненной большим смыслом; Женя наблюдала в действии товарищеский сговор бригады.

Марина, когда Соколов подводил к ее станку какую-либо работницу, особенно отчетливыми движениями с ободряющей улыбкой показывала, как она работает. Соколов также учил работниц, как лучше пользоваться мерительным инструментом. Дядя Вася работал с явным удовольствием; он встречал в людях отклик на его готовность учить их подналадке. То формальное отношение к станку, когда люди считали себя обязанными лишь крутить ручки, пока станок в исправности, и отходить в сторону и равнодушно ждать порой по горло занятого наладчика, исчезало в бригаде. Как раз через два часа после начала смены Ленька Ползунов закончил шлифовку партии колец; надо было переналаживать станок на другой тип, и Ленька помогал наладчику. Дядя Вася похвалил Леньку за сообразительность, и парнишка засиял. Кепочка-короткокозырка, придававшая раньше Леньке хулиганский вид, сегодня совсем не портила воодушевленную физиономию.

Валя Быкова и Миля Уткина, шлифовавшие разные детали, в эту смену менялись станками и контролировали качество работы одна у другой. И у этих девушек дело шло на лад. За все время, пока Женя была в бригаде, ни одна из них не бегала в ОТК, не выказала неуверенности в том, что работает неточно.

— Понимаешь ли, товарищ журналист, — сказал Соколов, подойдя к Жене, сидевшей на высоком табурете у станка Марины. — Как только маленько обладим наш ансамбль, так станем добиваться перехода на почасовой график. Вот тогда-то зазвучит наша музыка. В настоящем ритме.

И тут Женя поняла причину своей неудачи в прошлую ночь. Она, задумав писать о бригаде, писала об отдельных людях. Да, конечно, в бригаде были люди с разными талантами, с разными характерами и способностями. Но эти разные люди были объединены общей идеей, и бригада могла бороться за единую цель именно потому, что была богата разными людьми, каждый из которых отдавал что-то свое лучшее общему делу.

Как только Женя поняла это, ее потянуло домой к столу, к чистым листам бумаги.

Солнце уже приблизилось к горам. В воздухе стало будто прохладней. Народ высыпал на улицы поселка. На асфальте шоссе молодежь затевала танцы. Пожилые люди расселись у крылечка в холодке густолистых деревьев. По другую сторону шоссе ровным звоном станков пел завод; в этот звон гулкими ударами врывался грохот кузнечных прессов. И в этом поющем шуме завода был шум и станков бригады Соколова. «И так ежечасно, ежедневно даже на нашем отстающем заводе люди своими руками дарят миру новое. Об этом, пусть маленьком, но новом, что произошло в его бригаде, Сергей Антонович объявит после смены на пятиминутке», — подумала Женя. Это и была та мысль, которая помогла ей найти верное начало и пафос ее очерка.

Женя опять трудилась всю ночь. Все, что она знала теперь о бригаде Соколова, о Марине, представлялось ей продолжением ее мыслей, ее разговоров с Тихоном Отнякиным, и она писала об этом; она писала о том, почему, за что она полюбила людей бригады, прониклась к ним светлым чувством, которое обогатило ее самое. Так, она написала о том, что все люди не любят пустой славы, о том, как хорошо сказал об этом Соколов, что они хотят быть хозяевами своих судеб. Она вспомнила слова Марины, что горе не заело ее жизни, что труд — ее главное дело. Она написала о той прямоте, с которой Соколов говорил рабочий о настоящей рабочей закалке, и о примере Марины, добытом в старательном труде. Ленька Ползунов ей представился человеком не только с ленцой, а и с характером, который устраивает бригаду. Потом Женя вспомнила слова Отнякина о том, что еще никто не видел так близко коммунизм, как видят его люди нашего советского поколения. Потом подумала сама, что никогда еще они так зримо не ощущали результатов своего труда в растущем собственном благосостоянии и необыкновенном росте, в красе и могуществе всей Родины.

Проработав так всю ночь, Женя, чуть вздремнув, пошла на работу.

— Вижу, работали, и как следует. Вот теперь вы обязательно напишете, — сказал редактор и отправил ее спать.

Отдохнув, Женя перечитала свои наброски, отредактировала их, уже как чужие — это она умела делать, — и переписала очерк начисто. Наутро она робко отдала его Отнякину.

— То, что надо. Публицистическая жилка явно у вас есть. Я хочу отдать этот очерк в областную газету. Вы разрешаете? — спросил он.

— Куда хотите.

Прошло всего три дня, и очерк увидел свет. Как будто ни словечка не было изменено в очерке, но то, что читала Марина, вроде как и не Женя писала. Ее собственные мысли, но прочитанные чужим голосом, казались ей четче, полней и глубже.

— «…Так в труде всей бригады, вливающемся в труд заводского коллектива и всего народа, таятся истоки полноты и личной жизни каждого рабочего. Там учатся друг у друга работать и жить. Каждый находит в товарище такое, что обогащает душу, наводит на раздумье и желание подражать. В этом и выражается трудовое товарищество в бригаде». — Марина кончила чтение и, складывая газету, сказала: — Да, это наши мысли. Все правда. И ладно написано.

— Люблю завод! И век любить буду… — воскликнул Артем. — А у Вики, небось, чайник весь выкипел… Опять семейная сцена будет. — Он торопливо ушел.

— Душу сегодняшнего рабочего ты, газетчица, начинаешь очень правильно понимать, — сухо покашливая, проговорил Александр Николаевич. — Однако засиделся я в доме. Пойти садок проведать, что ли…

Своим очерком Женя как бы издалека показала Александру Николаевичу мир, близкий ему и родной, но озаренный новым светом, и потому вдруг ставший далеким и невозвратным для старика.

«Ишь ты, девчонка чего пишет: „Никогда еще на планете люди не жили так красиво, как живут в нашей стране, в наше время“, — раздумывал Александр Николаевич, бредя затихшим под знойным солнцем поселком. — А мы, что же, не красиво свое время отжили? Нет! Мы с Владимиром Ильичом Лениным путь начинали, а потом его заветы выполняли. Люди коммунистического общества не забудут и нас, бойцов ленинской партии».

XVI

На краю участка Соколова стояла высокая старая груша. Она осталась от старого сада. Весной она сплошь покрывалась цветом, казалась полным сил деревом и гордо высилась среди молоди, росшей на месте давно вырубленных ее сверстников.

Буйный цвет старого дерева приносил мелкие и жесткие, как у лесного дичка, дульки. А осенью, стряхнув листья, груша становилась откровенно старой, хотя черный ствол ее и на новую зиму оставался надежной опорой искривленным ветвям и сучьям.

«Видишь, какая счастливая судьба тебе выпала, — завидев старую грушу, подумал Александр Николаевич. — Пожалели тебя почему-то, а то и забыли срубить вместе с твоими сверстниками, когда запущенный сад расчищали. А теперь у кого на тебя рука поднимется? Стой, красуйся и страдай, пока сама не рухнешь…» — Александр Николаевич дошел до своего участка и сел в холодок под вишенку на старое перевернутое кверху дном ведро.

Густо увешанная кораллово-розовыми еще жесткими ягодами ветка соседней вишенки выставилась на солнце; на самом ее конце две Ягодины, словно самые жадные на свет и тепло, уже набухли темно-бордовой мясистой спелостью. Александр Николаевич потянулся к ним и сорвал.

«Сладка уж, — определил он, попробовав ягоды. — А не наберу ли я спеленьких своему степняку?» — Александр Николаевич оглядел млеющие в благодатной теплыни вишенки. Артема, конечно, можно было угостить вишнями.

Но тут Александр Николаевич заметил у штамба вишенки, под которой сидел, аккуратную щепотку желтоватой пыльцы. Эта пыльца струйкой набежала на землю по трещине в коре от почти незаметного отверстия. Под кору молодого дерева забралась какая-то нечисть и точила его.

Александр Николаевич достал из рундука кусок проволоки и с трудом вытащил из довольно уже длинного хода жирного вредителя. «Не зря в сад пришел. Надо еще посмотреть», — решил Александр Николаевич.

Он пошел меж деревьями, осматривая их стволы и набирая в кепку самые спелые вишни.

Где-то в глубине сада хор хмельных, но не очень фальшивых голосов затянул «По Дону гуляет казак молодой». Какая-то компания уже начала гулянку в саду и, судя по голосам, то визгливым — женским, то густым — стариковским басам, компания собралась немалая, семейная. И старый Поройков вернулся мыслями к своим семейным делам.

Как это получилось, что растили они с Варварой Константиновной детей и как-то предопределяли им судьбы? А вырастили — и все не по родительскому плану получается. А может, народная жизнь так обновляется, что старикам самим ее уж не понять, не то что детям в ней указывать дорогу? Так ли оно, этак ли, а в старости родительские обязанности получаются неясные. Неужели только и осталось, что сопротивление неумолимым болезням да вот этот садочек, эти первые спелые вишни, которыми он собирается угостить сына? И как же это получилось, что, когда был молодым, хотел угадать будущее своих, тогда еще не родившихся детей, а не угадал и собственной старости?