Евгений Шварц - Телефонная книжка

• Название: Телефонная книжка
• Автор: Евгений Шварц
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5–210–01327–8

«Телефонная, книжка» — уникальная форма мемуаров, написанных известным драматургом, автором пьес и киносценариев «Золушка», «Снежная королева», «Обыкновенное чудо», «Голый король»,«Дракон» и других. В них использована реальная телефонная книжка автора. Это целая галерея миниатюрных литературных портретов современников писателя, с которыми в разные годы сводила его судьба.

---

И вот пришла война. Казико еще в 28, кажется, году вернулась в Ленинград в Большой драматический театр. С огромным успехом выступила в «Разломе»[1]. И осталась в этом театре. И вместе с ним эвакуировалась в Киров областной, куда попали и мы. Большой драматический театр состоял из нескольких наслоений: монаховское, группа Дикого[2], и так далее, и прочее. Друг друга они настолько презирали, что даже и не ссорились. В Кирове утонули в бытовых делах с темпераментом, воистину актерским. А Казико держалась в стороне. Это время совпало с трудным для нее актерским ощущением: она теряла уверенность в себе. Молодость уходила. Театр, чтобы поднять сборы, поставил «Трактирщицу»[3]. Казико в Мирандолине успеха не имела. Что товарищи по работе отнесли целиком на ее вину, забыв о количестве репетиций и прочих обстоятельствах. Жила она в том же актерском доме, деревянном, двухэтажном, что и мы. Таскала во второй этаж дрова вязанками, стряпала, бегала на рынок.

15 августа

Есть ощущение, знакомое каждому. Ты погасил летом свет, думаешь уснуть, но мешает сухой шорох и сухие удары о стену. Это ночная бабочка мечется по комнате. Что тебе до ее горя? Но она бьется головой о стену с непонятной для ее почти невесомого тельца силой. Ты зажигаешь свет. И она уходит к абажуру лампы под самым потолком, серая, короткокрылая. Может, это и не бабочка вовсе, а ты так и не удосужился ча всю свою долгую жизнь спросить, как ее зовут. Если удастся тебе поймать ее, то так отчаянно бьется она о твои ладони и уходит так круто вниз, когда бросаешь ты ее за форточку, что так ты и не знаешь, отпустил ты ее на свободу или окончательно погубил. И некоторое время не оставляет тебя суховатое и сероватое, как само насекомое, ощущение неудачи — неведомо чьей — и собственной твоей неумелости.

16 августа

Ничего Казико не имела общего с ночной бабочкой, которую я описал. Похоже было беспокойное чувство, возникавшее во мне, когда слышал я, как третьестепенные актеры ее бранили за то, что играет она недостаточно удивительно. Или когда замечал я вдруг, как много появилось седины в ее стриженых волосах. Каждая девчонка осуждала ее за то, что не умеет Казико следить за собой, полнеет. А с мужчинами несчастна, потому что отдает им себя полностью, не рассуждая. «Вот как оно, значит, было», — подумал я и представил себе то, что в те дни сметено было со света: спокойную крымскую ночь в степи, виноградники. При ближайшем знакомстве, да еще в эвакуации, Казико оказалась еще прелестней, чем представлялась. Лишена была бабьей цепкости и хитрости. Как она открылась, так и цвела. И не считала, что мир обязан ей служить за это. И теперь начинала стареть с достоинством. Но чувство необъяснимое, но отчетливое не оставляло. Все то же чувство чьей‑то вины и собственной неумелости. Она не суетилась, не билась головой, но ощущение, что и она попала в какую‑то ловушку, появлялось. Иногда. Среди вятской грязи, безобразия, среди воровства чиновников и их высокомерия под ежевечернее пение солдат: «Прощай, прощай, подруга дорогая» — трудно было задумываться над судьбой женщины, хотя бы и созданной из столь драгоценного материала. А главное, она не жаловалась. Вечерами в нашем театральном доме вечно гас свет, и Казико появлялась у нас в гостях. Впереди шагала маленькая ее дочка с фонарем в руках. Словно паж. И не горечь, а радость испытывал я, услышав столь доходящий до сердца, словно тронутый, чуть — чуть расколотый ее голос. Когда я прочел ей «Одну ночь»[4], Казико сказала: «Ну вот — все то же! Мне казалось все, что творится в Ленинграде, страшным безобразием, полной непонятностью — а в пьесе все понятно». И я согласился. Что делать. Когда переносишь явление в область искусства, приобретает оно правильность! Вот и Казико рассказал я проще.

18 августа

А по телефонной книжке вдет фамилия Карнауховой.[0] Это женщина короткая, полная, с большим лицом, черными глазами и голосом то сливочным, то плачущим, в зависимости от обстоятельств.

19 августа

Впервые увидел я ее в 22 году, на «серапионовском» вечере[1] у Тихонова[2], на Зверинской, 2. Там в обширной его квартире увидел я впервые гавайские куклы с двигающимися кистями длинных рук. Увидел как‑то сердитого военного без погон, отца жены Тихонова, известного географа. (Или мне говорили о нем, и я себе его отчетливо представил?) Увидел сестру жены Тихонова, наивно улыбающуюся, полную, краснощекую (а может, какую другую родню?). Там всего было много, как взберешься черным ходом высоко — высоко в их многокомнатную квартиру, так насмотришься редкостей. Начиная с хозяина, Коли. И все эти редкости никак не скрывались, а выставлялись, как и подобает редкостям. Деревянный Коля показывал себя сам, все рассказывал и хохотал от удивления деревянным хохотом, хохотал и рассказывал. Показывала себя и жена его. Много позже, уже в военные времена, Габбе[3] сказала, побывав у них, что они, муж и жена Тихоновы, похожи на две широковещательные станции в эфире, забивающие друг друга. Это и тогда, в начале двадцатых годов, вполне определилось. Другие редкости показывались хозяевами. Когда «Серапионы» собирались у Слонимского[4] или у Лунца[5], характер комнаты на сборищах не отражался. Квартира Федина на Литейном вносила что- то — не в самые высказывания, а в твое самоощущение: квартира! С длинным узеньким кабинетом, с книжными полками, закрывающими стены до потолка, с бюстом Толстого на полке, с большим письменным столом у окна, глядящего во двор. За кабинетом шла столовая, где обсуждался, помню, «Трансвааль»[6]. В другие комнаты не попадал, да и была‑то, кажется, всего одна еще. У Федина была квартира, как квартира. А у Тихонова нет. Там «Серапионовы» собрания проходили, подчиняясь невольно интересности подчеркнутой, умышленной, интересности квартиры. Вещицы, чтобы на них удивлялись. Не то чтобы у Тихонова говорили иначе, — но появлялся кто‑нибудь еще, кроме «Серапионов», из недр квартиры. То энтузиасты гавайских кукол, о которых я уже говорил, а вот однажды вывели очень полную, коротконогую девушку в белом национальном испанском костюме в кружевах, и стала она читать испанские сказки собственные, или в своей обработке — не вспомню. Лицо большое, тяжелый взгляд черных глаз, тон уверенный. Так я и познакомился с Карнауховой.

20 августа

Мне приходилось встречать женщин не слишком красивых, а то и просто дурнушек, которые держались как хорошенькие, и многие им верили. Вот таким же образом прожила всю жизнь Ирина Карнаухова и хворает сейчас в нашем новом доме, где лежу и я больной. На одной со мною площадке. Происходит она из семьи интеллигентной, с причудами, что видно хотя бы по имени, отчеству ее матери: Алла Митрофановна. Сама Ирина Валериановна утверждала, что по материнской линии она внучка Глинки. Так что Маршак даже спросил ее — а разве Глинку звали Митрофан? Ирина Валериановна держалась всю жизнь не как хорошенькая — это для нее мелковато, а как хорошая писательница с большим именем. И многие верят ей. Тем более, что поддерживает она эту версию с энергией, не слабеющей, как все жадно живущие, но ограниченные в своих возможностях существа, она страстная общественница., Возглавляла детскую секцию. Часто ездила по делам секции в Москву. Вела сложные переговоры с Чевычеловым. Выступала на общих собраниях. И на совещаниях. Сливочным голосом. В большинстве случаев — хорошо. С точки зрения самого ораторского искусства. Элоквенция. Многолетнее понимание собеседника, на коего надо произвести то или другое впечатление, — сказывается. С точки же зрения других искусств и взаимоотношений человеческих — разно. Если бы у Карнауховой был хозяин, то на вопрос «не кусается ли ваша Ирина Валериановна», он честно должен был бы предупредить: «Да, да, осторожнее, не надо ее гладить». При всей практичности своей и энергии она ухитряется обижать и говорить неправду и нападать чисто судорожно, как раз когда ее гладят, то есть дела ее идут хорошо. Пребывание ее на посту председателя секции и поездки в Москву укрепили ее положение в детской литературе. Книжки ее издавались и продолжают издаваться бесконечное количество раз. Но она, пока ее гладили, ухитрилась поссориться с множеством народа. Кусалась. Впрочем, голодных собратий раздражали тиражи ее книг, являющихся обработкой фольклора. Они тоже кусались при случае. Так или иначе, секция была воспалена.

21 августа

Среди членов ее возникла склока. Секция разделилась на две партии, одну из которых возглавил Н. Ф. Григорьев[7], а вторую — Карнаухова. Будущий историк ничего не поймет, если не усвоит одной истины. Ее лучше всего определил мой отец, сказавший с раздражением: «Теперь в каждой парикмахерской — тайны мадридского двора». Было это сказано в тридцатых годах. И не утратило силы и до сих пор. Отголосок могучих боев в секции доносился и до Комарова, но мне удалось, как всегда, уклониться от участия в них. Есть люди, которые боятся собак, а мой главный страх в жизни — это люди. Те люди, которые кусаются. Позорно признаться, но увидев белое и огромное лицо Карнауховой, с недобрыми черными глазами, увидев кубастую ее фигуру, — принимал я тон уверенный и шутливый, но не враждебный. Она держалась, как хорошая писательница, а я ни разу в жизни и виду не подал, что у меня имеются в этом хоть какие‑нибудь сомнения. Недобрая, капризная, темная — матушки мои! Тут зашутишь. И вот она сделала с собой в союзе то, что я так презираю по слабости своей. Она поставила себя. Она сумела себя поставить. Правда, когда это делается только при помощи личной энергии, а другого фундамента не имеется, то вся подобная постановка оказывается непрочной. Неужели ничего хорошего я о ней не могу рассказать? Как будто хорошо работала она в эвакуации в нашем детском лагере в деревне Черная. Точнее — ничего худого я не слышал о ее работе там. Очень славная у нее дочка. Простая, пухлая, наивная, с огромными глазищами. Учится, бедная, в Театральном институте, на искусствоведческом отделении. Впрочем, недавно мне кто‑то жаловался, что дома она командует, что мать ее ужасно избаловала, — и я, услышав это, стал относиться к Ирине Валериановне мягче.