Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

• Название: Вербалайзер (сборник)
• Автор: Андрей Коржевский
• Жанр: Русское современное

Я не очень хорошо отношусь к словам, образующимся в русской речи прямым заимствованием из иностранных языков, но с сожалением признаю, что обойтись без этого нельзя, – есть некоторые, а даже и многие, вещи и понятия, для обозначения которых русских слов либо просто нет, либо потребовалось бы слишком много. От латинского корня verb– есть слово «вербализация» – словесное выражение или обозначение чего бы то ни было. Вот я и назвал свою книжку «Вербалайзер», – написав ее, я дал словесное выражение своей памяти и своим представлениям о собственной жизни в этом дивном мире. Ну, говорите же вы – органайзер, мерчендайзер… Пусть будет и вербалайзер.

---

В Путивле опять меня травили, но с тем же результатом, что и в Угличе. В Москве же тем временем проклинали Самозванца с амвонов, именуя Григорием Отрепьевым, – Годунова можно понять; не мог же он признать, что жив, жив царевич Димитрий! Я такой пропаганде отвечал просто: со мною к народу выходил Гришка, раскланивался, говорил – вот он я, Отрепьев Григорий, помогаю царевичу от врагов спасаться, какие вопросы, братцы? Народ восторгался такой нашей предусмотрительности, хавал, в общем, пипл.

И тут – бежит ко мне гонец запаренный – умер Годунов! Как умер? А как люди помирают – прикинулась к нему болезнь, лег Борис да не встал, – инсульт, надо полагать, геморрагический, осложненный сердечной недостаточностью, – ну, решил я, Бог наказал. А подумать бы мне тогда, что и я Ему, Богу, – не ближний кровный родственник, так нет же – увлекся властью, самою уже ко мне бегущей вскачь. Дальше – просто: Кромы – Орел – Тула – Серпухов, хлеб-соль, встреча парадная в Коломенском, уф-ф, дошел я до Москвы, а судьбу детей Борисовых бояре сами порешили, хотя и быв под присягой, – я тут ни при чем. Федор-то Годунов сопротивляться стал, но ухватили его за тайны уды, как через две сотни лет Павла Первого, задавили, чего там делов-то… Бельские, Мстиславские, Голицыны, Масальские, даже и Шуйские – все предо мной склонили выи прегордые. 20 июня 1605 года я въехал в свою – свою! – столицу. Погода была так себе.

Припершиеся вслед за мной в Москву зануды-иезуиты отчаялись слушать немолчный звон колокольный, – звонари руки поотматывали, стараясь угодить вновь обретенному царю. Распоряжения мои были простые и самые нужные: послал за матерью Димитриевой, отложив до ее приезда венчание на царство, караульную службу наладил, велел все деньги в казне царской сосчитать, – ну, это все неинтересно. А вот что интересно, сразу Васька Шуйский стал воду мутить да тень на плетень наводить, моим же оружием против меня действуя. Не могу не признать его, Василия, в этой затее изобретательной талантливости, – он велел народу талдычить, что царь – не царь, а Гришка Отрепьев царь самозваный, – поди, народ, разбирайся! Тем более Григорий-то вознесся в самомнении, почести от лизоблюдов охотно принимал. Суд налаженный приговорил Василия к смерти на плахе, а братьев его – к ссылке, но я его, Шуйского, помиловал, отослал в Вятку. 30 июля венчался я царским венцом. Энтузиастический мой настрой был ровен, но стал я постепенно скучать, утомляться делами разнообразными, – верно говорят, что ожидание праздника лучше его самого. Выходом из этого положения я почел устроить так, чтобы веселье продолжалось и продолжалось, не только мое веселье, но всеобщее.

Дворец царский вовсе меня не удовлетворял – ну не Палаццо Дукеле, скажу приватно; стали строить новый, небольшой, да для Марины, ожидавшейся приездом, помещение пристойное. Надо было менять весь обиход царский, не нравился мне имевший быть, – все эти боярские прыжки вокруг трона – как бы спектакль балета, да и прочее… Ну вот, скажем, табльдот происходил за двумя общими длиннейшими столами, об этикете не было и помину, – нет чтобы форшнейдер с прекрасной методой разрезал бы ростбиф или индейку, рыбного, заливного и горячего, побольше, – нет, всё бока кабаньи да окорока медвежьи, и каждый давай их кинжалом разваливать молодецки да рукавами вытираться, – ну, понятно… Обожрутся, а потом – припадки гастрические…

Одним из нечастых, но вполне в духе традиции русской, отступлений моих от образа монарха просвещенного, коего я, пожалуй что, первым стал примером, был приказ об извлечении тела Борисова, а также тел жены и сына его из собора Архангельского. Я велел погребсти их в бедном Варсонофьевском монастыре на Сретенке. Ох и силен же был дух Бориса, если через триста с лишком лет, когда порушили большевики монастырские стены, хранившие смертный покой Годунова, то же стало на Руси, что и при Борисе – доносы, доносы, доносы, да грохот в ночи сапог подкованных, да страх стылый, да ужас липкий, да стенание смрадное… Ведь там именно – на переулке Варсонофьевском – главный расстрельный подвал был, где кончали шишек; прочих-то – прямо у рвов могильных. Смута на Русь приходит, когда царя законного с трона дерзновенно сшибают, как меня, Димитрия то есть, как Николая Романова. Последнюю Смуту в России изящно закончили – зарыли Бориса Смутьяна в монастыре Новодевичьем, из которого Годунов Борис к трону вышел. Ну-ну, поглядим…

Как желал я власти, сколько претерпел ради власти, скольких людей в оборот вкруг себя вовлек – и что же? А вот что – не по мне оказалось дельце: скучно, хлопотно, потешиться вволю нельзя, вечно что-нибудь надо – вершить, творить, решать, ершить, ворошить, мешать, – власть единоличная… Тоскливо… Друзей на троне не обретешь, всяк в тебе либо выгоду ищет за дружество, либо гнева царского опасается да лебезит, слюнтяйствует слякотно… Да и антураж – вспомнишь, бывало, рыжие и золотистые крыши домов какой-нибудь Пизы, а здесь, Боже! – какое здесь все серое и черное… Со дня на день я стал делать все более длительные прогулки, заходил в мастерские разные, толковал со встречными на улицах, – народ дичился, но привыкал постепенно к новой царской манере. Ну, отменил я всякие стеснения к выезду из государства, к въезду, к переездам по желанию и надобности, дал свободу промыслам и торговле, – да Господи! ну что мне с того было – ску-у-у-ч-но! Переименовал Думу боярскую в сенат, служилому сословию удвоил содержание денежное, по средам и субботам лично принимал челобитные, – да, я-то был отличен от царей прежних, а людишки, те – нет, тех так быстро не изменишь, – вот задача истинно царская, да не вечно же мне править, не успеть, надоест… Да и всуе это все, – никак люди за последние две тыщи лет не поменялись, никак, даже Иисусу не вполне удалось приохотить их к человеколюбию, это Сыну-то Божию… Ну куда уже мне… Такие дела, как говаривал и пописывал Курт Воннегут, фантазер отменный, которому я про хранящийся в Гималаях ледок, что из одного кусочка всю воду на Земле заморозить может, рассказал как-то под стаканчик «Джека Дэниелса». Он, Воннегут, сочинил после книжицу недурственную про «колыбельку для кошки», – это когда веревочку на пальцах накрутят и детишкам показывают – нуте-с, где колыбелька, где кошка, а? Нету, нету, ни кошки, ни колыбельки, ни смысла в этом во всем, ни во власти моей царской, ни вообще в какой-нибудь власти, кроме власти Бога Единого, которую никто, никто оспорить не может. А если кто-либо власть оспорить может – то или давить такого надобно без жалости своевременно, или отказываться от власти, – и какое, скажите на милость, удовольствие в такой альтернативе? Ну, вы-то лично, натурально, предпочли бы давить, да? Хотя, может быть, может быть, вы и умнее, чем я о вас думаю… Как это Пушкин-то отковал: «Мы все глядим в Наполеоны, / Двуногих тварей миллионы – / Для нас орудие одно…» Да, кстати, об орудиях – заботился я в своей Москве и о пушечном дворе; делали там новые пушки, мортиры, ружья, учиняли по указу моему маневры, – я намеревался воевать Крым, – все же развлечение… И резиденцию курортную у моря теплого основать неплохо бы…

Не прошло и полугода, как пожелание мое, чтобы все вокруг веселилось и процветало, начало приносить вполне таки ощутимые результаты, – у меня за обедами даже музыка играла, а и народные забавы я запретил преследовать, – жалко, футбола тогда еще не было: нет лучше футбола средства вытянуть из низших сословий слепую их ярость и злобу, копящиеся, как дерьмо в сортирной яме, от тягостной повседневности, – так хилер на островах Филипповых рукой грязной сквозь тельную шкуру вытягивает болячку внутреннюю в крови черной и осклизлой. А тогда неплохо справлялись казни публичные и скоморохи с волынками и домрами, – вот только лексикон скомороший вызывал у меня сомнение – ни слова же в простоте, мать-перемать сплошное, однако толпа всегда именно это и одобряет желающе, – сами такие! Все в Москве подешевело стремительно в сравнении с годуновскими временами, даже весьма скромного достатка семейства могли позволить себе такие предметы житейских удобств, какими прежде разве бояре пользовались. Несколько подкузьмил только Отрепьев, – мало ему было того сонма потворенных баб, что барахтал нас порою сутками целыми, так он стал держать подле себя близко Годунову Ксению, дочь Борисову, желая на ней жениться законно и, как он говаривал, «мир семейный привнесть», – слухи про это были нехорошие; предполагали даже, что хочет Гришка стать началоположником династии новой. Я велел постричь Ксению во Владимире, – нарекли Ольгой.

А между тем прощенный мною Васька Шуйский копал и копал под трон мой все злее и злее; пристали к нему Василий Голицын, да Куракин князь Иван Семеныч, да Михайло Татищев, да из духовных кое-кто – Гермоген казанский, Иосиф коломенский, – для виду все они очень рассвирепели против любого общения с иноверцами, а их при дворе моем изрядно стало. В январе 1606 уже года опять было на меня покушение – убийцей выбрали Шеферединова, того самого, кто вместе с Молчановым извел Годунова Федора с его матерью; сам Шеферединов утек, а семерых, что были с ним, народ порвал в клочья, – любил Димитрия царя люд московский. А мне надоедало быть царем все быстрее, да еще зима была мозглая, мглистая – сыро и неприветливо, не лучше бы теперь на Капри где-нибудь под далекий грохот волн штормовых винцо молодое цедить из сосуда амфорного, заедая помусоленными в горсти орешками грецкими только что колотыми, да задремать под кипарисами, укрытым покровами из мягкой шерсти козьей… К чему бы это мне в тот миг про орешки-то подумалось, – не вспомнил тогда, нет…