Рустам Мамин - Память сердца

• Название: Память сердца
• Автор: Рустам Мамин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Рустам Мамин – кинорежиссер-документалист, снявший более тридцати фильмов. Он прожил долгую и непростую жизнь: военное детство, завод, лагерь, куда его упекли «за анекдот», самодеятельность на «ЗИЛе» (вновь вызвавшая пристальный интерес «органов»), а потом, Центральная студия документальных фильмов, режиссерский факультет Щукинского училища, киностудия Министерства обороны… Судьба подарила ему невероятные знакомства и встречи – с Сергеем Сергеевичем Смирновым, с Майей Плисецкой и Романом Карменом, с Рихардом Зорге и Евгением Джугашвили… Рустам Мамин вспоминает о прожитом и пережитом, размышляет о дорогих ему человеческих ценностях, порой с грустью, порой с юмором, но всегда – очень искренне.

---

– Э-э, я полагаю, это у тебя сестренка родилась?

Я ткнул пальцем в подходившего брата:

– У него!

Доктор задумался:

– Ну да!.. – и двинулся к калитке.

Я смотрел вслед и думал:

– Пришел доктор – родился ребенок. Завтра придет – родится другой ребенок…

Я медленно пошел к террасе, откуда был виден приближающийся поезд. Только было поднялся на верхнюю площадку, как загудел паровоз…

Первый снег. Первый снег… Годы! Время!.. 1929 год был на исходе.

Видное

Через год мы переехали в поселок Видное, это дальше на три километра – между Тимоховом и Опаринками. Жили в доме Верещагина Григория Ивановича, он на зиму уезжал в Москву. Да и летом-то бывал редко.

Здесь, в Видном, начинается моя «биография». В первый же день между мной и «Григорьванычем» установились четкие враждебные отношения. Дело в том, что через час или два после приезда, гуляя по двору, я позади амбара наткнулся на круглую оранжевую штуку. И непонятно как, по словам матери, притянул ее, с корнями и побегами, аж к крыльцу!.. Она увидела в окно и выскочила навстречу, охая и ахая – словом, причитая…

На шум вышел и хозяин, я увидел его за спиной матери. Видимо, состояние матери и ее намерения убедили его не вмешиваться. Он только покачал головой и ушел. Оказалось, это была единственная тыква, оставленная на окончательное дозревание – на семена.

Мне попало и от отца. Но он ругал больше для ушей «Григорьваныча», ругал и, поглядывая на хозяина, прятал улыбку в седеющих усах.

Сваренную кашу из тыквы ели все. И даже Верещагин. Все были довольны. Братья мне даже спасибо сказали. Вставая из-за стола, Верещагин, видимо, не смог смолчать:

– Спасибо, Нина Михална, вы вкусную кашу сварили.

Когда хозяин бывал дома, я не выходил гулять. Но когда он уезжал, я долго смотрел ему вслед, – а улица у нас тянулась с километр, – и вступал в свои права.

Все деревья в большом саду были мои. Я знал, с какого дерева каждое яблоко. Лазал на грушу. Даже по прошествии восьмидесяти лет я помню вкус тех яблок и груш дюшес. Сдружился с Бобиком. Пес позволял мне протискиваться в лаз, проделанный в воротах сарая для кур. Я вытащил и принес матери три яйца. Получил вместо «спасибо» затрещину.

Отец, пожалев меня, сказал:

– Ну не обратно же ребенку лезть и класть на место! – Но, глядя на меня, качал головой, что вызвало смех у братьев: одному было двадцать, другому семнадцать.

Скоро двор мне стал неинтересен, и я начал осваивать окрестности, ходить к соседям. Рядом с нами жила семья Агенко. Точно не знаю – Огенку, Огенко или Агенковы, в памяти сохранилось – «Агенко». У них была дочь Люба моего возраста – четырех-пяти лет, и машина большая – автомобиль ! Это было для меня невообразимое чудо техники!

Любин отец подходил к машине в кожаных крагах – рукавицах до локтей. Шлем кожаный с очками… Совал куда-то впереди машины согнутую железку, и автомобиль вдруг с грохотом начинал дергаться… Агенко садился в машину, и его ноги оказывались выше нас – где-то там наверху!.. Капот отсутствовал, и видны были внутренности: трубочки стеклянные, провода разные, банки и еще что-то. Все это содрогалось и дребезжало. Ощущение было неприятное, и я отходил в сторону. Удивительно, как это он, Агенко, не боясь, садился в машину.

Бибикнув два раза, автомобиль выезжал на дорогу и, поднимая пыль, долго тарахтел, удаляясь по улице.

Как-то, оказавшись с Любой между домом и сараем, мы поцеловались. То ли ее мать видела, то ли Люба ей сказала – меня дома ругали на смех братьям. А я так и не понял за что! Мне этот поцелуй вовсе не был нужен! Может, она меня поцеловала! Или сама просила поцеловать ее – как это получилось, не знаю!.. Но мне не разрешили больше к ним ходить, лаз в заборе заделали.

Я пошел знакомиться с другими соседями. Фамилия их, по памяти, – Гипп. Или так слышалось. Семья была то ли немецкая, то ли еврейская – все чернявые. Но внука их звали Володя. Он не мог запомнить мое имя и предложил называться тоже Володей: «Будем играть – два Володи». Так я стал Володей на долгие годы.

У Гиппов на чердаке валялись сабли, винтовки, патроны. Винтовки тяжелые. А саблями, по предложению Володи, мы сражались. Бегали по двору, размахивали, пугая кур и гусей. Когда я дома рассказал о тяжелых винтовках и патронах, все удивлялись, «как это они позволяют детям лазать на чердак?»

Мой отец поговорил с дедом Гиппом, – оказалось, что ни дед, ни его сыновья «уже лет сто не лазали на чердак»! Отец помог деду, и они в глубокую помойную яму выбросили и винтовки, и сабли, и патроны.

Дед Гипп ко мне относился тепло, угощал чем-то вкусным и сладким, приговаривая, что сам готовил. Поил грибным квасом. Сыпал мне в карманы сушеную малину, боярышник. На крыше курятника у него сушились орехи, что росли в лесу за оврагом…

За усадьбой Верещагина когда-то был лес. Его спилили и на пеньках россыпью росли опята. С одного пенька мы с сестрами набирали больше ведра – очень много грибов! Когда к нам приезжали гости, они всегда в ожидании стола шли за опятами. И все равно опят было столько, что оставались, даже если их собирали человек двадцать.

Маргаритки

А за оврагом рос орешник. Подступиться к орешнику было нельзя, не потоптав маргаритки. На полянке – столько маргариток, что голова кружилась. Столько маргариток! Столько!.. Будто кто случайно корзину гигантскую рассыпал, а собрать не смог.

Каких только там не было маргариток! И оранжевые с синевой, и фиолетовые с розовым, и сине-красные, бело-голубые и желто-сиреневые, и сиренево-алые, чисто белые, белые с фиолетовыми прожилками – и все они разные! И, казалось, ароматы разные! А на полянке все их ароматы сошлись, смешались, закружились!..

И цветки все крупные, никогда никем не тронутые, будто выращены только для обозрения: восхищайтесь, добрые люди! Может, и правда кто-то там далеко-далеко наверху специально решил:

– Вдыхайте, улучшайтесь! Как и маргаритки, радуйте других!

Я подолгу оставался там и смотрел на полянку. И мне становилось неловко: почему я один смотрю?..

Я звал маму, показывал папе, братьям. Сестер не пускал, – они все принимались рвать цветы для венков. Отец им запретил рвать, он понимал меня: «Это заповедник Володин. Не сметь!» Мать много раз ходила со мной и долго смотрела и пела какие-то милые ласковые песни. Говорила – это девичьи песни, они когда-то их пели с подружками…

Когда все были заняты, я все равно не мог смотреть на маргаритки один. Выходил на дорогу, поджидал проходящих и звал к маргариткам.

Идет женщина с бидонами на станцию или обратно, я обязательно позову. Она опускает наземь бидоны с молоком или кошелку с продуктами и идет на полянку. Меня уже многие знали и шли. А одна женщина долго смотрела на полянку, и глаза ее наполнились слезами:

– А маме показывал красоту свою?

– Да! Показываю. Она приходит, когда дома все сделает. Песни поет «девичьи»… Девичьи, которые пела, когда молодая была.

– Молодец. А вот у меня мамы нет. А я с удовольствием привела бы ее! Она так любила маргаритки! Передай привет матери…

Она еще приходила. Я позвал ее к нам домой, они с мамой познакомились. Женщина предложила:

– Надо, чтобы мужики скамейки там поставили.

Мама не согласилась:

– Собираться будут, выпивать… Окурки, крик, брань – испоганят все!..

Если мужики какие шли, я их тоже звал. Шли все; садились на пенечек, курили, разговаривали. А окурки, я заметил, ни разу никто не бросил на маргаритки, отбрасывали подальше – в кусты. А один прохожий, его звали Казимир, сбросил полный мешок, связанный с рюкзаком, оставил на дороге и пошел за мной. Он долго смотрел на маргаритки и молча курил:

– Володь, немногих зовешь на свою полянку? Я вижу, никто их у тебя не рвет!

– Всех зову, кто идет мимо. Бывает, что тетеньки некоторые здесь песни поют…

– Эх, браток, я бы тоже спел, да идти надо, семью кормить. А она в Опаринках! Это еще четыре километра шагать!.. Я вот как-нибудь хозяйку с собой возьму, приедем сюда к тебе в гости. Спешить не будем, вот она песни и споет нам. Молодая была – красиво пела! А нынче некогда, видно…

А петь надо. Без песни человек стареет быстро. Ну, прощевай, братишка, расти здоровым!..

Я дождался. Он приехал на лошади, распряг ее у края дороги, где травы много, и пришел с женой и гармонью на полянку. Они долго играли и пели. Пришли и мама, и сестры. Соседи. Даже дед Гипп. Когда уходили, жена дяди Казимира рассказала маме:

– Муж давно зовет: «Поедем, говорит, к приятелю моему Володе, – и все тут!..» Спасибо вам за хороший день. За Володю. Я давно так хорошо не чувствовала себя. Будете в Опаринках, заходите, мы рядом с пекарней живем.

Подошел ко мне и дед Гипп:

– Так вот она, Володькина поляна! Молодец, Володька, – он обнял меня за плечо, дружески прижал к себе: – А я не мог понять, о чем это в Москве разговор ведут сродственники: «Кто был аль не был, видел аль не видел Володькину поляну…» У меня спрашивают, а я… Ну и ну!.. Отец дома?