Рустам Мамин - Память сердца

• Название: Память сердца
• Автор: Рустам Мамин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Рустам Мамин – кинорежиссер-документалист, снявший более тридцати фильмов. Он прожил долгую и непростую жизнь: военное детство, завод, лагерь, куда его упекли «за анекдот», самодеятельность на «ЗИЛе» (вновь вызвавшая пристальный интерес «органов»), а потом, Центральная студия документальных фильмов, режиссерский факультет Щукинского училища, киностудия Министерства обороны… Судьба подарила ему невероятные знакомства и встречи – с Сергеем Сергеевичем Смирновым, с Майей Плисецкой и Романом Карменом, с Рихардом Зорге и Евгением Джугашвили… Рустам Мамин вспоминает о прожитом и пережитом, размышляет о дорогих ему человеческих ценностях, порой с грустью, порой с юмором, но всегда – очень искренне.

---

Эх, Лешка, и это твое последнее пристанище? Друг мой, как же судьба оторвала тебя от Родины? За что?.. Пусть земля здешняя пухом тебе будет. Гляди, сколько ребят нашего возраста здесь с тобой! Не забыть нам вас, Лешка, милый!

Я рассказал все переводчику. Он на немецком переговорил с «помощниками» и исчез. Скоро появился с бутылкой вина и бумажными стаканчиками. В память о моем друге и за всех, кто здесь не забыт, выпили молча.

– Светлая память тебе, Леша!..

В Москве, по приезде, пошел я на завод, в кадры. Хотел разузнать что-либо: ведь меня в сорок четвертом выдернули с завода – за анекдот! Но об этом позже…

Никто ничего не знает. Прошло около сорока лет, на заводе из знакомых – никого. За эти годы одни ушли из жизни, другие уволились. Кого искать? Где?..

Возвращаюсь к воротам, – женщина седая:

– Володь?! Это ты в кадрах ребят спрашивал?..

– Я!.. А-а?..

– А меня ты не узнаешь? Конечно, где там узнать, столько лет прошло! Мне сейчас позвонили, говорят: Зин, какой-то Мамин про ребят военных лет спрашивает. Я сразу про тебя подумала, Володь…

– Постойте! Вы… Зина Зинченко – ты-ы?!

– Да! Неужели узнал?

– Когда назвалась Зиной… Ты же одна Зина была – на весь цех!

Зинченко во время войны раздавала нам мелкие детали для сборки автоматов, была вроде кладовщицы. Выяснилось, что сейчас она продолжает работать на заводе главным бухгалтером.

Мы сидели на скамейке, на территории завода, перед такой же, как тогда, клумбой с оранжевыми бархатцами. Сохранилась аллея, где когда-то, среди портретов других стахановцев, висели три наших, размером 60 на 90: Ширяев, Мамин, Чубуков. А напротив – портреты вождей – 120 на 180… Сидели мы с Зиной часа три, до конца рабочего дня. И сидел я с ней, как с родной сестрой! И все вспоминали, вспоминали… Ребят. Девчонок. Кто кем стал…

– После твоего суда – через неделю, может, чуть больше… Кстати, а что произошло на суде? Там было почти ползавода! Во всяком случае – весь цех. Все не поместились: ждали на улице. Кто-то из кадровиков говорил, что адвокат успокаивал: «Такая защита у него – весь коллектив, весь цех!..» Выступали и военпреды, и начальник цеха Трофимов, и мастер, работники ОТК и многие ребята… Тебя должны были освободить! Но, вроде, отец твой то ли непонятно высказался, то ли еще что!.. Пришлось судьям тебя осудить! Якобы даже судья потом сказал Трофимову: «Жалко парня! Такая защита: почти весь завод выступил, такая характеристика!.. Но отец сказал, что сын всегда рассказывает анекдоты, любит рассказывать». И – всё!..

Что я мог на это Зине сказать?..

– А что с ребятами? Ты что-то хотела сказать: «После суда…»

– А-а! После суда, дней через десять, все ребята двадцать шестого года рождения, двадцать четвертого, двадцать пятого – все у кого была бронь, были призваны, получили повестки из военкомата. Бронь была уже отменена. Многие ушли на фронт. Чубуков погиб, говорили, где-то в Польше. Лешка Ширяев погиб в Германии, то ли в День Победы, то ли после… Их обстреляли на улицах какого-то порта. Рассказал, ты помнишь, в столярной мастерской?.. Ивлев Дима!

– Был такой…

– Он после демобилизации, года через два, может, больше, – вернулся. Был на заводе, рассказал про Лешку, они в одно время призывались и как будто служили вместе…

Наконец-то я окончательно удостоверился, что судьба действительно свела меня таким странным образом с дорогим мне Алексеем Ширяевым.

– А ты помнишь, Володь, как Лешка пел? А?.. Особенно – «Темную ночь»! Девчата плакали, когда слушали его. В него же все девчонки были влюблены…

Как же забродило все во мне с новой силой; всколыхнулось, вспомнилось!..

Я рассказал Зине, как был с ансамблем песни и пляски в Германии, в порту Росток. И там, на русском кладбище «Пушкин-плац» случайно увидел могилу Лешки. Снял для своего фильма крупно могилу, надпись: год рождения и день гибели – 11 мая 1945 года. Жаль, что не переснял с кинонегатива на фото – не смог. Рассказал, как переводчик принес вино, и мы выпили за упокой…

Зина всплакнула и, поцеловав меня, сказала:

– За вести о Лешке спасибо, Володь!..

Зина была замужем, имела двоих детей – уже взрослых. Я бывал у них. Ее муж тоже работал на нашем заводе. В конце восьмидесятых Зина Зинченко умерла. Связь с заводской юностью совсем оборвалась…

Нет! Не оборвалась! Разве может прерваться то, что засело в памяти, отпечаталось еще в пятнадцать лет?

Я помню, как старики обижались на нас троих. По норме за двенадцатичасовую смену мы должны были сдать в ОТК по четыре автомата. А мы сдавали – по пятнадцать! Бывало, нет затворных коробок, цех полмесяца в простое – а привезут, мы втроем не только выполняли свою месячную норму, а и цеховую перекрывали! Цех спасали. Старики и инвалиды ворчали с обидой:

– Вы ребята неплохие, работаете хорошо. Но собьете расценки, уйдете на фронт, а нам семьи кормить!..

А как мы выполняли норму?.. Мы сдавали свои автоматы не в ОТК, а военпредам. Почему?

В ОТК готовую продукцию принимали по старой технологии, требующей кропотливой возни по доводке ствольной коробки к затворной, с зазором – до десятой доли миллиметра! В такой автомат попадет песчинка – автомат заедает! Его надо чистить. Такой автомат в бою может отказать!..

А военпреды требовали автоматы безотказные, которыми можно стрелять в любую погоду, в любых условиях – и в дождь, и в снег, и в грязь. В атаке некогда целиться или того хуже – чистить. Надо, чтоб автоматы стреляли от пояса, безо всяких мушек. Жизнь показала: «Наука наукой, а практика – штука верная»!

Для проверки мы в свои автоматы бросали песок, грязь, – автоматы работали как часы! Окунали в воду – автомат стрелял, только брызги летели! Нам было ясно: автоматы ППШ (пистолет-пулемет Шпагина) не требуют специального зазора для смазки. И, проверив свои автоматы в заводском тире, мы спокойно сдавали их военпредам. А они все – фронтовики, из госпиталей. Один из них – Тугушев, бывший учитель, как-то рассказал:

– Шли в атаку… Конечно, кричали «Ура!», «За Родину, за Сталина!» Перед атакой выпили грамм по двести. В нас стреляли… А нам – все по колено: и море по колено, и снегу – выше колен! Вперед!.. «Ура-а!» – и все тут! Вокруг взрывы: не то мины, не то снаряды. Пули свистят. Упал почему-то…

Открыл глаза. Лежу на спине. Облака куда-то в сторону плывут. Во мне что-то пульсирует… Бой где-то впереди. Присел. Смотрю, раненых санитары перевязывают. Передо мной моя правая нога. Левой – нет! Оторвало что ли?.. Но почему боли нет? Где нога?.. Гляжу налево – нет! Направо – нет!.. Сзади кто-то кричит: «Солдат ты ранен? Встать можешь?» – Я обернулся на голос: санитар. Хочу сказать: «Ноги нет!» – а она – подо мной, в крови. Санитар что-то губами шевелит, – не пойму. В ушах шумит.

Очнулся в палатке. Ноги перевязаны – целы!.. Успокоился. Боли особой не чувствовал. Окончательно пришел в себя уже в госпитале. Оказалось, что нога у меня была перебита; ее пришили. Сейчас она короче правой на пять сантиметров. Но ничего, бывает куда хуже…

Другой военпред – майор-артиллерист, плохо слышал после контузии. Многие военпреды, проработав на заводе несколько месяцев, опять уходили на фронт. Как же можно было им не верить?..

Трудное, тяжелое было время. Работали от восьми вечера до восьми утра. Бывало, закончишь работу раньше времени, а с завода не уйдешь. Смена-то двенадцать часов! Проходная закрыта.

Цех на втором этаже. Ребята на лестнице сидят, кемарят. Ой, как ко сну клонит! Сил нет!.. Вроде с кем-то разговариваешь, а он тебе:

– Проснись, Володь, проснись. Слышь, проснись! Скоро восемь!.. Народ уже перед проходной толпится…

Идешь, а сам сон видишь. В ушах гул…

Еду домой в трамвае после смены. Держусь за поручень. Ноги подкашиваются. Холодно. Трамвай гремит, звенит. Толчея. А я ловлю себя на том, что сплю и сон вижу…

Придешь домой – около девяти. То да се… Валишься в постель в десять – и до двух, до трех – без задних ног! Проснешься, пообедаешь, – уже пятый час! Через два часа опять на завод – на двенадцать часов…

Вспоминаю это время и не пойму, почему так тяжело, так надрывно на душе?.. Как передать это? Но передать необходимо! Потому что многие вряд ли где-то читали или слышали про это…

Дело в том, что вместе с воспоминаниями во мне просыпается то самое состояние, то естество пятнадцатилетнего подростка, которое было перепахано, выжато, перетерто войной!

Все святое – долг, патриотизм, самопожертвование – было отодвинуто куда-то на второй план. Остался только труд – ежедневный, ежечасный. Дикое, предельное напряжение сил – из месяца в месяц, из года в год.

«Все для фронта, все для победы» – всем известен этот лозунг. Но что значит – «все»?.. А то и значит: ВСЕ! Буквально все! Все силы, все жилы, всю мочь – через «не могу»! Всю кровь! Всю жизнь – для Победы!

Ты уже не человек – с мечтами, желаниями, чувствами, ты – истукан! Ты – робот! Живешь одним – надо и… только бы хватило сил! Только бы хватило…