Мария Барышева - Дарители

• Название: Дарители
• Автор: Мария Барышева
• Жанр: Ужасы и Мистика

---

Она оглядывается, ища Надю, но та затерялась где-то в толпе. А люди все продолжают и продолжают выходить из тумана, и на асфальтовой ленте становится все теснее. Наташа уже не может разобрать, где живые, а где мертвые — на всех кровь, у всех холодные, застывшие лица, все перемешались друг с другом и все внимательно смотрят на нее, и в серой тишине слышатся только звук шагов, да шуршание одежды. Бок о бок стоят люди, которых Наташа рисовала, и люди, которых она никогда не видела раньше. Обнявшись, стоят четыре незнакомых женщины возрастом под сорок — их шеи изуродованы, и на них болтаются обрывки колючей проволоки. Неподалеку другая группа, тоже совершенно незнакомая — пятеро мужчин и две женщины. У одного из мужчин нет лица, а у женщины постарше голова повернута почти на сто восемьдесят градусов, и, чтобы видеть Наташу, ей приходится стоять к ней спиной.

Ее сердце вдруг сжимается, рванувшись острой и горькой болью — из тумана выходит Вита, такая же бледная, как и большинство здесь. Она подходит к этой группе, кладет ладонь на предплечье одному из мужчин и устремляет на Наташу равнодушный застывший взгляд, скривив распухшие разбитые губы в полупрезрительной-полуболезненной гримасе, дыша странно, с присвистом. С другой стороны подходит Схимник и останавливается, засунув руки в карманы брюк. Он без рубашки, и его грудь прострелена во многих местах. Рядом с ним становится Слава с забинтованной головой — темная кровь пропитала повязку и течет по шее узкой лентой. На своих ногах, без помощи костылей или инвалидной коляски выходит Костя Лешко и тоже встает рядом, и тоже смотрит. И мать. И тетя Лина. Все смотрят — ждут чего-то.

— Нет, — шепчет Наташа и пытается юркнуть в туман — неважно, что там, лишь бы не видеть этих упорных, безжалостных, обвиняющих глаз. Но едва она делает движение, как множество рук протягивается к ней. Она не чувствует их прикосновений, но что-то сильно, хоть и деликатно, отталкивает ее на прежнее место — снова под взгляды. И тут Наташа наконец-то вновь видит перед собой окровавленное лицо с осколками стекла, слипшиеся от крови волосы и заставляет себя произнести имя:

— Надя.

— Страшно, правда? — холодно говорит существо, бывшее когда-то Надей. — А может больно? А может прекрасно? Мощно? Величественно? Очаровывает? Ведь все твое. Все — от тебя.

— Я ничего не понимаю, — она старается не смотреть по сторонам. — Я многих здесь и не знаю. И остальные… ведь они были живы. Неужели они все умерли?! Этого ведь не может быть! Разве они уже умерли?! Ведь они выглядят… мертвыми…

Надя пожимает плечами.

— Кто-то умер, кто-то жив, но скоро умрет, кто-то останется жить… Я не знаю. Ведь это ты пишешь полотно, а я всего лишь экскурсовод. Здесь все зависит от тебя. От них, конечно, тоже, но в основном, от тебя.

— Какое еще полотно, Надя?! Я ведь рисовала только некоторых из них. Я никогда не рисовала Славу! И Виту! И маму! И это чудовище с монашеской кличкой! А эти — я вообще их не знаю.

— Это верно. Но полотно, о котором я говорю, особенное. Все эти люди так или иначе соприкоснулись с тобой — напрямую или через других людей. И теперь они больше не о т д е л ь н ы е, понимаешь? Они — ч а с т ь. Часть новой Дороги. Часть полотна. И этого никогда не случилось бы, если б ты не начала снова рисовать.

— Но я больше не рисую! — с отчаянием произносит Наташа, глядя на подругу. Та теперь больше не печальна. В ее голосе и глазах остались только цинизм и полупрезрительная, жестокая жалость. Она смотрит на нее с осознанной усмешкой. Она права.

— Временно, милая, лишь временно. Тебя ни разу не хватило надолго.

— Обстоятельства…

— Оправдываться всегда проще, чем признать ошибки, — Надя отступает от нее к остальным, так что Наташа остается одна на небольшом свободном пятачке асфальта. — И теперь… одна картина у тебя ведь все-таки осталась. И ты смотришь на нее, правда? Каждый день ты смотришь на нее. И каждый раз смотреть на нее все слаще. И голоднее. И огонь — ах, этот огонь! Так хочется сгореть в нем, правда?

Говоря, существо опускает глаза. Наташа машинально делает то же самое и с ужасом видит, что ее правая рука горит. Вскрикнув, она хлопает горящей рукой по одежде, стараясь сбить пламя, но почти сразу перестает и удивленно застывает, вытянув ее перед собой. Огонь не жжет, даже не греет, и от него по пальцам течет только восхитительный щекочущий холод, да и само пламя странного темно-синего шелкового цвета. И чем дольше она на него смотрит, тем прекрасней кажется огонь, и чем дольше она его ощущает, тем сильнее хочется, чтобы сапфировое пламя охватило ее всю, добралось до сердца, до мозга, загорелось под веками, и тогда весь этот ужас пропадет, и вина и боль сгорят — будет только синий, холодный покой… Но для этого надо…

Рисовать!

Нет!

Да-а-а. Рисовать. Смотреть и видеть. Ловить.

— Правда здорово?! — насмешливо говорит Надя. — Раньше ты тлела, но теперь ты горишь. Скоро ты вся сгоришь. И они сгорят вместе с тобой.

— Нет, я еще могу… — Наташа закусила губу и крепко сжала пальцы, зажимая огонь, и он медленно исчез, а вместо него появилась тупая боль. — Я еще могу, смотри! Я могу остановиться, если захочу. И я остановлюсь снова. Мне нужен еще раз, еще один раз, потому что я должна…

— Обстоятельства?! — Надя усмехается, и вместе с усмешкой кровь вдруг исчезает с ее лица, и оно прежнее, чистое, живое. — Ни ради кого, Наташа. Ни ради кого. Я знаю — тебе трудно. Но ты не знаешь, почему тебе становится все хуже.

Наташа вдруг чувствует, что что-то вокруг них изменилось. Она оглядывается и видит, что все, кто был на дороге, исчезли. Вместо них на асфальте стоят кошмарные существа — сплавленные воедино, плоть в плоть, люди, животные и насекомые, одни гротескно уродливые, другие прекрасные до боли. Стоят, смеются, поют, тянутся к ней и друг к другу странными конечностями или всем телом, плачут, дрожат, ревнуют, ненавидят, боятся, желают, живут… И их она тоже знает — знает много лучше, чем тех, кто до них вышел из тумана, потому что каждого из них она выследила, поймала, пропустила сквозь себя и заточила в картине. Образы — ее образы.

— Бродя среди грязи, нельзя не запачкаться, — тихо говорит Надя за ее спиной. — Каждый раз погружаясь в глубины чужого зла, ты что-то забираешь с собой. Сквозь тебя просеивается тьма — неужели ты думаешь, что это так просто?! Их часть теперь и в тебе — так платил за свой дар Андрей Неволин, такова и твоя плата.

Существа на дороге продолжают двигаться, но уже более беспокойно. Они сбиваются в кучу, их конечности проходят друг сквозь друга, сливаются, сливаются и тела, головы, и остается большая бесформенная радужная масса, беспрестанно дрожащая, пульсирующая, меняющаяся, растягивающаяся то ввысь, то вширь, перетекающая из образа в образ, оплетающаяся руками, лапами, извивающимися змеевидными отростками, запахивающаяся странными, тут же исчезающими одеждами, издающая множество звуков. Иногда в ней появляются звериные морды, иногда лица, знакомые и чужие. Одно лицо задерживается дольше других — желтовато-смуглое, чуть раскосые глаза, красивые, но хищные черты, черная бородка. Слабо вскрикнув, Наташа отшатывается, узнав Андрея Неволина.

— Ничто не исчезает бесследно, — ласково произносит художник. — А уж нам с тобой и навечно не разойтись. Жаль только, что меня здесь так мало, — жаль бесконечно.

Он улыбается и исчезает в месиве наползающих друг на друга лиц. Наташа резко поворачивается к Наде.

— И остатки Дороги тоже?!! Как это могло случиться?!!

Надя, отступая, пожимает плечами.

— Надя, подожди! Не уходи! Это ведь неправда! Это невозможно, Надя!

Пульсирующая масса вдруг с хлюпаньем начинает погружаться в асфальт. Наташа хочет броситься следом за подругой, но не может сдвинуться с места — ее ноги завязли в дороге, которая засасывает их, словно зыбучие пески, тянет и уже добралась до колен.

— Надя!

— Я больше ничего не могу. Я ведь всего лишь образ. Символ. А ты помни, что каждый человек для тебя — это бездна. И однажды ты можешь не только унести в себе ее часть — ты можешь вообще не вернуться. Ты можешь просто исчезнуть.

Надя поворачивается и уходит, пропадает в тумане, который словно проглатывает светловолосую фигурку, а Наташа кричит и пытается выбраться, но дорога затягивает ее в себя, расплавляет ее суть, и она растворяется в сотнях чувств, становится ими, и холодом, и звуком, и цветом, и ничем…

* * *

— Надя!..

Вздрогнув oт негромкого, но неожиданного вскрика, прорезавшего монотонное бормотание в салоне и шум двигателя, один из пассажиров резко сложил газету и недовольно покосился на свою соседку — молодую, хорошо одетую женщину, которая, вцепившись пальцами в подлокотники кресла и слегка привстав, дико озиралась вокруг.

— Вам опять что-то приснилось, — сказал он, не спрашивая, а констатируя факт. Глаза женщины прояснились и, расслабленно осев в кресло, но все еще взбудораженно дыша, она виновато кивнула.