Александр Слонимский - Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)

• Название: Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
• Автор: Александр Слонимский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1989
• ISBN: 5-08-000883-0

Историческая повесть рассказывает о событиях 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади в Петербурге и о восстании Черниговского полка.

Для среднего школьного возраста.

---

Саша уже стоял на ногах. Ник вскочил тоже. Оба были взволнованы. Им нужно было двигаться, что-то делать.

— Туда, наверх! — крикнул Саша, и оба помчались на гребень Воробьевых гор.

Запыхавшись и раскрасневшись, они остановились, отирая пот.

Садилось солнце, купола блестели, облитый вечерним заревом город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок обдувал их разгоряченные лица.

— Как грустно смотреть на закат солнца… — задумчиво промолвил Ник. — Кажется, что оно уходит навсегда…

— Нет, Ник, — возразил Саша, — солнце вновь взойдет завтра и вновь озарит и поля, и леса, и эту реку…. «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» — звонко провозгласил он слова Пушкина.

Последний краешек солнца исчез за дальними полями. Окрестность пылала в красных лучах заката. Юноши поглядели друг на друга. Что-то разом закипело у них в груди: одна мысль, один порыв.

— Ник…

— Саша…

— Поклянемся сейчас, вот в эту прекрасную минуту, отдать жизнь на избранную нами борьбу! Хочешь, да?

Они подняли правую руку, как для присяги, и, отчеканивая каждое слово, повторяли вместе в каком-то торжественном восторге:

— Клянемся именем мучеников-героев Павла Пестеля, Кон-дратия Рылеева, Сергея Муравьева-Апостола, Михаила Бестужева-Рюмина, Петра Каховского посвятить жизнь на завоевание свободы для несчастного отечества! Мы подымаем знамя, выпавшее из ваших рук, мученики-герои, и понесем его в потомство. Ваши святые имена будут сиять нам путеводной звездой. Клянемся идти по вашим стопам и пребудем верны нашей клятве. Погибнем, но не изменим! Клянемся, клянемся, клянемся!

Саша порывисто схватил за руку Ника:

— Так-то, Ник, рука в руку вступаем мы с тобою в жизнь! Перед нами великая цель. Как радостно, как хорошо! Вместе навсегда!

— Навсегда! — ответил Ник.

— Ну, а теперь: кто скорей! — вдруг весело крикнул Саша. — Вот до березовой рощи и вниз, к отцу и твоему немцу. Беги! Наперегонки — кто скорей!

И оба бросились бежать.

Они не изменили своей клятве, остались верны, эти двое юношей. Один был Александр Герцен, другой — Николай Огарев.

1862 Письмо Горбачевского к князю Оболенскому

Петровский завод, января 18-го дня 1862 года

Мой любезнейший, дорогой мой Евгений Петрович, если бы что-нибудь на меня упало и сильно придавило, и бы, кажется, меньше был оглушен, нежели получивши твое письмо после двадцатилетней разлуки. Ведь мы не видались с тех пор, как ты вышел на поселение. Я до сих пор как будто в сомнении: вправду ли вы в России? И может ли это быть? Иногда я спрашиваю сам себя, как эти люди живут теперь там и что им чудится после Читы, Акатуя, Петровского завода. После всего этого — Москва, Калуга и так далее. Какие должны быть впечатления, воспоминания, встречи! Для меня все это фантазия, мечта. Ты спросишь меня, почему я сам не еду в Россию. С чем, как, куда, зачем — разбери все эти слова поодиночке, тогда и оправдаешь меня. Родных у меня нет — к кому я поеду? Видно, останусь я в Сибири один и буду сидеть на развалинах. Я и сам развалина не хуже Карфагена!

У вас, говорят, там какой-то прогресс, по я что-то плохо верю. Я даже еще хорошо не понял свободу крестьян. Что это такое: шутка или серьезная вещь? Постепенность, переходное состояние, благоразумная медленность — все это для меня такая философия, которой я никогда не понимал. Не понимаю, почему у помещиков нет любви к ближнему, почему, почему, многое я бы мог сказать почему, — но это оставим. Пусть делают что хотят, им же хуже будет, если что и случится! Одному удивляюсь: чтобы уничтожить несправедливость, нужны для этого время и формалистика какая-то. Но за что же навязывать крестьянам то, что им не нравится? Я вижу, что ты надеешься на будущее гражданское устройство по обещаниям А я обещаниям и этому будущему устройству не верю: опекунство и благодеяния — тяжелая вещь.

Ты просил меня сообщить о моих товарищах по Южному и Славянскому обществу: где и когда кто из них арестован кто жив и кто умер. Буду писать тебе полемногу, о ком и о чем припомню.

Из черниговцев живы Соловьев и Быстрицкий. Соловьев после амнистии уехал в Рязанскую губернию. Быстрицкий вернулся в свою Киевскую. Мозалевский умер на поселении.

Печальнее всего была судьба Сухинова. После разбития Черниговского полка, он собирался было бежать за границу, в Молдавию, но не мог перенести мысли, Что его товарищи в кандалах, и вернулся в Кишинев, где и был арестован.

В Нерчинском заводе он составил заговор, чтобы освободить всех каторжных и спастись на Амур. Но все было открыто одним предателем.

Суд присудил его расстрелять, но он повесился на ремне в тюрьме, около печи.

Андреевич был арестован в Киеве и присужден к вечной каторге. Он умер в Сибири.

Артамон Муравьев, хотя и не участвовал в восстании Черниговского полка, все же угодил на каторгу вместе с другими. Милосердный царь не мог ему простить вызова на цареубийство. Его жена последовала за ним в Сибирь. Он был добрый человек, занимался медициной и лечил крестьян. В Тобольске его любили.

Но вот что хочется мне сказать, послушай. Нас всех называют «декабристами»; это название укрепилось за нами, пошло в ход и, вероятно, останется в истории. Но отчего-то забывают при этом о наших товарищах-солдатах. Между тем они такие же «декабристы», как и мы. Правда, солдаты в массе слепо шли за своими командирами, не понимая их замыслов. Но ведь были же среди них и другие, которые действовали с полным сознанием цели, и титул «декабристов» принадлежит им в той же мере, как и нам. Недавно хоронили мы здесь старика Шутова, бывшего фельдфебеля Черниговского полка. Подумай только, что вытерпел этот мужественный человек! Наши дворянские спины не подвергались шпицрутенам, а он перенес их двенадцать тысяч, помимо многих лет каторги. И какое спокойствие духа сохранил он до старости. Навещает меня иногда в моем уединении бывший семеновец

Петр Евграфович Малафеев. Он вытерпел шпицрутены за то что водил солдат к Сергею Муравьеву, а потом, после окончания срока службы, был отправлен на поселение. Это бодрый старик с красивыми чертами лица и патриархальной седой бородой У него двое женатых сыновей и дочка замужняя. Живет хорошо у него большое дело в Иркутске: он строит расшивы[65] и лодки. Когда я был в нужде, он помогал мне много. Обижался, когда я не хотел брать. «Гордитесь, барин, ваше высокоблагородие, — говорит, — не хотите у мужика одолжаться». Вообрази, он нарочно поехал в Бухтарминск, чтобы проститься с Матвеем Ивановичем Муравьевым, который после амнистии возвращался в Россию. «Через него, — говорит, — свет увидел».

Много рассказывал он мне о Сергее Муравьеве, которого почитает чуть не за святого. «Муку принял за правду», — говорит и сам плачет.

А какую память оставил по себе Сергей Иванович среди всех солдат прежнего Черниговского полка! Приходил ко мне из Селенгинска черниговский солдат Шурма и горько каялся, что согрешил против Сергея Ивановича, бросившись на него со штыком после разгрома полка. «Народ мы темный, несмысленый», — говорил он. Он служил у купца в Селенгинске, теперь помер, должно быть. Ему шел уже восьмой десяток, когда я его видел.

Да, воистину можно сказать о Сергее Ивановиче словами Шекспира: «Человек он был». За то и повешен. Я теперь только понял его, как собрал рассказы о нем. Но вот что сейчас припомнилось. В Лещинском лагере, в сентябре 1825 года, я после одной беседы попросил у него на память его головную щеточку. Эту щеточку я так и оставил в шинели. Она приехала со мной, с арестованным, в Петербург. Карман разодрался, и она провалилась в полу шинели, между сукном и подкладкой. Вообрази, эта щеточка сохранилась от всех обысков — в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири — и осталась до сегодня со мною. Она у меня и теперь. Трубецкой все силы употреблял, чтобы у меня ее выманить; наконец, давал мне за нее пятьсот рублей серебром. Теперь у этой щетки волосы все выпали — осталось почти только одно древко. Но я не могу с нею расстаться, несмотря ка всех покупщиков (а их было много) и на мои нужды — так она мне дорога.

Но я заговорился по случаю этой головной щеточки. Пора кончать это письмо. Буду к тебе писать еще и еще, о многом и многом! Пиши и ты ко мне, не забывай, что я один теперь остаюсь в Сибири.

Ты в Калуге и, вероятно, бываешь в Москве. Увидишь Матвея Ивановича, кланяйся ему от меня. Я бы и сам написал, да затерял его московский адрес. Кажется, он живет на Садовой-Триумфальной.

Твой навсегда

Иван Горбачевский

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Владимир Ильич Ленин писал в 1912 году:

«…мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.