Вадим Бойко - После казни

• Название: После казни
• Автор: Вадим Бойко
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Из десятков миллионов людей в фашистских тюрьмах и лагерях смерти выжили немногие. Одним из них оказался и я.

 Попав впервые в концлагерь, я дал себе клятву: выжить! Выжить, чтобы рассказать людям о чудовищных злодеяниях фашизма.

 Книга эта рождалась в муках, она написана кровью моего сердца. Я искал беспощадные, острые как бритва слова и не находил. Рвал написанное и начинал заново. Я писал ночи напролет, а утром, забыв о завтраке, бежал на работу. С работы спешил домой, садился за стол и писал, писал... Это был мой неоплатный долг перед погибшими...

 В моем повествовании нет ни выдуманных событий, ни выдуманных имен, хотя, возможно, то, о чем я рассказываю, может показаться невероятным. Но все это было! Пепел замученных стучит в мое сердце. Это обязывает писать правду, и только правду.

 Меня расстреляли 28 июня 1943 года, в час ночи, в подвале гестаповской тюрьмы в Кракове. Я беру слово после казни...

---

Сегодня в лагере было сравнительно спокойно: дежурил старый и ленивый шуцман Пфарц. Тучный, обрюзгший, он ко всему еще страдал астмой. Пфарц не хуже других шуцманов умел орудовать дубинкой, но в отличие от них применял ее редко и не так охотно. Мы прозвали его Астматиком. Среди надзирателей он считался наименее опасным. Безучастный и равнодушный Астматик неторопливо бродил по территории, натужно пыхтя, как старый шахтный паровозик, а если поблизости не было Мерина, предпочитал отсиживаться где-нибудь в укромном месте.

До отбоя, выслуживаясь перед начальством, веркшютцы не давали нам ни минуты передышки — гоняли на бесконечные построения, проверки, разгрузки крепильного леса, уборку территории и только после вечернего аппеля[12] мы ложились спать, чтобы в четыре утра начать новый голодный, суетливый и нескончаемый день.

Сегодня, поскольку дежурил Астматик, заключенные, выставив около каждого барака наблюдателя, отдыхали на нарах, что возбранялось категорически. Вольготнее чувствовали себя и наши, как мы называли их, «искатели счастья». Несмотря на то, что на территории лагеря была выщипана и съедена буквально вся трава, они, не теряя надежды, ползали за бараками вблизи проволочных заграждений, тщательно обшаривая каждую пядь земли. Натыкаясь на какие-то корешки, осторожно откапывали их, складывали в ржавые банки из-под консервов, чтобы потом сварить.

Трудились они и в одиночку, и небольшими артелями, представляя собой жуткую картину полнейшего упадка и одичания. Большинство смотрели на старания «искателей счастья», как на напрасную трату сил. Некоторые узники, примостившись на солнцепеке и сбросив рубаху, дремали либо уничтожали паразитов. Они могли молча сидеть часами: о прошлом уже все давным-давно было сказано и пересказано, а своего будущего никто не знал.

Я от нечего делать слонялся по лагерю. В пепельно-голубом небе лениво плыли белесые облака. Все вокруг: лужа возле барака, сами бараки, окна, толевые крыши, столбы проволочного заграждения, асфальт — всё было желтым и ржавым, выглядело утомительно-унылым и однообразным на этой клятой, чужой земле, как наша каторжная жизнь. Все вызывало невыразимую тоску.

Я вернулся в барак и с минуту вслушивался в печальную песню про бедную вдову, которая, вспахивая свою убогую ниву, поливала ее слезами. Стало еще нестерпимее. Но вот на певца шикнули, и он замолчал. Я решил подлатать свои истлевшие тюремные лохмотья. Взяв иголку и нитку, принялся штопать рубаху.

За этим занятием и застал меня Астматик, которому, видно, наскучило сидеть в укромном месте. Став на пороге, он некоторое время наблюдал за моей работой, а потом сказал:

— Гут… Я уважаю узников, которые следят за собой, не опускаются.

— Мы все стараемся, господин начальник, следить за собой, — отрапортовал я.

Ответ ему понравился, особенно обращение «господин начальник». Собрав в морщины лоб и напряженно о чем-то думая, он спросил:

— А ты умеешь и по-немецки?

— Малость умею, господин начальник, учусь…

— Весьма похвально. Сейчас ты пойдешь со мной и приберешь в кабинете лагерфюрера. Ты должен понимать, кого попало я туда не возьму.

— Спасибо вам, господин начальник, за такую честь! — с притворной радостью воскликнул я.

Узники смотрели на меня завистливо: удостоиться прибирать кабинет самого лагерфюрера считалось большой удачей. Это наверняка давало добавочную миску баланды или даже пайку хлеба. Эти подачки узникам были частью продуманной тюремной системы: за них холуи и доносчики готовы были на любую подлость; им ничего не стоило продать своего же брата-заключенного.

Астматик привел меня на склад, дал щетки, тряпки, пачку соды, кусок мыла и швабру.

— Ты уж постарайся, — напутствовал он меня, пыхтя и отдуваясь. — Не забывай, ведь это для самого лагерфюрера!

— Понимаю, господин веркшюцман, это большая ответственность. Постараюсь!

После этого он осторожно постучал в дверь, и мы вошли в кабинет Мерина. Я сбросил картуз, отвесил преувеличенно вежливый поклон и, видимо, своей покорностью и забитым видом произвел должное впечатление.

— Герр лагерфюрер! — вкрадчиво произнес Пферц. — Этот маленький руссе весьма аккуратен и послушен. Он очень рад, что ему поручено прибрать в вашем кабинете.

Я взглянул на Мерина. Развалившись на диване, он курил. Знал бы этот палач, что творилось в это мгновение в моей душе! Перед глазами предстала картина вчерашней расправы над дядей Петром.

— Подойди сюда, — сказал лагерфюрер, протягивая мне пепельницу, полную окурков. — Можешь взять, но сделай так, чтобы все блестело!

Я поблагодарил и, хотя сам не курил, «подарок» завернул и спрятал в карман. Потом принес ведро воды, сбросил в коридоре гольцшуги, закатал штаны, засучил рукава и приступил к работе, вкладывая в нее все свое умение.

Мерин ушел, оставив в кабинете Астматика. Явился же, когда я заканчивал уборку. Придирчиво осмотрел кабинет, заглянул под стол и диван и, видимо, остался доволен. Астматика он куда-то послал, а сам, усевшись за письменный стол, стал рассматривать иллюстрированные журналы.

Я уже заканчивал мыть дверь, когда к воротам лагеря подъехал пикап с красным крестом. Дверцы кабины открылись, и из нее вылез маленький круглый толстяк в светлом костюме, с фашистским значком на лацкане пиджака. Он снял с лысой головы шляпу и стал обмахивать ею, как веером, свое взмокшее от жары лицо. Часовой, заглянув в удостоверение и франтовато козырнув, пропустил его в помещение. Через мгновение толстяк вкатился в кабинет, стрельнул круглыми маленькими глазками на портрет Гитлера, выбросил руку вперед…

— Хайльхитла! — отозвался Мерин, махнув своей длинной, как весло, рукой.

— Фишер! — отрекомендовался толстяк. — Представитель научно-исследовательского медицинского учреждения доктора Баршке.

Они пожали друг другу руки, после чего хозяин предложил толстяку стул и поинтересовался целью его визита.

Дверь была уже вымыта, но я продолжал старательно протирать ее чистой тряпкой. Из дальнейшего разговора я понял, что толстяк приехал забрать труп. Оказывается, между фирмой и медицинским заведением Баршке существовал специальный договор, согласно которому фирма снабжала заведение «сырьем».

— А для чего вам трупы? — поинтересовался лагерфюрер, открывая перед Фишером свой золотой портсигар.

Гость взял сигарету, закурил и деловито объяснил:

— Анатомируем, делаем скелеты, которые поставляем в анатомические театры и медицинские учебные заведения. Делаем и еще кое-что… Но это не подлежит разглашению.

Только теперь Фаст заметил мое присутствие и резким окриком выгнал из кабинета. Я собрал своя тряпки, потихоньку притворил дверь и пошел искать Астматика, чтобы доложить о выполнении задания.

Глава 5

Ненавистный фон Гоппе возвращался из Берлина. Радио и газеты наперебой сообщали о величайшей чести, оказанной самим фюрером «скромному герою», «убежденному национал-социалисту», «подлинному арийцу, отдавшему на алтарь победы трех своих сыновей». Фюрер собственноручно за «исключительные заслуги перед родиной» прикрепил к его груди четвертый железный крест. (Три креста получили его погибшие сыновья.)

На шахте устроили торжественную встречу: гремели фанфары, играл духовой оркестр, произносились речи. Потом был дан завтрак для узкого круга. Наконец все успокоилось. Наступили часы зловещего затишья.

Гоппе боялись даже немцы. Угодить этому озверелому старикашке было невозможно. Он требовал от подчиненных строго придерживаться раз навсегда заведенного порядка. Инженеров и штейгеров этот деспот ценил не столько за технические знания и организаторские способности, сколько за вкус к власти, служебное рвение, умение и готовность тиранить и истязать узников. Когда после прибытия советских военнопленных шахта резко снизила добычу, Гоппе неистово бесновался. Выстроит, бывало, немецких горных специалистов и давай их всячески поносить, оскорблять, накладывать штрафы.

Неожиданно появляясь где-нибудь в штреке или лаве, обер-инженер лично обыскивал советских военнопленных, и горе тому, у кого он находил коробок спичек, зажигалку или складной нож. С каким упоением он подымал тогда свою палку-молоток и натренированным ударом сбивал жертву с ног. Постепенно он переставал различать, где немец, а где пленный, и, случалось, раздавал зуботычины и шахтерам-фольксдойче, и даже «чистокровным» арийцам, требуя при этом от них «патриотического энтузиазма». Никогда нельзя было заранее угадать его настроение — оно менялось по нескольку раз в час. То он бился в истерике, то бешено хохотал, то, громко бранясь, хватался за браунинг.

В первый же день своего возвращения на шахту Гоппе провел совещание с инженерной верхушкой, потом устроил собрание фашистской организации, после него — совещание с начальниками участков. Во второй половине дня он обошел основные участки шахты, троих узников отправил в карцер, двоих жестоко избил «за лень». Он появлялся в шахте и во вторую, и в третью смену, удивив этим даже такого тупоголового служаку, как Нагель.