Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

• Название: Последний разговор с Назымом
• Автор: Вера Тулякова-Хикмет
• Жанр: Биографии и Мемуары

Это не мемуары, а действительно разговор с умершим мужем. Вера Тулякова этим разговором «поначалу спасалась от горя, а потом он стал для нее потаенным делом жизни» (Андрей Дмитриев). Она осталась без Назыма, когда ей едва исполнилось тридцать, впереди была целая жизнь, но главное в этой жизни уже произошло – на все дальнейшие ее события лег отраженный свет счастливой общей судьбы с великим Назымом Хикметом. Вера не просто пересказывает мысли Хикмета – она смотрит на мир его глазами. И потому такими неожиданными, парадоксальными, а порой и чудовищными предстают многие вещи, казавшиеся в нашей стране привычными и обычными. И по-новому, по-разному раскрываются люди, окружавшие Хикмета – Симонов, Фадеев, Зощенко, Смеляков, Светлов, Шостакович, вся литературная, художественная, театральная и политическая «тусовка», как сказали бы сегодня.

---

– Маяковский считал, что самоубийство – один из правильных выходов для него, – говорил ты. – Он жизнь включал в ставку. Рассуждал как игрок. Полюбил женщину – ставка. Поедет со мной – буду жить. Не поедет – пуля. В этом его характер. Но глубинные причины самоубийства, конечно, сложнее.

Некоторые ты знал. И продолжал у друзей и знакомых Маяковского искать черты его характера и ответы на мучившие тебя самого вопросы. Так тебе легче было входить в его поэзию. Когда Пастернак рассказал тебе о смерти Маяковского, рассказал, что пришел и увидел толпу у него в передней: «Как выстрел выстроил бы их…» – ты мгновенно через строку ощутил это великое бедствие.

Сколько раз ты говорил:

– Веруся, напиши про меня. Ведь теперь никто не знает меня, как ты, никто не предполагает даже, что самое интересное – я человек, то есть основа всего, моих стихов и судьбы.

Если бы я могла, Назым, выполнить твое поручение, если бы сумела. Но эта ноша не по моим плечам. И я все думаю, почему не выключила телефон, не заперла дверь на замок, не усадила тебя к магнитофону, чтобы ты сам рассказал о себе все-все, что хотел. Впрочем, однажды мы сделали такую попытку, и ты специально для будущего не смог сказать ничего интересного.

Муза говорит: «Вспоминать тоже нужно не все». Если бы знать, что нужно и что не нужно вспоминать…

Не знаю, думал ли в это время ты о том, что нас ждет. Мы никогда с тобой об этом не говорили. Мы не бунтовали, мы еще ничего не требовали, мы еще могли не кричать, как это случится позже, через год. Да, мы еще могли не кричать. Приходили дни, уходили дни. Они были наполнены чем-то особенным, что выделяло их из будней. Как я почувствовала, узнала свою любовь? Какой она явилась мне впервые? В каких одеждах предстала предо мной – рассказать не смогу. Наверное, все началось с тоски.

Да, да, все началось с тоски по тебе. Сердце разрывалось от разлуки, но ни единой душе я не могла в этом признаться. «День ли, ночь летят в нетерпении. Жду тебя, сгораю от времени…» – написала я первые и последние шестнадцать рифмованных строчек в жизни. Тебе в этом не призналась никогда.

Ты уехал в Ташкент. На международную конференцию писателей Азии и Африки. Обещал вернуться через десять дней. Но после окончания конференции тебя увезли в Таджикистан на юбилей Рудаки. Звонил. Десять, двадцать раз в день. На студию, домой, Акперу, Тосе. В голосе твоем слышалась грусть и желание все скорее про меня узнать. И каждый раз с восторгом повторял: «Знаешь, какой красивый народ эти таджики! Особенно мужчины. Древний народ, с тысячелетней культурой и великой поэзией!..»

Как ты был далеко от меня! Казалось, нас разделяют не километры, а тысячелетия. Ты где-то там, среди древних персиян, их старины и библиотек беседуешь о касыдах, наслаждаешься благозвучием фарси. А мне хочется увидеть тебя, оказаться рядом.

Почему я всегда скрывала себя от тебя, Назым? Из последних сил старалась быть с тобой ровной, одинаково приветливой, веселой. Но вот ты сказал, что опаздываешь с возвращением, и я умираю. Не знаю, как жить в эти несколько дней вдали от тебя. Казалось, не вынести…

А может быть, моя любовь пришла осенью 1957 года? Помнишь серый осенний день? Московский парк имени Горького после дождя.

Мы подъезжаем на такси. Ты – в светлом плаще на клетчатой шерстяной подкладке – он одиноко висит теперь в шкафу. Я – в голубой суконной курточке иду с тобой рядом, держась за руку. Мы входим в пустынный парк через давящие своей тяжестью громадные ворота. Мы минуем их, и ты останавливаешься, смотришь на них с ненавистью, запрокинув голову, и зло усмехаешься – вот, мол, в парке соорудили какое безобразие. Ты качаешь головой из стороны в сторону.

– Вы, конечно, изучали религиозную архитектуру и знаете, что, например, католики строили свои готические соборы вытянутыми до неба, чтобы человек, входя в них, чувствовал себя каплей. Каплей, которая в любой момент может испариться. Туда. – И ты показал на небо.

Ты говорил, что католические священники были куда добрее к людям, чем сталинские архитекторы. Ты не понимал, как можно было соорудить в парке для отдыха эти огромные ворота, тяжелые, как обрубленные ноги громадного слона.

– Это памятник крепостничеству эпохи сталинизма. Самоуверенные дураки хвастливо написали наверху: «1955 год». Удивительно, ворота старого парка построили, когда Сталина не существовало уже почти два года… К сожалению, дух кровавого гипнотизера не уйдет с одной шестой земного шара без драки… И, может быть, без крови.

Мы минуем ненавистное Назыму сооружение, спускаемся по широченным ступеням, рассчитанным, видимо, на чеканный шаг миллионов. Перед нами гигантские, как и всё здесь, полусферы или полусерпы клумб с цветами по пояс, реющими в сером воздухе красными языками, словно пионерские галстуки. Мы одни. Идем по соцреалистическому великолепию, как и подобает, бодрым шагом, и вдруг я замечаю, что ты действительно идешь бодрым шагом, как нормальный человек. Ты гладишь кончики моих пальцев. Молчишь. Нам вовсе не скучно молчать. Я уже чуть-чуть научилась слушать твое молчание. Нам хорошо. Мы рядом, и больше ничего.

Сейчас, когда тебя нет, я осваиваю другие значения молчания. Я подыгрываю подосланным стукачам – ничего не знаю, не помню, о политике не говорили, записей нет, не вела – вот такая вот молодая, глупенькая у Назыма Хикмета была жена.

Ты постелил свежую газету. Мы сели на край здоровенной, как ладья, скамьи. Ветер тряхнул на нас мокрой кроной дерева, ты встал и пошел к кондитерскому киоску, а я провожала тебя взглядом. Мне стало казаться, что киоск вместе с твоими шагами удаляется от меня, удаляется, и ты больше никогда не вернешься. Ты догнал его. Вижу, согнулся перед окном, говоришь с продавщицей, но ни слова, ни голос не долетают ко мне.

Вот обернулся, смотришь, и она выглянула из окошка, тоже глядит на меня. Разговариваете. Наконец, протягивает тебе пакет. Ты возвращаешься. Я считаю твои шаги. Твои характерные матросские шаги. Идешь ровно, словно по канату, но без колебаний. Подходишь на моем счете пятьдесят семь и высыпаешь мне на колени гору трюфелей. Я не ем – ешь ты. Вижу, хочешь что-то сказать, но не уверен – надо ли…

– Эта женщина сказала мне, как ей было приятно смотреть на нас, когда мы шли. Говорит, ведете свою дочку за руку, как маленькую. Говорит, вы на меня очень похожи. Разве вы на меня похожи?

– Не знаю, – смеюсь я. – Может быть, и похожа.

– Эта женщина подумала, что я ваш отец. Огорчается, что ее муж не находит времени для детей. По воскресеньям с утра и до вечера играет в домино с соседями. Я должен был сказать ей, что я не ваш отец, но я не хотел ее разочаровывать. Вот видите, милая, я гожусь вам в отцы. Сколько лет сейчас было бы вашему отцу?

– Он на шесть лет моложе вас. Но на довоенных фотографиях выглядит гораздо старше своих тридцати трех, как и все его поколение.

– Да… Вот так, милая, ничего не поделаешь. Поздно… Мы сидели на скамье и смотрели каждый в свою даль.

Я знала, о чем ты думаешь, Назым. Ты тоже знал, что думаю я. И от наших нерадостных мыслей были мы особенно близки и дороги друг другу в эти минуты.

Вот тогда я впервые подумала о своей молодости с ненавистью, с проклятием. Потом чудо как бы само собой свершилось – ты стал молодым-молодым. И ты удивлялся: «Вера, что со мной? Я совсем не чувствую возраста. Тебе не кажется это ненормальным?!» Да, мы поравнялись.

Я вновь задумалась о возрасте, когда ты умер, Назым, а передо мной, как черный клубок, продолжала разматываться жизнь. Жизнь без тебя. Страшно не то, что ты умер, а то, что я продолжаю жить. Это несправедливо, и только мы оба знаем цену этой несправедливости: ты уже заплатил, я – продолжаю.

«Новогодняя елка». Помнишь, мы уехали встречать 1962 год в Эстонию, в Таллин? Помнишь, как было чудесно? Когда-нибудь поговорим и о наших праздниках. Были они в нашей жизни, были, и спасибо им всем.

На земле живет одна вещь, бесподобная вещь.

и никто ее не замечает, кроме меня,

может это растение,

может животное, или слово,

может, это металл, или свет, или счастье,

может, это упало с какой-то звезды,

на земле живет одна вещь, живет для тебя,

но ты ее не замечаешь…

Я умру, ты прости меня, умру,

и, разбив красный шарик, ты выйдешь оттуда

и опустишься на морозную площадь…

Это будет в Москве, или в Таллине,

может быть, в Ленинграде.

Ты опустишься на морозную снежную площадь

с новогодней сверкающей елки,

только я унесу уже то, что жило на этой земле

для тебя…

Ты вполне мог бы и не писать двух последних строчек, муженек… Стихи вышли бы хуже, да жить мне было бы легче. Глаза слипаются, ложусь. Погладь по голове, когда усну, как вчера.

Боже, как же это тяжело! Временами, почти религиозное чувство греха доводит до отчаяния, хочется наложить на себя руки или перед всем миром встать на колени, покаяться… Мне кажется, что все вокруг знают, что я погрязла в пороке, что я лгу, лгу, лгу. Я и сама думаю, что я – дрянь.