Николай Пирогов - Севастопольские письма и воспоминания

• Название: Севастопольские письма и воспоминания
• Автор: Николай Пирогов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Одно письмо из Симферополя, посланное по почте, ты получишь, верно, после этого письма; я два послал из Симферополя - одно отдал сыну Меншикова с курьером, а другое - по почте. Пожалуйста, не пили меня, что я пишу для других; ты ведь очень хорошо знаешь сама, что это глупость. Сартори, Мюнцлову и другим скажи, что я отсюда ничего не могу сделать; нужно ждать моего возвращения, если бог поможет возвратиться по добру и по здорову. На Gaz. Med. ("Медицинская газета") покуда подпишись.

Сестра Лоде осталась с пятью другими в Бахчисарае, там ее брат. Слава богу, что ты успокоилась. Верь мне, душенок, если ты покойна и здорова, если детки веселы и здоровы, то это мне дает силу и спокойствие переносить все труды и лишения. Целую миллион раз тебя и детей и благословляю вас.

Корпии и перевязочных средств никогда не будет довольно для раненых. Бинты едва моются и мокрые накладываются; и так, чем больше, тем лучше.

No 11.

25 декабря [1854]. Севастополь

(Подлинник письма No 11-в ВММ (No 15624), на четырех страницах; текст начинается на середине страницы и переходит на другие, а над его началом наверху страницы - окончание "журнала экспедиции", продолжение которого было послано при письме от 13 декабря).

Сегодня получил твое письмо от 12 декабря и спешу мое отослать с фельдъегерем, который отходит сегодня. По возвращении моем из Симферополя я нашел здесь все по-старому, за исключением потери одного товарища, которого ты видела у нас и имя которого ты не могла еще хорошо выговорить - Сохраничева. Приехав из Симферополя, я застал его в бреду, он узнал и не узнал меня и был уже шесть дней болен; еще шесть дней продолжалась болезнь, бред и молчание перемежались, агония продолжалась три дня; больной, совершенный труп, без пульса, с холодными руками, дышал и двигался судорожно.

Я должен был перейти в одну комнату вместе с Обермиллером и Каде; от этого наша квартира была похожа на что-то среднее между казармой и госпиталем; возле нас лежал умирающий, и мы должны были и обедать, и смеяться, и в шах играть, беспрестанно слушая стоны умирающего и видя его агонию; - ко всему привыкаешь; - я люблю переменять часто белье, теперь не переменяю его по шесть и по семь дней; любил окачиваться холодной водой,- теперь не умываюсь иногда по целым дням. Бедный Сохраничев [...].

О путешествии моем верхом из Симферополя через Бахчисарай я, кажется, уже писал к тебе. Другого средства нет теперь. Вот уже третий день, как погода переменилась; настала зима, 8-10° холода, снег, и у нас в комнатах, в батарее, порядочно холодно, так что мы сидим в солдатских шинелях.

В Симферополе, в Бахчисарае и в Карасубазаре мы встретили оригиналов, которых в Петербурге не встретишь, и потому нужно кое-что сказать о них. В Симферополе: Федор Алексеевич и Фекла Кузминишна Цветковы, главный доктор госпиталя (Фед. Ал. Цветков (1806-1855) был помощником главного доктора госпиталя в Симферополе (Л. Ф. Змеев, тетр. II, стр. 145 и сл.); мы у него жили три дня, возвратившись из Карасубазара. Фекла Кузминишна живет угощением; что только она мне в эти три дня давала есть, за то бог ей судья; я от роду ничего подобного не ел: варенуха, соленый гусь, пирожки, аладьи с яблоками и без яблок и проч. и проч.; мало этого, она еще и со мной в Севастополь отпустила икры, колбас, ветчины, гуся соленого и проч. и проч. Сама Фекла Кузминишна - дама презентабельная: высокая, толстая и говорит малороссийским диалектом, как пишет.

У Феклы Кузминишны человек десять детей; они все гуляют по двору, бегают по комнатам и делают, что им угодно. Федор Алексеевич, человек чрезвычайно добрый и смирный, имеет обыкновение приговаривать к каждому слову: сделайте одолжение. Фекла Кузминишна называет его Федюшей. Особливо неприятен ей директор госпиталей, посаженный Меншиковым, барон фон-Кистер ( Вильг. Карл. Кистер (1813-1855)-полковник, директор военных госпиталей в Крыму (1854-1855).), которого она называет клистером.

Без нее Федора Алексеевича давно бы заели; но, как только он начинает ослабевать и подаваться, Фекла Кузминишна крикнет: "Федюша", и Федор Алексеевич приосанится и сейчас же скажет (басом): "сделайте одолжение" [...],

В Бахчисарае мы оставались два дня, и город, когда в него въезжать верхом, кажется совсем другим, чем смотря на него из тарантаса. Ханский дворец действительно живописен, и я понимаю теперь, что Пушкин, бывши здесь летом, предался поэтическим мечтам. Мы видели и фонтан слез, и гробницу Марии с луной над крестом, и бывший гарем Гирея ( Имеется в виду поэма А. С. Пушкина "Бахчисарайский фонтан" (1823 г.):

Фонтан любви, фонтан живой,

Принес я в дар тебе две розы.

Люблю немолчный говор твой

И поэтические слезы.

Твоя серебряная пыль

Меня кропит росою хладной:

Ах, лейся, лейся, ключ отрадный,

Журчи, журчи свою мне быль...

Где скрылись ханы? Где гарем?

Кругом все тихо, все уныло,

Все изменилось...

В середине декабря 1824 г. Пушкин писал А. А. Дельвигу: "В Бахчисарай приехал я больной... Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадой на небрежение, в котором он изтлевает... NN [ген. Н.Н. Раевский, герой войны 1812 г.] почти насильно повел меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище" (стр. 106 и сл.). Ср. Соч. Пушкина, т. II, 1949, стр. 383 и сл.

"Фонтан слез и гробница Марии с луной над крестом" - "красивое круглое здание с круглым куполом-мавзолей прекрасной грузинки, жены хана Керим-Гирея" (И. М. Муравьев-Апостол. Путешествие по Тавриде, изд. 1823 г.; извлечения из этой книги, относящиеся к Бахчисарайскому фонтану, печатались в виде приложения к поэме Пушкина). См. еще у Н. В. Берга (стр. 69).);

на дворе около фонтана зеленелись мирты и цвели дикие розы, вокруг тянется цепь гор. Поутру отсюда ездили в Успенский монастырь, вырубленный в скале, и к удивлению нам отслужил молебен немец, отец Ефрем, принявший грекороссийскую веру и родня Обермиллеру.

Здесь в Севастополе дела вперед не подвигаются, все то же и то же; всякий день раненых и убитых понемногу, ночью вылазки с нашей стороны, приходят в лагерь англичане и французы и передаются; говорят о том, что хотят сильно бомбардировать, говорят и о том, что ждут десанта, говорят и о зимовке; но всё одни слухи - так же, как и в Петербурге.

В последние два дня мало стреляли; неприятель ведет мины у одной батареи, чтобы взорвать ров, наши ведут контр-мину; недавно они выступили, чтобы взять из Байдарской долины овец, и им удалось отнять до тысячи; а впрочем, все спокойно, как будто бы и ничего не бывало, и, если бы не пушечные выстрелы от времени до времени с батарей, то и забыл бы, что находишься в Севастополе.

Не знаю, долго ли продолжится такая зима, но если долго, то это, может быть, окажет какое-нибудь влияние. Штурмовать они покуда не сунутся, десант теперь тоже труден, и так вероятнее, что они останутся зимовать; хорошо укрепившись в Балаклаве, им нечего бояться.

Когда я уеду из Севастополя, ничего не знаю, но, начав разные наблюдения, раопорядив различные отделения, не хотелось уезжать без результата. Впрочем, будущее в руках бога, и, ты знаешь, я не люблю толковать о том, что нужно будет сделать.

Ты хочешь мне присылать разные вещи; пришли сигар и кофейник, мой начинает распаиваться, более мне ничего не нужно; мой тарантас, чемодан и все тяжелое я оставил в Симферополе и здесь живу налегке.

Сестры еще сюда не приезжали и теперь не скоро будут, потому что дорогу в Бахчисарай занесло снегом и другой почты нет, как верховой; но я ожидаю их сюда с нетерпением; они здесь необходимы: больные, хотя и получают чай, который им раздают несколько женщин, но неаккуратно; сестры это делают гораздо аккуратнее; скажи, что велик[ая] княг[иня] этим действительно оказала услугу истинную человечеству и сделала переворот в госпиталях военных; жаль только, что восемь сестер, как я слышу, заболели в Симферополе.

Прощай, моя душка, кланяйся Маше и скажи ей, чтобы она перестала дурачиться. Целуй и благослови детей. Обнимаю и целую тебя.

( Декабрьские письма П. к жене закончим отрывком из очерка Л. Н. Толстого о том же периоде: "Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах 40 или 50 ампутационных и самых тяжело раненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге зала,- это дурное чувство,- идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия" ("Севастополь в декабре месяце" [1854 г.], т. I, стр. 388 и сл.).

No 12.

3 января 1855 г. Севастополь

(Подлинник письма No 12 не найден)

Покуда северные укрепления; я на этих днях, вероятно, перееду в город, который покуда совершенно безопасен, потому что обе стороны находятся почти в совершенном бездействии, за исключением ночных вылазок с нашей стороны, пуканье от которых нередко нас будит ночью, а днем доставляет человек по десяти свежих раненых. С новым годом, моя душка.