Евгений Шварц - Телефонная книжка

• Название: Телефонная книжка
• Автор: Евгений Шварц
• Издательство: ИСКУССТВО
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5–210–01327–8

«Телефонная, книжка» — уникальная форма мемуаров, написанных известным драматургом, автором пьес и киносценариев «Золушка», «Снежная королева», «Обыкновенное чудо», «Голый король»,«Дракон» и других. В них использована реальная телефонная книжка автора. Это целая галерея миниатюрных литературных портретов современников писателя, с которыми в разные годы сводила его судьба.

---

И они поделили все предприятия между собой. Станиславскому досталась фабрика — не в собственность, в управление — золотошвейная, или басонная, или золотой канители, точно не припомню. Считалось это предприятие в огромном отцовском хозяйстве третьестепенным, даже грозящим убытками. Но Станиславский взялся за дело со свойственной ему страстностью и превратил фабрику чуть ли не в самую доходную часть отцовского наследства. А тут родился на свет Художественный театр. И Станиславский вдруг стал доказывать братьям, что ничего он в делах не понимает и просит освободить его. И доказывал свое неумение не только словами, но и всем поведением. Тогда братья, отлично его знавшие, поняли, в чем дело, и освободили его от фабрики, поставив условием, что искусством он займется во всю силу. И в первые годы жизни Художественного театра Станиславский отдавал административной работе больше или не меньше сил, чем Немирович — Данченко. И только впоследствии принялся доказывать всем своим поведением, что в этой части руководства он наивен, как ребенок. И сбросил с себя этот груз. Все это рассказал Метальникову Алексеев[3] — музыкант, работавший в Театре имени Станиславского. Он охотно рассказывал «дома, после спектакля, за бутылкой красного вина… Прелестный человек, тончайший художник». Не знаю, насколько достоверно то, что услышал я от Метальникова, шагая по дороге между огородами, потом под соснами, но я, разойдясь, опьяненный движением, верил и наслаждался. Историю дома Морозовых, столь же запутанную, как все подобные истории, рассказывать не буду. Боюсь перепутать. Начало ее услышал я над узкой, но глубокой Сестрой- рекой, а закончил ее Метальников возле нашей дачи.

21 января

Вторая прогулка с Метальниковым состоялась много спустя. Шли мы на этот раз низом — лесом, что тянется вдоль шоссе, по просеке. Болотистая, северная, чухонская сущность леска выступала иной раз с угнетающей неприкрытостью. А иной раз исчезала: песок, сосны или вдруг ели с низко опущенными ветвями и высокие, или вдруг березы, со своей чуткостью к малейшему движению воздуха. И в этом скромном поневоле, северном, иной раз словно прихворнувшем леске рассказывал Метальников о Саре Бернар[4]. От детства ее до смерти. Вся история этой жизни до того не вязалась с моим приглушенным поневоле душевным состояние»# тех лет, с погодой, с природой, что слушал я ее, как сказку. И сколько бы ни проходил потом этой дорожкой, все мне вспоминались события этой далекой и до того чуждой, до того сделанной жизни. Года через два — три принес мне Метальников свою пьесу, написанную с какой‑то фольклористкой[5], и она понравилась мне. Пьеса. И опять я с удивлением взглянул на его откинутую назад, узкоплечую фигурку, на оттопыренные его уши. Что‑то в нем отпугивало, в фигурке, во всей его сущности. Эгоизм слабых людей подобного вида опасен. Тут ждешь падения и разложения. И его.

22 января

Почему‑то казалось, что он в случае опасности может впасть в безнравственное состояние. А он — смотрите‑ка — принес пьесу, да еще вполне пристойную. А немного погодя написал совсем хорошую пьесу[6]. На нее, по причинам неясным — разве что из‑за наружности автора — жестоко обрушились. Я писал хвалебную рецензию, которая ничему не помогла. Метальников храбро и непреклонно отбился собственноручно. Затем написал он пьесу об актерах — на этот раз плохую! И снова кукольную, которую стали в Москве уничтожать. На этот раз я уже был председателем секции драматургов и должен был вмешаться в это дело. Но заболел. А Метальников отбился собственноручно, о чем рассказывал мне уже здесь, на новой квартире, когда пустили ко мне его с разрешения врача. И он, откинувшись назад от желания выпрямиться, повествовал о своих победах.

23 января

Следующей на букву «М» записана у нас доктор Ивановская.[0] Потому что мы ее называем Мария Владимировна, а фамилию вспоминаем редко, от случая к случаю. Появилась она у нас уже тут, на новой квартире, когда я заболел. Это врач квартирной помощи. Сначала, первые недели две, приходила ко мне другая, потом уехавшая в отпуск. Но к Марии Владимировне привыкли мы быстро. Она входила с выражением лица внимательным и чуть смущенным и замкнутым. С движениями, рассчитанными, как у рабочего на производстве. Сначала — к столу, посмотреть листок с температурой, потом ко мне, уже со стетоскопом в руках. Сначала считает пульс, глядя на карманные часы. Потом выслушивает — все это не торопясь и не останавливаясь. Потом (это уже в начале второго месяца моей болезни) она просила, чтобы я осторожно лег на бок. Выслушивала легкие. Затем заполняла она больничный листок. За короткое время пребывания своего, ни одного мгновения н

етеряя даром, кротко и вместе с тем сдержанно поглядывая на меня светлыми своими глазами, успевала она и осмотреть меня, и рассказать о состоянии здоровья на сегодняшний день, и дать предписания на дальнейшее. Но как тесно мы живем!.. Сын ее[1] оказался учеником Лозинского, молодым переводчиком, любимцем Бианки. Я слыхал о нем и раньше — его очень хвалили. Оказалась Мария Владимировна той самой любимой докторшей моей подшефной, Антонины Венедиктовны[2], слепой сказочницы, о которой выслушал я столько от Антонины Венедиктовны похвал. На вечере памяти Лозинского выступил сын Марии Владимировны так хорошо, что даже Акимов, человек строгий, его очень хвалил. А на вечере молодых писателей говорил сын резко. И «Смена» спорила.

24 января

И напечатала статью «Прав ли молодой писатель Ивановский?» И Мария Владимировна, соблюдая все то же размеренное спокойствие в движениях и глядя все так же ласково и сдержанно, явно была все же смущена статьей и обеспокоена. «А как сын?» — спросил я. — «А он занимается фехтованием, увлекается этим делом. Белый костюм особый завел. Прыгает, машет шпагой». Я в те дни испытывал как бы обновление, освежение внимания. Словно окна открылись. И больше всего трогало меня многообразие жизни. Богатство. И рассказ Марии Владимировны о сыне тронул меня именно этими признаками. Когда кончился четырехмесячный срок, провела меня Мария Владимировна заботливо через ВТЭК и попрощалась все с той же благожелательной сдержанностью. Может быть, соседи по квартире или товарищи по службе иначе понимают Марию Владимировну. Но я знаю ее верней. Из квартиры в квартиру, не спеша и не останавливаясь, чтобы всех обойти в срок, всем помочь. Ну, как ее не благословить. Пусть злословят соседи. Мы тоже думаем, что понимаем соседей. А правда вовсе и не тут. Вот и кончился листок на букву «М».

Н

Перехожу к Наппельбаум Иде Моисеевне. [0] В 21 году, недовольный театром[1], товарищами, той колеей жизненной, в которую меня затянуло, а вместе с тем бессмысленно веселый и верующий, что все обойдется, был я приглашен со всеми нашими актерами в «Звучащую раковину». Тогда родились легко, как мыльные пузыри* не только театры, но и поэтические студии. И «Звучащая раковина» была таковой. Молодые поэты — ученики и поэты постарше — гости собирались в доме 72 на Невском.

В фотографии Наппельбаума[2]. Сам хозяин дома — недавно праздновалось в Москве его восьмидесятилетие — тогда едва тронутый сединой, бородатый, с лицом библейским и вместе наивным, добродушный и приветливый, приветствовал гостей. Жена его, замученная собственной толщиной, бледная и озабоченная, угощала их бутербродами. И тут же присутствовали три сестры: Ида, Фрида[3] и Оля[4]. И брат, еще подросток. Ида и Фрида тоже писали стихи. Ко времени нашего приезда руководителя в студии не было. «Звучащая раковина» существовала сама собой. Вся просторная комната — налево от входа к квартиру — была до отказа набита людьми. Мало кому хватило стульев, большинство сидело или полулежало на ковре. Чай и бутерброды стояли на маленьком столике у печки. Брали их понемногу. Голодные времена едва — едва начали сменяться нэпом. Всем собравшимся хотелось есть, но мы собрались для стихов. И они читались по очереди, по кругу, в большом количестве. В невозможно большом. От этого, от установившегося запаса тогдашних поэтических слов, от ровного качества стихотворной техники, от вкуса слишком приличного — все стихи сливались в одно. Способствовала этому и единая манера чтения — все пели. Нараспев произносила стихи свои и Ида… «Фамира… (забыл без чего) и Кифаред без лютни». Читалось все это нараспев, лицо принимало отсутствующее выражение. Новых стихов у Иды, видимо, не было, — она все повторяла одно. Но кроме первой строчки, и то приблизительно, я ничего не запомнил. Бывал там единственный прозаик Доливо — Добровольский[5], пожилой человек с вытянутым правильным лицом, в берете. Бывший моряк. Его рассказы отличались той же техникой и вкусом. Начинались примерно одинаково: «Мы шли на кэлик — п-п — перс». И он слегка тянул слова, и наши актеры быстро научились его изображать.